Литература

Короткая розовая юбочка билась на ветру и Наташе приходилось прижимать её к телу, хотя делала она это не особо усердно – всё-таки я был не чужой человек, а её брат. Она лишь небрежно оправляла её, взвивавшуюся вверх, быстрыми движениями рук и, казалось, была поглощена чем-то совсем посторонним. Она мило щурилась, не то от ветра, не то по причине близорукости, совсем впрочем небольшой. Глаза её делались тёмными, личико – забавно-серьёзным, но и завораживающим. Мы стояли на верхней палубе теплохода, совсем одни: неважная погода – а было пасмурно, дул холодный ветер, вот-вот собирался пойти дождь – отпугнула всех пассажиров от принятия вохдушных ванн. Нам же с Наташей погода была не помехой – облазив весь теплоход, мы наконец взобрались и сюда, наверх, заставляя, должно быть, наших родителей нервно шарить по всем закуткам, разыскивая нас.

Я косился на Наташины ноги, оголяемые задорным ветром. Почему-то она не надела колготки – ножки её посинели от холода, но оплошность эта подарила мне возможность лицезреть их во всей красе. Юбка задиралась высоко, так высоко, что я мог видеть белые Наташины трусики и каждый такой момент, когда из-под красной ткани моему взору представала ткань белая, рождал во мне что-то странное: прилив запретного любопытства, жгучего и не до конца понятного желания. Что-то замирало внутри.

Мы были с Наташей погодками – она на год старше. Ей было десять лет, мне – девять. Хотя разница в возрасте была совсем небольшой и практически не касалась наших с ней отношений – по крайней мере, я не позволял занимать ей лидирующее положение, не занимая его, впрочем, и сам – Наташа выглядела явно старше меня. Высокая, выше меня на полголовы, с серьёзным выражением лица и совсем не детскими движениями, она по сравнению со мной, щупленьким, отстававшим в росте мальчиком, казалась намного взрослее своих лет. Она была красива; хотя я в те годы разбирался в этом и неважно, но одни её глаза, зелёные, чарующие, всегда, когда бы я не смотрел в них, пробуждали во мне волну грусти, и грусть эта была щемящей почему-то, как от чего-то потерянного навсегда, от того, что могло бы чудесным образом быть, но чего никогда не случится. Это ли не красота?

- Мы в Самару завтра приедем? – спросила вдруг меня Наташа, неожиданно повернувшись и заставив меня отчего-то смутиться.

- Не-а, - отрицательно покачал я головой, стараясь держаться как можно естественней. Под её взглядом это было трудно. – Завтра мы приедем в Казань, а Самара будет позже. Через два, а может через три дня.

- А я слышала, как две тётеньки говорили, что завтра будет Самара, - безотрывно смотрела на меня Наташа.

- Дуры эти тётеньки, - искривился я в презрительной усмешке. – Завтра будет Казань. Я же знаю.

- А вдруг всё-таки Самара? – не сдавалась Наташа, говоря не то искренне, не то от желания подковырнуть меня. Это меня только раздражало.

- Э-э, да ты тоже дура что ли? – возмутился я. – Тебе же говорят – Казань завтра будет. Тётенек всяких слушает тут.

- Сам ты дурак! – огрызнулась Наташа. – Дообзываешься вообще щас… - добавила сурово. Отвернувшись обиженно, она уставилась куда-то вдаль.

- В Самаре тётя Лена живёт, - произнесла она тихо и даже чуть мечтательно.

Я безмолвствовал.

- Когда мы в Самару приедем, то к тёте Лене в гости пойдём, - снова подала голос Наташа. – У неё ребёночек есть. Маленький-маленький, только что родился. Его Владиком назвали. Интересно на ребёночка посмотреть.

