Литература

Люминесцентный свет, как воздух обжигает легкие, проникает вовнутрь, глубже и глубже. Он рассеян мелкими частицами, на ветру колеблющимися. Пройдет медсестра, а за нею вереницей тянется свет, словно от проехавшей встречной машины в промозглую тьму, остается тянущийся след. И хоть жмурь глаза, так и останешься держать полый руль автомобиля или коляски, велика ли разница. Растерянный, будто отняли ощутимый комок свободы, открываешь рот от изумления, а свет зерном облепил стены, пол, больничные койки, и все схоже со старой фотографией, потускневшей, выцветшей. И кровь собралась в сетку, обтянула руки, видимую часть спины, лицо, отражающееся на поверхности подноса. И медными жилами обтянута кожа, и металлическая на вкус слюна, и в горле першит, от проникающего света.

Накрахмаленная одежда обманчиво кажется мягкой. Она шероховата на ощупь, складки хранят вымазанные дерьмом пятна. Одеяла прострелены, с точки зрения экономии, наглухо спрятаны в пододеяльники. Простыни пахнут лекарством, от подушек разит потом и мертвечиной. В тоске задернуты шторы, полотенцем зашорены препараты на столе, скрыт блеск метала. Не потому что наводит страх, он меркнет в свете и выцветает пятнами. К тому ж пыль, мельчайшие частички кожи, мертвые волосы, ногти откусанные, все забито в углы, часть витает в воздухе, наполняя собой свет. Свет играет тенями на голых стенах, затемняя осыпавшуюся штукатурку. И причудливые образы рождаются в нездоровом рассудке, сопровождаемые возгласами и вызовом санитара.

Зудят мухи, потирают лапченки меж пальцев ног. Пробираясь сквозь волосы, взлетают, найдя короткий путь к губам. А после проникают в открытые рты и бывают заперты вдруг сомкнувшимися губами, как мыши в мышеловке. Рука больного теребит простыню, глаза назойливо всматриваются в потолок. И мычание. В каждой палате свои мычащие коровы. В каждой палате свои языки родственников, дружно ласкающие больного в горячий лоб. И может быть цветы, немного пахнут, но чаще бросают увядшие лепестки на пол.

Здесь нет смерти, тусклой и угрюмой, что сравнима с вечным молчанием. Шорохи и скреб, зачастую, перехлестывают друг друга, и бывает, что не разобрать, откуда исходит звук, но рано или поздно он нотой ми повисает в воздухе. Лишь гоним халатами медперсонала из палаты в палату. Здесь нет пустоты, привычной, белой. И нет жизни, какая жизнь бурлит за стенами здания. Лишь сгустки света, мерцающего, он свербит в носоглотке, являясь единственной сферой обитания. Не нужно открывать глаза, чтоб видеть стену, улыбку сестры или шприцы. Все это вполне ощутимо и без созерцания. Настолько привычная жизнь, что она лишь пазл из постоянных образов. И если к умению собирать картинки примкнуть сообразительность, можно высмотреть все детали в палате в таких подробностях, что они будут незаметны обычному глазу. Мир совсем не пропадает, если сомкнуть ресницы, он по-прежнему продолжает существовать, и то, что творится за шторами глаз, может быть увидено. Только свет становится, по-особому виден, он издает шум, он ворсинками облегает воздушные массы. Мучнистых воздух растворяется сахаром в чае от света люминесцентных ламп.

Я лежу напротив окна, второй год молчания, я в коме, и положение мое комично для меня же самого. Родственники не дают добро на кремацию тела, они чувствуют, что я живу. Мое сердце нормировано бьется, дыхание ровное, лишь учащается, когда я что-либо чувствую, как у нормального человека. Я вижу мир, я живу им, но ответить ни чем не могу. После того, как меня сбил автомобиль, я пришел к выводу, что вся жизнь складывается из преодоления себя. Жизнь – проверка на волевые качества, на силу воли. И вот уже на протяжении двух лет, я храню обет непокорности, в иступленном молчании в немом оцепенении. И пусть мое тело атрофировано, но мысли свежи и также текучи, как время.

На протяжении двух лет я прослеживаю процесс выздоровления и физической смерти. Многие больные из моей палаты открывают в страхе глаза, сжимают кулаки рано или поздно. Их воля слаба, и доктора таки выписывают их, отметив в картотеке состояние «здоров». Но это слабохарактерные люди, они вновь возвращаются в ту жизнь, из которой пришли. Они бессильны против воли, лишь осознав на короткий срок что, есть жизнь, они испугались, потому открыли глаза. И вновь их ждут ограничения, штрафы и вызовы. Но бессознательная свобода, тот азарт, которые ты испытываешь, преодолев очередной волевой барьер, они больше ни когда не испытают.

Насколько я знаю, был лишь один больной, находящийся в коме четыре года. Он смог продержаться столь долгий период, но что его заставило открыть глаза, сорвать трубки и выпрыгнуть в окно? Этот вопрос мучит меня всегда. Когда гаснет свет, я по-прежнему недвижим, думаю, что если у меня не хватит сил? Что, если я распахну дверь в ту жизнь, что меня окружала, что если я обниму друзей, Наташку? Что если я заплачу им в подол и скажу: вот он, я! Я вернулся, я снова жив! Я хочу жить! Но, что если, меня ожидает окно? Оно, впрочем, зарешетчато, после того случая, но все же? Как те голубки, из соседней палаты, я ведь все видел! Они пролежали вдвоем полгода после того, как сорвались с чертова аттракциона! Что их заставило в один прекрасный день лечь на обоюдоострый хирургический нож, грудью к груди? Что их заставило соединить сердца острым металлическим проводником? Я мучим той мыслью, что же ждет меня за очередным барьером волевых усилий. Я боюсь каждого дня, но, тем не менее, нахожу в себе силы бороться. Я преодолеваю себя.

