Литература

Митькина учительница, когда прочла статью в газете (кричащий анонс и зловещая фотография на первой полосе), позвонила и сказала:

— Конечно, ничто не может оправдать поступок Дмитрия – ни закон, ни общественное мнение, которым совсем не важно, что думал убийца и какими мотивами руководствовался. Тем более, что ни на суде, ни после, в своих письмах матери, мальчик и не пытался оправдать себя. Я внимательно прочитала статью и вот что подумала: рано или поздно каждому человеку — хочет он того или нет, на короткое время дается абсолютное право осудить другого. И не просто сказать — хороший тот или плохой, а вынести приговор и даже привести его в исполнение. И кто знает, может ради всего этого и нужны на земле такие люди, как Дима.

В конце беседы, когда Марья Ивановна вежливо выслушала мое достаточно негативное мнение по поводу всей этой истории, она сказала:

— Может быть, я не права. Может это слишком литературно, надуманно, но, думаю, не стоит проходить и мимо такого объяснения произошедшему. Вот сейчас пятиклассники в школе изучают рассказ Э. По «Лягушонок». Там, на первый взгляд, совершенно дикая для детских мозгов ситуация: Лягушонок — королевский шут — жестоко убивает министров, которые обижали его. Я когда прочла его в первый раз, за голову схватилась: как объяснить все это детям, ведь Лягушонок формально не прав — человеческая жизнь священна. Но подумав, я пришла к выводу: да, шут прав, издевательства над ним — это системный признак отношения министров ко всем людям. Это значит, что убивая, Лягушонок был абсолютно прав.

Позже, беседуя с Митькиным наставником с завода, я повторил ему слова учительницы.

— Зря вы так о Митьке хорошо думаете, только вот что о нем говорить, ничего особенного в нем не было.

— Совсем ничего?

— А что может быть, когда он весь, как на ладони?

— Но ведь взял топор и убил человека? Почему этого не было видно?

— Не пойму я, куда вы клоните? Ну, убил, — говорит слесарь. — Так значит, по-вашему, он теперь особый, о нем теперь и писать, и говорить можно? Вы лучше о других напишите. Вон сколько стариков вокруг маются с копеечными пенсиями. Об этом часто пишется?

— В детстве Митя любил рисовать, — рассказывает его мама. — Все школьные тетради были исчерканы — учителя всегда ругались. Мол, все дети на уроках пишут, а он рисует.

Женщина достает из сумки несколько тонких тетрадей в потертых обложках, кладет одну передо мной.

— Вот, посмотрите.

От тетради пахнет чердачной пылью. Самая обычная тетрадь — классные и домашние работы, отметки, но через несколько листов — почти на полстраницы — рисунок.

Митьку в школе помнят.

— Дима всегда был особенным, — вспоминает классный руководитель. — Учился так себе, неохотно. Но вы знаете, его всегда что-то выделяло из класса. Он был, что ли, чуть взрослее всех…

— В каком смысле?

— Понимаете, для детей взрослость означает лишь внешнюю сторону жизни старших: деньги, свобода, сигареты, мат. Но он был как бы и в самом деле взрослым в каком-то отношении. Такими бывают дети, которые вдруг остались сиротами….

— Интересно…

— А! — вдруг улыбается женщина. — Еще он постоянно рисовал в тетрадях.

Я рассматриваю Митькин рисунок. Тщательно вырисована голова — аккуратные уши, линия губ, точки зрачков, волосы, а вот тело — выведено как будто одним движением руки, в какой-то странной проекции, объемным и запоминающимся.

— Учитель рисования его всегда ругал и даже двойки ставил, говорил — так рисовать нельзя, — говорит мама. — Он один раз очень сильно обиделся и вообще перестал рисовать.

— То, что Димка постоянно людей на уроках рисовал, помню, — говорит его одноклассник.

— А почему перестал?

— Кто вам такое сказал? Он прятался от родителей и учителей, стал деревья рисовать. Сказал, что это интереснее. У меня дома рисунок его есть — Димка их всегда раздаривал. Хотите, завтра принесу?

В самом деле перешел Митька с людей на деревья, рисовал их на аккуратно вырезанных картонных прямоугольниках. Как и люди, деревья тоже были странные: выходили они у него какие-то ломанные, когтистые, перевитые толстыми жилами, практически лишенные листвы — всего несколько жалких листиков. От четких линий рисунка, веяло какой-то грустью.

— Ну что можно сказать, — оценивает изображение дерева знакомый психиатр. — Рисунок как рисунок. Одиночество, внутренний голод, замкнутость. Абсолютно ничего удивительного для подросткового возраста.

Показываю Митькиных людей.

— А вот это интереснее. Сколько, говорите, ему тогда лет было? Всего девять? Для ребенка такого возраста — необычно, но, опять же, ничего удивительного. Налицо созревание акцентированной личности. С такими, право, не психиатры должны работать, а педагоги.