Я хмыкнул, а потом и хохотнул несколько раз. Наташа исподлобья посмотрела на меня, строго, осуждающе, и снова отвернулась, гордо поджав губы. У меня почему-то опять защемило в сердце. В те мгновения, когда она становилась серьёзной, задумчивой, даже строгой, она казалась мне наиболее очаровательной. Слов нет, красивой, ослепительно красивой была она и тогда, когда улыбалась, но видя её улыбку, я всегда чувствовал какое-то разочарование. Было ощущение, что она радуется всему на свете, что она приветлива всем подряд, кроме меня. И мне было обидно, что весь мир, все эти ничего не понимающие люди получают удовольствие от её прелестной улыбки. Когда же грусть касалась её лица, моё сердце сразу оттаивало, наполнялось нежной заботой и вниманием. Мне казалось, что никто кроме меня не способен понять её скорбь, вникнуть в суть и причины её появления. Я ласкал её в такие минуты воспалённым взглядом, и та ответная тоска, что появлялась в моей груди, была естественна и безмерно мне приятна. Я не любил, однако, Наташиных слёз. Слёзы, виновником которых в большинстве случаев был именно я, превращали ту ласкающую душу печаль в нечто жёсткое, острое, болезненно задевавшее самые сокровенные струны. И улыбка, хоть и нелюбимая мной, становилась тогда лучшим выходом из положения. Наташа улыбалась и, сожалеюще, я отпускал её из мира своей печали в крикливый, шумный и бездушный мир улыбок и смеха.

***

- Да ну что ты мне говоришь!? – почти кричал Виктор. – Весь смысл жизни только в этом и заключается. Вся философия здесь.

Я не стал возражать, только махнул рукой. И пожалел ещё, что ввязался в этот спор. С Виктором вообще тяжело разговаривать, спорить же – тем более. Он упрям, как осёл, да к тому же неимоверно азартен – готов трепаться целые сутки. Я так не мог.

- Вить, ради Бога, не горячись так, - осадила мужа Наталья. – Ты и так вспотел весь.

Сказано это было хоть и тактично, но с нотками раздражения. Виктор же, как было видно, высказал ещё далеко не всё. Он вытер ладонью испарину со лба и какое-то время молчал, то ли не желая ссориться с женой, то ли готовя платформу для очередного наступления. Через несколько секунд он всё же не устоял.

- Надо держаться своих корней, своего круга, - сказал он мне. 0 Потеря собственных корней равносильна смерти. Да ведь, Кирюха! – задорно обратился он к сыну.

- Да, - кивнул ему в ответ Кирилл. Смотрел он, впрочем, не на отца, а на сестру. Они со Светой улыбнулись друг другу и едва не рассмеялись

Наташа с упрёком взглянула на мужа – Виктор не заметил этого быстрого движения её глаз. Мы продолжали не спеша, вразвалочку, прогуливаться по теплоходу. Было нестерпимо жарко. Некоторые люди ходили в купальниках. Лишь слабые, ленивые колебания воздуха робко касались нас, не принося ни прохлады, ни свежести.

Виктор достал из пакета литровую бутыль лимонада, отвинтил крышку и, зачем-то взглянув на напиток на свет, передал его детям. Они пили долго, со смаком, но наконец отдали бутыль обратно отцу. Он предложил её Наташе. Она взяла её в руки, хотела было отпить, но вдруг повернулась ко мне.

- Будешь, Андрей? – спросила она.

- А ты чего?

- Я-то буду, а ты?

- Ну, и я буду. Пей, я после тебя.

Наташа поднесла бутыль к губам и сделала большой, долгий глоток. Я отвлёкся и через секунду услышал её отчаянный кашель – Наташа поперхнулась. Согнувшись, она сунула мне в руки бутылку – я чуть не выпустил её и, чтобы не выронить, прижал к животу. Виктор заботливо постучал супругу по спине. Наташа кривилась и охала, я тоже хотел что-то сделать, но не знал что. Наконец она отдышалась. Мы снова двинулись в обход по теплоходу, а я стал пить лимонад.

- Дядя Андрей, оставьте, - попросил Кирилл.

Я оторвал бутыль от губ и передал ему.

- Папу забыли, - сказала Наташа детям.

- Да ничего, ничего. Я не хочу совсем, - откликнулся Виктор.

Лимонад ему всё же вручили. Утоливший жажду Кирилл стал одолевать маму, нашёптывая ей что-то проникновенное.

- Перестань, - отмахиваясь от сына, морщилась Наташа. – Нету у нас денег.

- У-у-у, а ещё обещала, - обиженно кривился Кирилл.

- Вот-вот, вечно они так, - поддакнула Света. – Сначала наобещают, а потом…

- Ничего я вам не обещала, - раздражённо говорила Наташа.

Я полез в карман за мелочью. Света замедлила моё движение и ожидающе замедлила шаг. Деньги, однако, не находились.

- Вон, у отца просите, - кивала на Виктора Наташа. – Он вас очень любит.

