Литература

Он проснулся. От боли. Дико болели руки, а у него были очень красивые руки. А боль… Боль – это хорошо, потому что если чувствуешь боль, значит, ты живешь. И его единственным ощущением была именно эта мерзкая, всепоглощающая боль. Ему хотелось вспомнить. Хоть что-нибудь… Но мерзкое ощущение его не отпускало. Тогда он решил забыть о своих руках и попытался подумать. Он подумал о руках.

Язык, на который были переведены его мысли, был ему совершенно не знаком. И единственное, о чем он бы мог вспомнить, были его руки. Все остальное, возможно, более значимое и ценное, тяжелым грозовым облаком осталось висеть в вечности. И тогда он почувствовал легкость и свободу! Он был полностью свободен от своего прошлого, от вечности, от чужих и своих, от любви, ненависти и страха. Сейчас им руководила боль. Его красивые руки пытались найти карманы на грязных широченных штанах. Красивые руки извлекли оттуда четки ярко-красного цвета, салфетку, жвачку, бумажку с синей печатью. Конечно, очень может быть, что все это что-то значило. Но не сейчас. Сейчас это была всего лишь горстка мусора в его окровавленных руках… да он даже не мог понять, что это кровь. Цветом она напоминала ему четки, вкусом… он не знал, потому что не помнил ни одного вкуса.

Он принялся разглядывать себя – на нем была синяя рубашка, кеды, такие же грязные, как и штаны, часы, которые показывали половину второго, и судя по цвету пространства, - половину второго ночи. Еще он нашел у себя на запястье татуировку-иероглиф, на левом плече – шрам. И теперь он немного обрадовался - ему было, что вспомнить: у него болели руки, была горсть предметов, рисунок на запястье, шрам на плече, синяя рубашка, кеды, штаны, половина второго ночи. А кое-что – это уже хорошо, потому что… это хорошо.

Он пока не мог объяснить себе, что он существо человекообразное, не мог понять, откуда он знает о том, что ему необходимо имя; не знал, на каком языке говорит, не знал, где он.

Наверное, это было уже утро, он сидел на асфальте (ну откуда ему было знать, что так не положено и что он может простудиться). Мимо него прошла девушка. На ней была такая же синяя, как и его рубашка, майка. Поверх майки она носила что-то широкое с капюшоном, который прикрывал ее рыжие волосы. Он знал, что она – это нечто, похожее на него, что она – это она и что он любой ценой должен был ее остановить. «Стой!» – сказал он. Слова, конечно, получались у него не особо хорошо, но он был доволен уже тем фактом, что может сказать. И она остановилась. А если остановилась – это хорошо. Потому что, если остановилась, значит заметила его, и он сказал все правильно. Она подошла к нему близко-близко, и ее абсолютно черные глаза вдруг посмотрели на его красивые руки. Потом на красивое лицо. Так он догадался, что он красив. А догадываться вообще хорошо. Потому что если догадываешься, значит, можешь знать. Ее больше всего интересовали его глаза – зеленые, даже по-кошачьи злые. Ему показалось, что прошло ужасно много времени с того момента, как взгляд ее черных глаз коснулся его синей рубашки и иероглифа на запястье. Она что-то спрашивала его и улыбалась своей красивой улыбкой, (он не знал даже того, что все девушки делают так, если хотят понравиться). Так он догадался, что красив не он один, и более того, она казалась ему красивее себя. Он что-то чувствовал. Он, безусловно, не знал, что такое сливки и есть ли они вообще, но то, что они пролились прямо на его сердце – уж это он почувствовать смог! Да и как было иначе! Она своими черными глазищами смотрела на его руки, иногда выхватывала его четки и, укрывшись от взгляда его кошачьих зрачков, принималась пересчитывать ярко-красные бусины. Так он понимал, что говорил что-то не то, лишнее и ненужное. Ее смущение веселило его, а она обижалась. И он понял, что обижать – плохо. А если понял – это хорошо. Потому что если понял, больше не ошибется.

Неизвестно, сколько это могло бы продолжаться, не спроси она его: «кто ты?». Он впервые почувствовал страх. Он испугался того, что не знает. Испугался того, что больше не увидит ее черных глаз, что больше не дотронется до нее. А страх… Страх – это плохо. Страх за себя – еще хуже. Потому что если боишься, значит, все, - уже не свободен. И тогда она ушла. И никогда больше не появлялась в его жизни. Оказалось, что они были вместе вот уже три недели, что помимо синей рубашки у него появилось еще несколько других; еще, что у него был возраст – двадцать с небольшим. Это его ужасно радовало – у всех был определенный возраст, имя и положение в обществе, а он был снова свободен, правда уже не так, как прежде. А если не так, как прежде, значит… я не знаю, что это значит. Три недели? Нет, он не знал, сколько это. Он знал, что половина второго ночи – это темно, а сидеть на асфальте нельзя. Он носил свои красивые руки в карманах, а иероглиф закрывал рукавами синей рубашки, чтобы кто-нибудь черноглазый не заметил красоты его рук. Он не хотел более быть напуганным, как в прошлый раз. И когда его спрашивали «кто ты?», он тут же уходил в противоположную сторону, доставал ярко-красные четки и закуривал. Он не знал, откуда умеет курить. Он вообще ничего не знал. И сейчас он шел в кафе через дорогу. Владельцем кафе был полуслепой старик. Старик любил его и всегда наливал ему мятный чай. А вообще, этот дед был единственным человеком, к которому он мог пойти, потому что тот никогда не интересовался ни его именем, ни происхождением, ни значением иероглифа на запястье. Он просто наливал ему мятного чаю и улыбался. Лишь иногда старик брал его четки и задумывался. Он смотрел далеко-далеко за горизонт и шептал какую-то буддистскую мантру. А буддистские мантры – это хорошо. Потому что, если их знаешь, как-то спокойнее, и жизнь кажется пустяком и глупой суетой. Так казалось и ему, и старику, и, наверное, ей тоже.

Вскоре ему пришлось узнать, что такое осень. Правда, осень в стране, в которой он жил не имела особо яркого выражения, за исключением редкого моросящего дождика. Но знать -–хорошо. Потому что, если знаешь, можешь предугадать. Он научился и этому. Осень было чаще скучно, чем весело. Он ходил к старику, пил чай и даже разучил несколько мантр. Его красивые руки перебирали четки, лицо принимало печальное выражение, а злые кошачьи глаза смотрели куда-то далеко за горизонт. Когда он говорил, то щеки его немного впадали, тем самым еще больше подчеркивая в нем красоту, кажущуюся от этого совсем не естественной. Старик, наливая чай, как-то спросил его: «Любишь ее?». Он не задумался и еле слышно, сквозь мятный аромат, исходящий от чашки, произнес: «Да». А любить – хорошо. Потому что, если любишь, значит, можешь дарить тепло и радость.

В кафе никого не было, все прятались под крышей своих домов, потому что шел дождь. Тогда старик сказал ему, что это природа плачет о его любви. Плакать иногда тоже хорошо. Потому что, если плачешь, становится легче. И ему на мгновение стало легче. Но это была неправда.

Кому нужен человек без имени, с татуировкой-иероглифом на запястье, в кедах, широченных грязных штанах? Кому нужны были его красивые руки, двадцать с небольшим и злые зеленые глаза? Старый буддист всего лишь угощал его чаем и помогал разучивать мантры.

Он прекрасно знал, что на асфальте сидеть нельзя, потому что можно простудиться. Но он более не мог чувствовать себя тем, кем его видели. Он хотел быть собой – только и всего. Сел на асфальт, вынул из карманов свои красивые руки, закурил и уставился своими кошачьими глазами куда-то далеко за горизонт…