Литература

5.

Все Живоре не успокаивалось – томилось внутри совершенное им убийство, жило там само по себе, страдало собственной болезнью. Думал часто мужик над своим поступком, да что там часто – постоянно, и все, что происходило вокруг через прошлую кровь переламывал, страшился будущего: казалось, рано или поздно отыщет его милиция, арестует и будет судить. Не столько пугало Живору наказание — уверен был, что дадут пожизненно, сколько внешняя сторона: так и видел, как изумленно тянет тонкими губами дед Фешка: «Ты ж гляди на этого Живору, — и непременно скажет еще, — только подумай, сколько он среди людей прятался?...»

Поэтому выздоравливал медленно, тяжело, и врач, который каждый раз выспрашивал мужика о самочувствии, пока еще намеками заговаривал с пациентом о будущей инвалидности, рассказывал, заранее извиняясь, что и без ног люди полноценно живут, и что инвалидность, слава богу, это еще не конец. Думал сердечный, что переживает больной свою несостоятельность — не может трудиться, развернуться в полную силу после инсульта, и ошибался: пропускал его слова Живора, совершенно не придавая им значение, потому что днем обреченно знал — будущее определено, оставалось ждать, когда в калитку постучат и щелкнут на его руках наручники.

Всякий день проходил в самоедском томлении, длился нескончаемо и уже поздним вечером, когда засыпали дачи по соседству, Живора до утра успокаивался. Тогда, как в детстве, начинал мужик мечтать о счастливом исходе закрутившегося дела, о том, что скоро уедет в Москву на заработки, а то вообще за границу укатит, в далекую Австралию. Только головой укрепится, документы нужные оформит… Еще хотелось ему научиться читать мысли, чтобы побывать в головах дачных аборигенов — разобраться, что о нем думают, и связывает ли страшный человек Савва его, Живору, с убийством Садовского. И представляя, как копается в Саввиных мыслительных внутренностях, спокойно засыпал.

За время болезни разучился Живора просыпаться — неизменно клял прицепившуюся к нему болячку, потому что было близко его утреннее состояние к тяжелому похмелью, и нужно было несколько часов, чтобы расходиться, разогнуться, поднять голову вверх. Согбенный, выходил мужик во двор — равнодушно смотрел на заросший сорняком огород, на загубленный жарким солнцем урожай помидоров и огурцов, бродил по узким дорожкам — от сортира к калитке, часто останавливаясь, чтобы успокоить тревожно отзывающуюся на каждый шаг больную голову.

Чего греха таить, нравилось Живоре, что его все жалеют, но сам ощущал, что от этого здоровья у него тоже не прибавляется и что от аппетита к чужой жалости не может войти в полную силу. Со временем стал вообще он людей избегать, а когда с ним кто-то заговаривал, не по своей воле немел языком. К тому же в тайном месте лежало ружье — и оно тоже не отпускало. Была в этой железяке какая-то власть, непонятная послушному ее голосу мужику.

Уж до того дошел Живора, что полностью запретил себе прикасаться к спиртному и этого правила держался долго. Терпел почти два месяца, исходил слюной и в конце не выдержал, поддался соблазну…

Предстояло Живоре сходить в магазин — дома выпивки он сроду не держал, выбрал самый дальний от дачного кооператива. Долго мялся у прилавка, пытаясь разобрать цены на витрине — глаза после инсульта ощутимо сдали, наконец купил бутылку и к ней палку сырокопченой колбасы. Все это спрятал во внутренних карманах пиджака и, согнувшись больше, чем всегда, добрался домой. Там закрыл все двери, наглухо затянул шторы. Чего хотелось от водки? Забытья, пустоты внутренней, чтобы утром, как и не было ничего…

После первой рюмки спросил, чтобы завязать разговор с невидимым собутыльником, которого начал представлять себе для компании:

— Откуда я есть?

Странное построение произнесенной вслух фразы вдруг напомнило школьные уроки немецкого и загадочную грамматику этого языка. И отчего-то, по какой странной ассоциации, нашел в ней созвучное Саввиному рассуждению, которым тот однажды поделился в давней задушевной беседе: за что-то важное мы иногда расплачиваемся заранее, авансом. И вслед подумал: а и в самом-то деле!

Споро налил вторую, выпил, кинул в рот колбасный кружок, пожевал, не чувствуя вкуса, и проглотил. Захмелел Живора удивительно быстро, но догадался, что настало и его время сделать то самое, о чем когда-то тоже рассказывал Савва — мол, рано или поздно и не один раз наступает момент, когда человеку приходится подводить итоги обозримого прошлого, чтобы разобраться в дне сегодняшнем.

— Ну, убил! — признался Живора собутыльнику. — Если надо, могу еще раз это сделать!

Сказал и не полегчало — совсем, ни на йоту не изменилось.

— Кто ты есть? — подозрительно спросил у собеседника, который почему начал обретать черты Саввиного тела. Поразился случившемуся и засмеялся. — Кто я есть? Зе либе дих или хабен за дих?… Херня какая-то…

Хотелось поговорить, как полагается за бутылкой, и начал Живора жаловаться.

— Жил-был Садовский, пришел к нему Живора и убил. Потом придут к Живоре, и того — в тюрьму. Тебе от этого легче станет?

Спросил Савву и прицелился тому в лоб указательным пальцем.

— Хочешь и тебя: пах! — опять засмеялся, как смеются хорошие и красивые люди — широко. — Я ж не от хорошей жизни, не со зла…

– Ты внутрь смотри, — вдруг закричал на Савву, – там душа! Я – человек, страдаю за дело свое…

С третьей рюмкой все вдруг исчезло — и страдание, и Савва.

— Бойся, Савва! — крикнул вслед ушедшему Живора и растер ладонями лицо, оставив красные полосы. — Все равно не докажешь!

Обтер заслюнявившийся от крика губы, схватился за полегчавшую бутылку, звякнул стеклом. Цепко удерживая полную рюмку встал, другой схватил оставшийся кусок колбасы.

— Чокнулись, — приказал мужик и посоветовал себе. — Ты давай, закусывай…

Уже с совершенно пустой головой Живора выбрался на улицу. Вытащил запретные для него сигареты, принялся щелкать зажигалкой, тыкаться в тощий огонек, который постоянно тушил своим дыханием. «Да, ну… — подумал словно про все сразу и кинул зажигалку в темноту. – Не буду!»

Сунув кулаки в карманы штанов, Живора направился к Саввиному дому — спотыкаясь, останавливаясь. На полпути решил передохнуть: уперся лбом в чей-то забор, принялся что-то напевать, пуская из обессилевших губ струйки слюны. Добравшись до Саввиного дома, ухватился за верх невысокого забора и долго смотрел на спящие окна. В жутком Саввином молчании почудилось Живоре холодное предупреждение, которое оттолкнуло его прочь, пригнало домой и оставило в холодной постели в забытьи до утра…