- Держите, - протянул Виктор детям помятую бумажку и осуждающе посмотрел на жену.

Она же глядела вдаль. Я вытащил из кармана ключ с брелоком и какое-то время зачем-то его рассматривал. Потом засунул обратно.

Дети направились в буфет. Виктор проводил их мягким, внимательным взглядом, я – безразличным, а Наташа – каким-то недовольным. Она тяжело вздохнула и отвернулась в сторону. В мою. Наши взгляды встретились – её глаза, только что бывшие суровыми, расслабились вдруг, раскрылись, стали беззащитными, наивными. Волна тепла шевельнулась в моей груди: вечно сдержанная, контролирующая себя, Наталья позволила вдруг проявиться искорке естественности – то был редкий эпизод. Со стороны могло показаться, что взгляды наши осветлены тайным смыслом, но это неправда, просто так получилось. Почти тут же Наташа отвернулась, и я невольно улыбнулся, но как-то печально.

- Что мы ходим, да ходим, - подала она голос. – Примоститься надо где-нибудь, надоело уж.

- Пойдёмте вон туда, - показал Виктор на скамейку у борта. Никто не возражал.

***

- А почему это я должна тебе первая показывать? – говорила мне Наташа.

- А я почему должен? – парировал я.

- Фу, ну и я не должна, - скривилась она горделиво.

Всё рушилось, понял я.

- Я тебе первым покажу, - сказал я ей, - а ты мне нет.

- Почему это я не покажу? Если ты покажешь, я тебе потом тоже покажу.

- Честно покажешь?

- Честно, - искренне выдохнула Наташа.

- Ну ладно, - вынужден был согласиться я. – Только попробуй потом не покажи.

Она ничего не ответила, лишь как-то высокомерно поджала губы. Я, после последнего секундного раздумья, всё же решился. Оттянув шорты и подцепив заодно трусы, спустил их - так, чтобы можно было созерцать мою пипиську. Наташа невольно охнула и, широко раскрыв глаза, уставилась на сей странный предмет. Мне было неловко, но я крепился. К тому же было холодно – дул ветер, собирались тучи. Мой хоботок был маленький и синий.

- А теперь ты давай, - кивнул я Наташе, попытавшись было натянуть шорты обратно, но почему-то передумавший и оставшийся так, как был – со спущенными.

Я боялся, что она выкинет что-нибудь нехорошее: убежит, засмеётся, тыча пальцем и улюлюкая. Но Наташа не упрямилась. Присев рядом со мной, она задрала юбочку и спустила трусики. Дрожа, выпучив глаза и приоткрыв рот, наблюдал я за этими движениями. Уже не волна, а целый вал, запульсировав, разлился по моему телу. Сладко защемило между ног.

Её половые органы совсем не очаровали меня. Даже наоборот, слегка озадачили. Эти складки в промежности никак нельзя было назвать красивыми. Признаться, я ожидал чего-то более величественного. Но странное дело – я возбуждался от их вида. Наташа, девочка, добровольно показывала мне то, что запрещено было видеть категорически!

Тело зудело и жаждало действия. Вытянув ладонь, я коснулся ею розового Наташиного бугорка. По лицу её пробежала глуповатая улыбка. Я обхватил бугорок всей ладонью и сдавил, но нежно, чтобы ей не было больно. Наташа засмеялась, как-то слишком тонко, полунадрывно. Я трогал её и чувствовал, что самому мне безумно хочется того же – быть потроганным. Телепатия, наверное, всё же существует: едва чувство это ясно и осознанно проявилось во мне, Наташа, обхватив своей маленькой белой ладошкой мой отросток, оттянула его. Я чуть не задохнулся от наслаждения. Такого в моём хранилище ощущений не было и в помине. Было весело: мы смотрели друг на друга и не то чтобы смеялись, а как-то нервно и чересчур возбуждённо повизгивали.

***

- Что-то долго их нет, - посмотрел на нас Виктор.

Мы с Натальей молчали.

- Пойду-ка я, схожу за ними, - решился он после непродолжительной паузы.

У него была интересная походка – разухабистая, развязная, но в движениях его скользила и какая-то настороженность, почти робость. По-моему, именно таким Виктор и был в жизни - ужасно отчаянным с виду, но трусливым внутри. У меня не было определённого к нему отношения: иногда он казался мне отличным парнем, порой же производил впечатление настоящего идиота и доводил меня до белого каления.

Мы остались с Наташей вдвоём. Я всегда чувствовал в себе напряжение, оказываясь с ней наедине. Всю жизнь мы общались как-то слишком уж серьёзно, и моменты настоящей непринуждённости, случавшиеся изредка, были скорее исключением из правил. Может быть это происходило оттого, что мы были слишком умны и слишком уважали друг друга. Милая глупость, естественная в отношениях между близкими людьми, нам с Наташей показалась бы просто пошлостью. Мы всегда оставались вежливыми, тактичными и загадочными.

Она была красива – это обстоятельство всю жизнь не давало мне покоя. Её фигура, что даже под одеждой обозначала своё совершенство, против моей воли заставляла испытывать желание. Это было странно, а порой и гнетуще: почему же, почему, думал я, я не могу отрешиться от этих ног, что Наташа ставила так легко и так элегантно, от этих бёдер с ласкающими глаз округлостями, от этой высокой груди, до которой неимоверно хотелось дотронуться, и воспринимать её просто как разум, как чистую энергию, без тела, без конкретного воплощения. Но нет, я не мог так. Потому что сам был создан из мяса и костей – они порождали лишь звериные чувства.

Я поймал вдруг себя на мысли, что хочу обнять Наташу. Хотя бы просто обнять. Как брат. Она стояла, облокотившись о перила и смотрела вдаль, на серую полосу берега. Я сделал к ней движение, лёгкий полушаг, и коснулся ладонью Наташиной талии, непринуждённо, по-дружески, но всё-таки очень робко. Наташа, не меняя позы, скосила на меня глаза, а потом выпрямилась и повернулась лицом. Я, улыбаясь – должно быть глупо – как-то очень уж вальяжно обхватил её обеими руками, довольно нервно, и прижал в себе. Наташа смотрела на меня своими умными, проницательными глазами и, казалось, понимала, что со мной происходит. На губах её блуждала слабая улыбка, она была расслаблена.

Наташа всегда была умнее меня, я бы даже сказал – мудрее. Она вникала во всё глубже и разбиралась в ситуациях легче. Мне думалось, она могла вникать в души и даже управлять ими – ещё в детстве, ещё в юношестве я чувствовал: она понимает все мои переживания. Чаще это оставалось в ней лишь отложениями наблюдений, но иногда она любила применить свою силу и на практике. Она воспламеняла во мне дремлющее и тщательно скрываемое желание. Мимолётный поцелуй в щёку, лёгкое полуобъятие или смена одежды в моём присутствии – вот эпизоды её деятельности. Происходило это вроде бы невинно, совсем без стеснения – она была моей сестрой, но я понимал, что не всё так просто, что не только семейные узы заставляли её пренебрегать приличием. В этом заключалась какая-то игра, ей доставляло удовольствие подзадорить меня. Наташа снимала юбку, спускала чулки или надевала лифчик, попросив меня застегнуть его, и туманная, многозначительная улыбка светилась на её лице.

Я убрал с её лица прядь волос и какое-то время, довольно долго, смотрел на неё, любуясь.

- Наташ, - прошептал я наконец, - пойдём в каюту.

Она усмехнулась уголками губ и, убрав руку с перил, легко и как бы невзначай коснулась моих брюк.

- Ого! – воскликнула она. – У тебя уже стоит!

Глаза её смеялись.

Я смутился. И отвернулся в сторону, чтобы хоть на время освободиться от магии её глаз. Мы помолчали.

- Ну когда мы сейчас сможем-то, Андрюш? – произнесла она наконец. – Ты же видишь, Виктор меня ни на шаг не отпускает. Дети постоянно рядом вертятся. Ты уж потерпи, - и она снова улыбнулась, чуть шире.

Я расслабил свои объятия, а потом и вовсе убрал руки с её талии. Опять то превосходство, из под власти которого я так всю жизнь и не мог освободиться, сквозило в ней. Было как-то горько и пустынно.

- А вот и Виктор, - сказала Наташа. – Один почему-то.

Я обернулся. Виктор, серьёзный и сосредоточенный, приближался к нам.

- А дети где? – спросила Наталья.

- Там, в клубе, - отозвался он. – Сейчас будет какой-то музыкальный вечер. Пойдём?

- Не знай, - пожала плечами Наташа.

***

- Вот вы где, - раздался вдруг мамин голос. – А я вас ищу, ищу…

Я обернулся и увидел приближающуюся к нам маму. А если бы она пришла чуть раньше, подумалось мне? Я невольно напрягся.

