Она была мышкой, так часто лазившей в подсознание. Она она она, так часто, что Он не мог, не сумел и свернулся глупым серым пятнышком у неё на голове. А Старому это всё было на руку, Старый сидел, наглый и жадный, на чердаке, ничего не ведая о любви и вечном прощении, Старый писал тяжёлые письма в париж и на остров, был тёмным и обездоленным. Ещё был Толстый. Толстый стонал сам по себе, не обращая ни на кого особого внимания, у Толстого был свой гнилой выводок, свой вечный дзен. Мышка зевнула и вышла на качающийся карниз. Она ждала Его к обеду, к ужину, накручивала голову спиралью, грудь колесом, но даже не знала, бедняжка, как он должен примерно выглядеть. Он жил долго, считал себя и всех остальных сволочью, курил паршивые сигареты за окном, смотрел в запотевающую форточку с переломом пальца. Она была для него джазом. Толстый вышел на кухню и встретил Старого. Вместе они загорелись от конфорки долгожданного творческого вдохновения и спели дивную песню, обозначающую и одновременно ничего и не обозначающую. Так начинался каждый их молчаливый день, переполненный свечами, крекерами и тараканами. Петь они так и не умели. Она так желала быть беспристрастной актрисой театра своей молодости, Он хотел скурить всё на свете, исключая жару и французский воск. Они не трахались.
Время прошло, и в морозное израильское утро встретились у скошенной парадной Беременная и Драная. Они долго говорили между собой о Ней, о Нём, о Толстом и Старом, об их странных отношениях и безликой судьбе. Так ни до чего и не договорившись, они разошлись восвояси, каждая воспевала своих богов прошлого. А остался от них только ветер. Ветер не имел ни одного из качеств. Ветер этот был неопределённым и бестелесным. И навевал этот ветер джаз и дзен. |
проголосовавшие
комментарии к тексту:
