Литература

Его утро начиналось в восемь утра и длилось достаточно недолго. Дело в том, что после выхода из дома, эту часть дня можно было уже считать законченной. Дорога до работы занимала минут двадцать, а уж после того, как он переступал порог офиса и своего кабинета в частности, то любые мысли о спасении, добродетели, или еще какой христианской демагогии осыпались, как осенняя листва, посыпая желто-красным ковром голову и душу. Какое уж тут может быть утро? Единственное, что приходило на ум в такие дни, а они, следует заметить, с завидным постоянством повторялись уже несколько лет, так это старая археологическая поговорка: «Утро добрым не бывает и все мы здесь подохнем».

Возвращаясь к процессу пробуждения, следует отметить, что Миша (позволяю себе такую фамильярность по нескольким причинам, но и, отдавая отчет в данной ситуации, не буду настаивать, чтобы любой из Вас обращался к нему каким-либо другим образом), как и каждый заядлый курильщик со стажем шел в ванну, где долго и громко отхаркивался коричневой, характерной для запущенного хронического бронхита мокротой, мочился со сна и по старой привычке в раковину, после чего шел готовить себе фактически классический для Туманного Альбиона завтрак, в виде варенных яиц, тостов и кофе. Кофе он пил исключительно молотый; запах этого напитка приводил его в не меньшее возбуждение, чем воскресные проститутки на окружной по 60 долларов за час, услугами которых он не брезговал и более того, периодически злоупотреблял. В целом, за исключением сигарет, кофе, проституток и нездоровой любви к Ирэне Карпе (на которую он порой как раз и мастурбировал, когда денег на проституток не хватало; ну и еще, при случае, на Крисси Моран или там Теру Патрик), человек этот вряд ли мог похвастаться какими-нибудь еще пагубными привычками. Офис-менеджер с зарплатой в 200 убитых енотов, холостяк и фактически асоциальный тип, он скорее являл собой эдакого доминиканского монаха, сошедшего с ума от не прекращаемой мастурбации, или свихнувшегося от механической работы австралийского фермера (в силу определенных черт, больше свойственных людям, злоупотребляющим пивом, и теряющим за счет этого такое неоднозначное качество, как брезгливость, Миша не часто мылся и у человека постороннего, порой могли закрасться мысли, что работа его связанна или с крупным рогатым скотом, или с вымыванием общественных туалетов), которую, учитывая степень научного прогресса, следовало бы, скорее всего, поручить роботам – этим бесчувственным скотам, неспособным ни на малейшею слабость или жалость к себе подобным.

Утро 12 августа года **** мало чем отличалось от других. Офис встретил его привычным жужжанием компов и булькающим захлебыванием кофеварки. Между тем сам рабочий день не предвещал ни чего хорошего. Выкурив под чашку (тьфу, ты, жлобы гребаные! Уже кофе нормального на работу купить не могут!) подобия на любимый напиток две сигареты, Миша уверенно принялся за работу. Согласно плану и поставленным задачам набрал три комплекта документов: договора, налоговые накладные, накладные, счета фактуры; после этого предстояла задача довольно простая, но и одновременно, крайне утомительная. Ему необходимо было задним числом выписать командировочные свидетельства на десять человек за последние три месяца.

Работа не пыльная. И не тяжелая. Пишешь-расписываешься-ставишь печать…Пишешь-расписываешься-ставишь печать. И так, пока шарики за ролики не заедут. Фамилия, имя, дата, сигарета, растворимый кофе и снова фамилия. В 12:23 его вызвали к директору. Это было неожиданно и, откровенно признаться – неприятно. М-да, куда приятней сейчас было бы слушать Карпу и как загипнотизированный повторять за ней: «…радио – на хуй, пиар –на хуй…». Но вместо этого пришлось подниматься со своего стула и идти через фактически весь офис в кабинет директора. И все ради того чтобы узнать, что тебя увольняют по сокращению штатов.

Разговор не заладился сразу. Михаил знал, что его уволят еще дня три назад, но ждал, пока это не скажут в лицо. Сейчас он дождался:

-Мы вынуждены распрощаться с вами. Не скрою, что мне лично крайне неприятно терять такого сотрудника, но другого выхода, к сожалению, нет. У нас достаточно радикальное сокращение кадров, корпорации просто необходимо периодически вливать в себя свежую кровь. К тому же, как Вы понимаете, многие решения принимаются без моего ведома.

Вот ведь, мразь подумал Миша. Не, ну не сволочь ли. И все из-за какого-то банкета, где он не удержался и ляпнул коллеге о том, что видел жену директора в компании рехнувшихся малолетних наркетов, которые активно лапали ее (и судя по всему не только); причем она получала от этого удовольствие явно не малое.

Гигантский степлер, который Михаил вертел в руках так и просился: «Брось меня! Брось, сука! Уебку прямо в ебло! Пусть захлебнется своей кровью, мудазвон!». А канцелярский нож не менее того просил: «В глаз этому урлабану! В глаз! Эта мразь, столько раз меня попользовала при раскрытии безнадежных конвертов. Хоть ты раскрой хоть раз что-нибудь настоящее. Бля, будь мужчиной, еб твою мать! Хуй моржовый, хватит сосать у кастрированных боровов! Выеби его хоть как-нибудь».

Но он этого не сделал, а просто встал и пошел прочь из этого опостылевшего заведения. Стряхивая дневную пыль с устаревших, как миссионерская поза, компов…

Летом в метро ездить совершенно невозможно. Вонь стоит такая, что ты не в состоянии определить – это ты так воняешь, или твой сосед, или может быть даже весь гребаный вагон. Поэтому когда, он вышел из метро и прошелся пару кварталов, запах летнего и чужого пота не покидал; казалось, что он впитался в кожу и уже никогда уже от туда не уйдет. И так всю жизнь – вонять чужим. Потом. Уже на подходе к дому, он взял, впервые за долгое время, бутылку пива и присевши на трехцветную лавочку (желтый-синий-красный) глотнул.

Солнце лучиками щекотало шею и затылок. От непривычки, хмельной напиток расслабил и даже где-то пробил брешь в черепной коробке. Расшевелил мысли, да зародил ростки выжженных чувств; по рукам прошел непривычный озноб.

Плюнув на рукав своего, бутылочно-зеленого пиджака, он потер пятно крови и обратил свой взор на детскую площадку, где четверо девчушек пытались играть в смесь волейбола и пионербола. Визжа от восторга и уверенно не попадая по мячу, они ЖИЛИ. Они играли, но все равно жили. И тогда, вспомнив, как когда-то в детстве и он таким же образом манал в рот все проблемы; вспомнив, что и он когда-то имел жизнь и не так как она сейчас имеет его; вспомнив, что жизнь была возможна…

И он еще не старый, но уже и не молодой, подошел и как мальчик, лет так семи, попросил сыграть с ними. Девочки, с бантиками, в коротких сарафанах, в гольфах и совершенно незнающие, что такое секс взяли его. И он бегал вместе с ними, смеялся, не попадал по мячу, грелся на солнце, как змея; отплевывался от пыли… Он продолжал играть даже когда его родной двор наполнился синими мундирами. Даже когда его ударили дубинкой по голове. Даже когда на руках его руках защелкнули наручники. Даже когда его ногами добивали в отделении… Он думал о тех девчушках, которые дали последние мгновения жизни-игры.