- На таком ветрище!.. – поморщилась она, плотнее запахивая кофту. – Да тут и минуту стоять нельзя. Ну-ка, быстро вниз.

- Мама! – воскликнула Наташа. – Нам здесь нравится.

- Нет, - качала головой мама. – Вниз, вниз.

- Не пойдём! – снова крикнула Наташа, озорно взглянув на меня.

Я тоже попытался улыбнуться – получилось криво и жалко.

- Ну и оставайтесь, - махнула вдруг рукой мама и направилась к лестнице. – Я сама тогда всё мороженое съем.

- Не-е-е-ет!!! – закричали мы, бросившись вслед за ней.

Мама тихо засмеялась и повела нас в каюту. По дороге, проходя мимо буфета, мы увидели сквозь дверной проём папу. Он стоял за столиком с каким-то дяденькой – они пили пиво. Папа подмигнул нам, мы помахали ему в ответ, а я отметил про себя, что был он слишком уж весёлым. Мы зашли в каюту, уселись на койку и, получив от мамы по стаканчику мороженого, стали со смаком его поглощать. Ещё у неё было две шоколадки, но мама сказала, что даст их нам только вечером. Эта новость нас расстроила, но ненадолго. Кривляясь друг перед другом, испачканные мороженым, мы прыгали с койки на койку и были глухи к маминым мольбам.

Мама разозлилась наконец. Она нахлопала нам по задницам, чем сразу же превратила беспечную радость в горестную обиду и, накричав, рассадила по разным койкам. Наташа расстроилась до слёз – они заблестели в её прелестных глазках – но всё же держалась и не позволяла себе разразиться плачем. Она тёрла глаза кулачками и была вся такой скорбной, такой жалкой. Мне же хотелось смеяться, хотя обида за незаслуженное наказание заставила и меня на какое-то время погрустнеть.

Но обиды в детстве забываются быстро. Хотелось бы мне, чтобы и сейчас я мог так же легко относиться ко всем неудачам и несчастьям. А тогда, уже через пять минут, ветер беспечности вновь разогнал тучи на небосклоне жизни, все горести были забыты, и мы с Наташей опять показывали друг другу языки и мерзкие рожицы, от которых буквально падали со смеха.

- Мам! – попросила Наташа. - Мы пойдём, погуляем?

- Нет, - строго прикрикнула мама. – Вы провинились, сидите теперь здесь до самого ужина.

- Мы больше не будем, - пробурчал я, но тут же разразился хохотом. Наташа засмеялась вслед за мной.

- Ну можно, мам? – снова попросила она, едва успокоившись.

Мама долго молчала, глядя в иллюминатор и словно не замечая нас. Лицо её было измученным, расстроенным. Мне стало жалко её.

- А, мам, мы пойдём?.. – ещё раз подал я голос.

- Да идите, идите ради Бога куда хотите, - нервно выговорила мама. – Только оставьте меня в покое.

Мы спрыгнули с коек и, не выражая никакой радости, чтобы не расстраивать маму ещё больше, выскользнули из каюты в коридор.

***

- Уже есть что-то хочется, - сказал Виктор. – Вроде бы только что пообедали, и на тебе, опять урчит. Плохо организм у человека устроен, много в нём неэстетичного. Принятие пищи, переваривание, выделение остатков – неразумно это. Надо бы всё как-нибудь изящней устроить. Или от солнечной энергии существовать, или от энергии Земли.

Наверное, думалось мне, это происходит у них так: Виктор лежит на спине, а Наташа, возвышаясь над ним, касается проворными пальцами его тела. Спускается всё ниже, ниже. Склонившись над членом, соском своей груди теребит его бурую, набухшую головку. Схватив в кулаки простыню, Виктор глухо стонет, взгляд его дик, на лбу пот. Наташа одувает член ласковыми, тёплыми выдохами, а потом, высунув язык, легко облизывает его со всех сторон. Член, будто сам по себе, заскальзывает в алый Наташин рот, и она, плотно сжав губы, вибрирует щеками, затягивая его в горло. Виктор трясётся – не то в истерике, не то в агонии – и почему-то мне чудится, что из угла его рта по щеке стекает струйка слюней.

Предатель-член снова встал. Да таким большим, таким неудобным – он рождал болезненные ощущения. Я отвернулся в сторону и, осторожно засунув руку в карман, дотянулся до горячего столбца, ставя его в вертикальное положение.