— Учиться Димке особо не хотелось, — рассказывает его мама. Поэтому после девятого класса, я его на завод устроила, учеником слесаря. Вначале уставал он сильно, потов привык. Говорил, что нравиться ему руками работать. Мол, хоть и тяжело, а голова свободна. Я еще спросила, чего же здесь хорошего? А он мне говорит: много есть на свете вещей, мама, над которыми подумать стоит.

— А какие книги читал?

— Некогда ему было, хотя что-то брал с полки, листал. Но чтоб, как другие, запоем читать — такого не было.

Получается, того, что в душе будущего убийцы творилось, никто и не знал. Жил себе, что-то говорил, над чем-то смеялся, а внутри уже что-то вызревало.

— Я так считаю, можно человека в лицо ударить, за то, что девочку обидел, а вот убивать за то — никак нельзя! — говорит Митькин наставник, слесарь, у которого в очередной раз приходится отнимать обеденное время.

— Да ни одна сволочь не стоит того, чтобы из-за нее жизнь себе портить. Вот на улице у меня соседка живет — котов чужих травит, пакости всякие устраивает, и что? Никто с ней связываться и не хочет. Такой вот человек, ничего не поделаешь!

Милицейский майор вообще немногословен.

— Он сразу признался?

— Да.

— Вам не кажется это необычным?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. Такие вопросы следствие не интересуют.

— А чисто по-человечески?

— И даже по человечески.

Митькина мама часто плачет. Даже она понимает, то, что совершил ее сын — убийство без смягчающих обстоятельств. Но она продолжает надеяться: может быть, мой интерес что-то как-то облегчит судьбу сына.

— Может быть, — отвечаю ей. Хотя знаю, и лучше многих, что ничего в Митькиной жизни уже не изменится, потому что прошел он по самой грани между добром и злом, там, где человек сам разобраться не может, зато закон в своей сухости и строгости дает четкие определения. Может, думаю, зря я ввязался, потому что увидел, как говорится, «структуру материала» и теперь все подгоняя под нее.

Вроде бы все банально: сидел Митька у своей калитки на лавочке поздним вечером, курил. Мимо шла какая-то парочка, молодые люди ругались между собой — соседи слышали, ну, ударил парень девушку. И по всем современным понятиям должен был Митька тихо зайти во двор, но он бросился защищать обиженную. Парень что-то ответил ему, замахнулся, свалил Митьку на землю. Тот подскочил, кинулся во двор, открыл сарай, взял топор и вернулся на улицу. Хватило одного удара. Как выяснилось на следствии, Митька прекрасно понимал, что он собирается сделать, потому что из двух топоров выбрал тот, что хоть и поменьше, но поострее. «Я не пугать шел, — сказал подследственный, — а убивать».

На суде прокурор, помнится, спросил:

— За что?

— За то, что людей обижает.

— Но ведь это не повод браться за топор?

Митька помолчал и сказал:

— Он и потом бы людей обижал…

Думаю, над его словами и впадаю в моральную ересь. Может быть прав был, замахнувшись топором? Лишил подонка жизни — за все содеянное в прошлом и будущем, как говорят в том же суде, по сумме преступлений. Вот оно где, уравнение. Где уж мне в моральной математике разобраться, когда в собственной жизни порядка нет, и все не могу определить для себя — что плохо, а что хорошо?

И еще удивляло меня, что никто о Митьке плохо в общем-то и не говорил. Листаю блокнот: необычный, отличающийся, немного замкнутый, удивительно рано повзрослевший. Черт его знает, может и в самом деле однажды жизни нам дается право решить чью-то судьбу, и как мы этим правом распорядимся — так тому и быть? Стоп, говорю себе, а не приукрашиваю ли я Митьку?

В последний раз встретился с Митькиной мамой.

— Расскажите, каким он был? Что ему нравилось, чего не любил?

— Он был очень спокойный, — говорит. — Я его никогда не била, у нас так не заведено, только ругала. А он всегда: мама, лучше б ты меня ударила. Добрым был, животных любил.

— А к людям как относился?

— Не знаю, — пугается женщина. — Вы не подумайте, я знаю, он убивать не хотел, просто попугать решил того… Он всегда был вежливым, с соседями здоровался. Однажды собаку зимой из канализационного люка вытащил.

Потом она начинает плакать:

— Не знаю, что и сказать еще… вот он письмо из тюрьмы прислал. Пишет, знаю, что виноват, но все равно не мог поступить иначе. Я себя постоянно кляну: как недосмотрела?

После ее ухода стало мне плохо: может взялся я за никому не нужную работу? Как хорошо было тоскливому американскому классику, который за столом придумал Лягушонка и оправдал совершенные им убийства.

— Пацан, как пацан, — сказал мне на прощание Митькин наставник. — Самый обычный. И чего вы так в него вцепились? Оправдывать собрались? Не стоит он того, если он человека спокойно убил и не покаялся — значит, полная дрянь. Все, не хочу я больше о Митьке говорить. Лучше вы о заводе напишите, пользы от этого и того больше будет.

29.05.2004