_

Семь лет. Неужели прошло семь лет испытаний? Неужели я так и лежу бревном, но ощущаю мир с еще большей остротой! Запахи врезаются в нос, то и дело подскакивает давление, а сердечные импульсы едва ли сможет зафиксировать сейсмологический прибор! И кажется, что во мне столько сил, столько энергии, но воля как болотная топь, она может зыбучими песками затянуть на дно. Нужно быть аккуратным и осторожным. Я живу каждой секундой, я трогаю время за груди, за толстый зад. Я обхватываю время руками, и оно значительно меньше меня, оно дрожит крольчонком, я грубо рукой поглаживаю его шелковую кожу! Но доктора все чаще склоняются надо мной, я лишь улыбкой ребенка смеюсь им в лицо. Они помахивают головой, складывают на груди руки, будто удручены чем.

Все новые больные появляются в моей палате, они пользуются моими советами. Я помогаю им преодолеть себя, я придаю им силы и веры. Травлю их байками о слабых людях, убежавших от истинного смысла жизни назад к реалиям! И теперь, меня не беспокоит палата, я бесстрастен цветам, приносимым мне на праздники родными, все чаще я вижу свет. Ослепительный белый свет! Без примеси люминесцентных лучей, крошек пыли и постороннего запаха. Я все больше радостен, ибо чувствую конец моим испытаниям. В ослепительном свете почти различима черта, грань, за которой я увижу и нащупаю мне предначертанное! Я искренне рад тому, что буду первым, кто дотронулся до смысла всего сущего! Вот тогда то я и открою глаза, тогда я расскажу всем, к чему нужно стремится! Расскажу, что я видел их Бога, что он вовсе не так прост, как вы его себе представляете! Я, пронесший неимоверные испытания над собой, я поборовший себя, с необыкновенной силой воли вскарабкаюсь таки на Олимп!

И я жил день изо дня, разглядывая ту едва заметную черту, и нежил себя мыслью, что вот-вот и все сбудется. Я знал наперед, что все не напрасно, что шаг за шагом приближаюсь к цели. А между тем, доктора держали меня под усиленным присмотром, их беспокоило состояние моего тела! Подумаешь, всего то – тело! Какая малость, пустая тара, уже поросшая густой порослью волос! И сдалось им это дело, не лучше ль наблюдать за слабыми, что корчатся в соседних палатах. Они ноют от боли, стонут, просятся в теплый квадрат родной комнаты! Но на моих губах неизменная улыбка, я счастлив, ведь моя воля мне практически подвластна!

Но родные зачастили ко мне, плаксиво поглаживают мое лицо. Ох, если бы я мог сказать им, насколько я счастлив! Но нет, я не могу столь бездумно поддаться ветреному чувству! Семь лет упорных испытаний, нет, меня просто так не сломишь! Но они отходят с докторами в коридор и долго спорят о чем-то. И вот бы мне насторожиться, но это ниже меня! Их разговоры меня не особо волнуют, пускай плачет Наташка, пусть она прячет заплаканное лицо за мамкиным плечом, я останусь непоколебим!

Но в один из дней, когда раньше раннего я проснулся, обнаружив у своей койки мать и главного доктора, я ужаснулся услышанным словам! Они хотели меня оперировать! Я обнаружил, что цель становится все ближе и ближе, последний рубеж волевых испытаний близится к концу… оперировать… какой ужас! Что он ей мелит? Какое критическое состояние? Я замечательно себя чувствую, я полон сил, во мне кипит жизнь! Мать заливается слезами, он подталкивает ее к решительному согласию на операцию… И мать согласна, она говорит это тяжелое «да» и целует мои бесчувственные губы…

Операцию назначили на следующее утро, я пролежал весь день, будто в мое сознание запустили горстку термитов, и они дружно принялись пожирать мои радостные мысли о близкой цели. И я ничего не могу поделать, совсем ничего. Утром следующего дня все кончится, но как же? Ведь я так близок! Еще чуть-чуть и мне откроется заветный смысл, я близок как ни кто другой! Я преисполнился страха, это ли не ужас, когда все рушится, а столько потраченных сил…я бесновался, но ни как не мог вырваться за рамки своего метафизического состояния. Открыть глаза, значило покончить со всем разом, да к тому ж признать себя трусом и слабосильным, а это было для меня самым страшным! Я начал понимать, от чего покончили собой некоторые больные. Быть может они также были близки к цели, но их шансы свели на нет… и им ничего не оставалось. Также как ничего не остается мне.

Всю ночь я маялся, я не знал, что мне делать. Я был взбешен, но решение было за мной. И я нашел выход. Ночью, когда совсем смерклось, и медперсонал захрапел, в отпущенных им для того палатах, я открыл глаза и побежал к двери. С размахом рванул на себя, сунул голову в расщелину и всем телом налег на дверь. В бессознательном порыве гнева я сломал себе шею и, обмякши, упал на пол.