- Ты на новую работу переходить не собираешься? – спросил вдруг меня Виктор.

- Нет, а зачем? – как-то слишком уж резко повернулся я к ним.

- Ты вроде говорил как-то раз, что очень хорошее место нашёл.

- Ну да, было такое, - припоминал я. – Только давно уже. Год назад, наверное.

- Что же не пошёл туда?

- А, долго рассказывать. Не всё там от меня зависело. Хотя и я, конечно, маху дал. Понастырней надо было быть… Ну да ладно, чего уж сейчас жалеть.

- Так ты доволен своей теперешней работой?

- Грех жаловаться. Зарплата хоть и небольшая, но мне одному вот так хватает. К тому же я там практически незаменимый. Уважают.

- Всё равно ты меня удивляешь, не унимался Виктор. – Никаких у тебя стремлений нет, никаких амбиций. Всем доволен. Разве можно быть всем довольным?

Я ничего не ответил, только пожал плечами.

- Я всегда Андреем гордилась, - вступила в разговор Наташа. Почему-то в третьем лице обо мне. Я удивился, неужели и она хочет поклевать меня? – Вот какой у меня брат: умный, красивый. Я всегда думала, что он каким-нибудь выдающимся человеком станет. Я к нему даже любовь испытывала, совсем не родственную, - закончила она, стрельнув в меня пронзительным взглядом.

Я смущённо улыбнулся её словам и даже покраснел наверное. Виктор громко и деланно засмеялся, весело поглядывая то на меня, то на Наташу. Весёлость его была, однако, какой-то настороженной. Я опустил глаза в землю.

Пауза затянулась. Я продолжал играть свою обычную роль равнодушного, безразличного человека, уставшим взглядом блуждая по копошившимся на теплоходе людям. Наталья, свесившись через перила, смотрела на воду, а Виктор, засунув руки в карманы брюк и широко расставив ноги, обозревал нас, внимательно, даже философски. Наконец он посмотрел на часы и сообщил:

- Пять часов почти. Сходим что ли в клуб?

- Пойдёмте, - нехотя выпрямилась Наташа и не спеша направилась к лестнице. За ней потянулся и Виктор.

- Мне не хочется что-то, - сказал я им вслед.

Получилось это почему-то с хрипотцой.

- Не пойдёшь что ли? – повернулся Виктор.

- Нет. Здесь постою. Воздухом подышу.

Виктор скривился в гримасе удивления и покачал головой.

- Ну как хочешь, - бормотнул он.

Я поймал Наташин взгляд. «Что ты тут из себя строишь?» - говорил он. Я не передал ей никакого ответного послания, а повернувшись спиной, стал всматриваться в берег. Раздались их удаляющиеся шаги.

***

Сперва мы заглянули в буфет. Осоловевший и добродушный папа встретил нас с радостью, купил по жевательной резинке и гордо сообщил своему собутыльнику:

- Вот, мои дети!

Дядька кивнул и, глупо улыбаясь, долго смотрел на нас мутными глазами, не произнося ни слова. Мы с Наташей даже застеснялись. Мне же такое рассматривание было особенно неприятно. С самого раннего, бессознательного детства остался во мне тяжёлый осадок от вида всех этих пьяных улыбающихся рож, бравших меня на колени, шевеливших перед глазами двумя пальцами, бормотавших «у-тю-тю-тю-тю», а потом просивших: «Ну-ка, парень, спой что-нибудь».

Мы снова принялись калабродить по теплоходу. Интересно и вместе с тем боязно наблюдать за жизнью взрослых. Она кажется такой серьёзной, такой величественной. Любые изречения в их устах представляются страшно умными, а поведение – мудрым и значимым. Лишь спустя годы, сам став взрослым, я понял, что разницы между жизнью детей и взрослых по сути нет. Жизнь взрослых кажется мне сейчас намного глупее, чем казалась в детстве жизнь моих сверстников, а та серьёзность, та величественность, что так поражала меня в них, предстаёт вдруг сейчас примитивной манерностью и самоудовлетворённым слабоумием. Никакой цели в этой жизни уже не видно. Но тогда, проходя мимо больших и страшных взрослых, я воспринимал их поведение как настоящее таинство, смысл которого всей душой жаждал осознать. Некоторые из них пили и ели, сосредоточенно шевеля челюстями, другие вели непонятные мне, многозначительные беседы, третьи же просто молчали, серьёзно и вдумчиво – как мне виделось – созерцая мир и изредка бросая на нас, досадных уплотнений материи, загораживающих свет истины, мимолётные взгляды.

Плешивый, толстый дядька с глазами навыкате и страшными усами обнимал возле лестницы на верхнюю палубу высокую, стройную девушку, мясистой ладонью с короткими пальцами гладя её по джинсовой попке. Склоняясь к уху, он что-то шептал ей чувственно и пытался поцеловать. Девушка слабо отстранялась и была, казалось, смущена. Завидев нас, дяденька на какое-то время прекратил шёпот, не отпуская, впрочем, девичьей талии и ждал, пока мы пройдём мимо. Не успели мы подняться наверх, как он снова притянул девушку к своей могучей и пылкой груди. Та как-то невесело улыбалась.

Я был в смятении. Наташа же, наоборот, производила впечатление человека, прекрасно всё понимавшего. По крайней мере её лукавая, всезнающая улыбка говорила о многом.

- А я не в первый раз такое вижу, - сообщила она мне.

- Ага, ври больше, - осадил я её.

- Я не вру, - возмутилась она. – Много раз я это видела – и по телевизору и…

- Фу, - скривился я. – По телевизору это и я видел.

- И не только по телевизору, - не сдавалась Наташа. – Папа с мамой тоже целовались.

- Папа с мамой?! – вскипел я. – Ты вообще что ли с ума сошла?! Они дураки что ли, чтобы целоваться!

- Но я же видела…

- Не ври, - грубо оборвал я её.

- Да ну тебя, - обиделась Наташа. – Чего я с тобой разговариваю, ты же ещё маленький.

И убежала в конец теплохода. Перекинувшись через перила, она повисла на них; ветер задрал юбочку, и маленькие ягодицы, обтянутые белыми треугольными трусиками, вновь подарили мне несколько секунд сладкого томления. Я достал из кармана коробок спичек и, зажигая по одной, стал кидать их в реку. Спички гасли, не долетая до воды, и скрывались в ней маленькими, бледными чёрточками. Жечь их по одной вскоре мне надоело и, воспламенив весь коробок, весело и игриво зашипевший, я с лёгким сожалением расстался с ним, выпустив из рук.

***

Я стоял в одиночестве минут пять, не больше. И за это время испытал одно из лучших своих состояний – состояние отверженности. Сколько себя помню, мне всегда нравилось это настороженное, полупрезрительное отношение ко мне со стороны окружающих. Мне доставляло удовольствие выступать против всех, правда только до той степени, насколько это было для меня безопасно. Иногда, зная даже, что я не прав, я специально говорил что-нибудь назло, чтобы пережить маленький восторг, ловя на себе изумлённые и порицающие взгляды. Они ласкали мне душу. Вот и теперь, отказавшись идти на вечер, я будто бы отделил себя от всего остального человечества. Лёгкая скорбь опустилась на мои плечи, и до безумия приятная жалость к самому себе забурлила в груди. Вот они ушли сейчас в клуб и удивляются моей странности, а я, гордо стоя на ветру, величественно прищурив глаза и плотно сжав губы, надменно смотрю вдаль, наслаждаясь своим величием. Я презираю вас, я презираю вас всех. Вы копошитесь в своих навозных кучах, заживо сгнивая и облаком неся над собой вонь от этого гниения. А я один, я велик и спокоен и, смотря на вас из поднебесья своей гордости, расплываюсь в оскале тихого презрения.

А потом пришла Наташа. Я не услышал её, она коснулась моего плеча, я обернулся и был удивлён. Я не ожидал, что она придёт.

- Пойдём, - кивнула она мне. – Я ушла оттуда. Скукота. Да и ты тут маешься…

Я пошёл за ней – какой-то отрешённый, сомнамбулический. Мы спустились вниз и, пробираясь по коридорам, направились к нашей каюте. Точнее, к их каюте – я, как пятый лишний, жил в другой.

- Наташ! – позвал я её по дороге. – Ты помнишь, мы в детстве с родителями точно на таком теплоходе по Волге плавали?

- Ну, не точно на таком, - повернув голову на ходу, сказала она.

- Но помнишь?

- А как же. Это был чуть ли не единственный раз, когда наши родители сумели на что-то путное деньги наскрести.

- Знаешь, я вот сейчас подумал: странно всё это как-то.

- Что странно?

- То наше путешествие, это. Опять на теплоходе, опять по Волге. Мне даже кажется, что некоторые моменты, ощущения точно такие же, как были тогда. Дежа-вю какое-то.

- Не знаю, я об этом не думала. Может быть.

Какое-то время мы шли молча, потом она снова заговорила, резко повернувшись и твёрдо посмотрев в глаза:

- Знаешь что, Андрей! Я тебе хочу сказать, что ты ведёшь себя чрезвычайно глупо.

Я не ответил. А отголоски величественной отверженности вновь отозвались в глубине души.

- Виктор совсем не глупый человек. Он и так по-моему уже всё понял. Я тебя прошу, не выпячивайся ты по каждому поводу, не выставляй себя этаким героем. Со стороны это смотрится очень некрасиво.

- Ну ты тоже не слишком-то скромничаешь, - буркнул я.

Мы подошли к каюте. Это избавило меня от дальнейших оправданий, которые делать мне ужасно не хотелось. Наташа достала ключ, открыла дверь, и мы вошли внутрь. Она тотчас же закрылась.

- Времени у нас в обрез, - сказала она, снимая обувь. – Делаем всё по быстрому, не раздеваясь.

Кроме обуви Наташа сняла трусики, спустив их под юбкой. Зовущие затемнённости её тела смутно мелькнули где-то между складок одежды. Она взобралась коленями на койку и задрала юбку, закатав её на спину. Затем она встала на четвереньки и поторопила меня, скосив глаза:

- Быстрей, быстрей, чего стоишь!?

Вздрогнув, я схватился за ремень.

***

Безумие… Тяжело понять и осознать всё сразу. Оно совсем не такое, как кажется: оно тихое и ехидное. К тому же обстановка – не то всё, не так, обманчиво. Это блеф, что в одночасье всё вдруг рушится – мир выворачивается изнанкой, изменяя законы существования, становясь вибрирующим и клокочущим монстром и лишь какими-то отзвуками, образами напоминая о своей былой стройности, являя лишь хаос и распад. Нет, всё остаётся прежним и даже ты сам, срываясь из той соты, что занимал раньше и разрушаясь в самом себе, понимаешь – инстинктивно, внутривенно – что это лишь перелёт, перелёт из одной сферы в другую, и что в конечном итоге ты останешься тем же, кем и был, лишь ослабнут путы, что держали спаянным с тем, что именуется разумным.

Я прыгал по палубе и кричал, брызгая слюной, и горючие, отравленные слёзы лились беспрепятственно из глаз. Я хотел даже броситься за борт - а вот почему же я не бросился? – лишь коварная улыбка самоуничижения то ли объясняет это, то ли ещё больше запутывает. Наташа осталась там, где-то вдали, в бурлящей пенной дороге; сейчас мне кажется, что я видел красно-синий цвет её одежды очень долго, безмерно долго, но на самом деле она задержалась на поверхности буквально несколько мгновений.

Ну и что же такого – пели чайки; всё осталось по-прежнему – дул ветер; смотри и чувствуй, я так же аморфен, спокоен и могуч – безмолвствовал мир. Я сел на палубу, прислонившись спиной к борту и замер. Нет. Нет. Опять нет. Опять беззвучье, образ тоже не всплывает, действия я лишён, а мысль мертва. Почему не звучит музыка? Воздух холоден и влажен, он овевает стихийно и уносится равнодушный. Я горяч, я пульсирую, ударяясь о стенки сосудов, я быстр. Эта масса рыхла и приятна, хочется погрузиться в её ломкость и разложиться на хрупкие, липкие кусочки черноты – они невидимы ночью. Вектор падения крут, о, как страшно – тьма, теснота, удушье. Возьми их на язык, но не глотай, их надо сплёвывать, лишь мельчайшие частицы окиси всосутся в дёсна. Можно рассматривать их на свет и дуть сквозь солнце, они темны, клубятся – это чудно. Рассекается надвое – обман, это цельное и нетронутое, это вековое. Глыбы катятся и прыгают, все говорят – как ядра – нет, это не ядра, они даже не дробятся. Это птицы, но они застыли. И как в пустоте – кап, кап, кап – так и видишь струйку, бегущую по своду, а поставь палец – и тишь.

Всё пройдёт, всё пройдёт…