На осколки рвутся человеческие души, на лоскутки бьются сердца в течение тысячелетий, и все в этом мире неправильно, а их глупость все еще дает представление о бесконечности…
Время течет рекой, размывая по берегам песочные города и страны. Светят и гаснут звезды, сменяются рассветом. И наступает день. Река течет, но птицы летают. Они лоскутками стремятся так далеко, что надо ли? Затем приходят сумерки. Лишь на мгновение потревожив тишину, булькают в воду осколки, а затем опускаются бесшумно глубоко и долго. Река течет.
Река течет, впадает в океан, у которого спустя несколько лет я тоже буду стоять. Не в силах ничего сделать, я буду возлагать все надежды на спасение сестры оставшемуся посторонним человеку. Человеку, в которого влюбится Катя. Но в этот вечер я еще даже не подозревал об этом. Из окна я наблюдал за тем, как луна белым, голубым и желтым цветами ложилась на лужу напротив. Вода послушно впитывала в себя все краски и оттенки улицы, пока на нее не наступил и пошел дальше, оставляя на мостовой мокрый след правой подошвы, жирный телепат Гога — очень влиятельный здесь человек.
— Но если я не могу дать больше ничего другого. Если я такая. Это плохо, да? — на глазах Марины наворачивались слезы. Я посмотрел на нее. Она не понимала — была готова ко всему, чтобы я остался, но не понимала. У нас не осталось ни одного общего слова в языках. Еще минуту назад, когда я пришел, повесил плащ на гвоздик в прихожке и сказал, что нам надо расстаться, она долго тормозила и тупо моргала.
— Понимаешь, милая, ты — моя самая лучшая и единственная женщина на планете. Мне никто не нужен кроме тебя. Или ты, или никого. Но мы не подходим друг другу. Мы разные.
Спустя некоторое время Марина взяла себя в руки и сделала как можно более надменное лицо:
— Хорошо, — держалась она из последних сил.
Кривя губы, я последний раз прошаркал в ее прихожку. Там, снимая с гвоздика плащ, буркнул что-то вроде: «прости, со временем ты все поймешь».
Уже, будучи в грязно-зеленом подъезде, я, кажется, расслышал, как шлепнулась о паркет ее первая слеза. Что ж. Ступенька. До нужного переулка было всего пара кварталов.
Ступенька. Марина. За что я ее любил? По-разному: днем за достоинства, ночью за пороки. И того и этого в ней было предостаточно. Но, признаться, настоящие чувства я к ней испытывал только первые два-три месяца. Остальные двадцать просто не мог решиться расстаться с ней, преданно смотрящей мне в глаза, точно как самое доброе животное в мире — мама-собака.
Ступенька. Пролет-ступенька-выход. Я потянулся к алюминию ручки, но дверь сама открылась, громыхнув о стену, и на меня вывалился труп жирного телепата Гоги. Из правой ноздри его торчала глубоко всаженная шариковая ручка. Бесшумно мелькнула тень за угол. Тут же скрипнули дверные петли одной из квартир, и на площадку ковыльнула старуха.
Пора валить. Вслед донеслось «вы дадите мне сегодня заснуть ил…» и затем вопль, вжимающий соседей за стенкой в мягкие диваны. Марина… Нет, совесть не может способствовать тому, чтобы жить. И посему текст мой соткан из тончайших мышц души и нервов.
Две пары шли в тонкой кишке незнакомой улицы. Сережа тянул Лизу за руки, поднимал над собой ее стройное тело, кружил… Катя держала меня под локоть, и мы громко смеялись над любимыми друзьями молодыми верными.
За несколько лет, прошедших после расставания с Мариной я совсем не изменился. Единственным достижением можно назвать то, что я заполнил три довольно-таки солидных переплета своими стихами, которые снова стал писать. Лиза, моя сестра, уже год как встречается с Сережей. Они собираются обручиться в ближайшее время. Я буду только рад. Мы же с Катей ничего менять в наших отношениях не собирались. Хотя, признаться, порой мне было неприятно ловить ее взгляды в Сережину сторону. Но пока она со мной, я ничего ей не скажу об этом. Кто-то может назвать это мудростью, но на самом деле я просто устал.
— Да, — продолжила Катя, — день рождения — вещь очень полезная. Как утверждают врачи всего мира, чем их больше у человека, тем дольше он живет.
Перебивая общий смех, Сережа сказал:
— Ребят, пойдемте на крышу! А?
«Крыша» была любимым нашим местом. Даже неудивительно, почему. Это был огромный небоскреб, в буквально нескольких метрах от которого начинался крутой обрыв в океан.
— Пошли.
Вскоре мы были не месте.
— Как здесь красиво! Я каждый раз удивляюсь, — залепетала Лиза, осматривая открывшийся вид. Некоторое время мы, как завороженные, молча восхищались картиной. Первым от забытья опомнился Сережа:
— Да. Но все же тот день, когда мы впервые здесь оказались, я не забуду никогда.
— Угу, я тоже, — Катя крепко и трепетно вжималась мне в грудь, одновременно пытаясь бороться с диким ветром и сохранить новую прическу. Странно. Мне вот совершенно не важно, что у нее на голове, но она подходила к этому вопросу очень щепетильно и художественно. Вся ее нелепая женственность воплощалась в том, как она уложила волосы. Вместе с этим Катя сочетала в себе врожденную жертвенность чудесного зачатия, обязывающего к определенному достоинству и чудовищной мудрости. И она уважала это в других незнакомках.
— Ну, жизнь — вообще странная штука, — откликнулся я.
Снова замолчали. И снова первым очнулся Сережа. Сегодня он был душой компании:
— Что это вдруг нас пробило так? Давайте лучше подумаем, кого на нашу с Лизой свадьбу в качестве свидетелей пригласим?.. А то она волнуется очень…
Лиза ткнула его локтем в бок:
— Ничего я не волнуюсь, — обратилась она к нам, — я же не знаю, что делать. Сережа уже скоро вернется…
— Я еще не уехал.
— …а еще ничего не готово. Вы представляете, сколько надо всего сделать за месяц?
— Почему же за месяц? — спросил Сережа.
— А сколько?
— Не знаю. Как капитан решит.
— Ну, обычно ты уходишь в море примерно на месяц. Так?
— Так, — хмыкнул Сережа. За его спиной послышалось хлопанье крыльев, полетели тут же подхваченные ветром перья, и на крыше оказался еще один. Он вышел из тени:
— Салют, молодежь. Вынужден остаться наедине с одним из вас.
Молчание. Потом, когда снова стал слышен гул ветра в ушах, я неуверенно сделал шаг вперед и полуутвердил:
— Представишься
— А! Ты вот — тот самый! — радостно воскликнул незнакомец. — А что касается представления, то можешь назвать меня, — он несколько задумался, отведя колкие глаза вверх, и сказал — Царь.
Я осмотрел его с дырявых сапог до потертых джинсов, от дырявого легкого свитерка до маленькой головы с копной вороных волос и сморщенными ушами. Между последними скрючились еще и нос, и губы, как мороженые яблоки. И маленькие глазки, как у свиньи. Не выдержал я, хмыкнул:
— Царь… Звучит гордо, но, смотрю, выглядит отвратительно.
— Твоими стараниями, — парировал он. — Полмира облетел, пока нашел. Ты зачем Гогу замочил?
— Это подстава, — ответил я. Вилять перед перевертышем было бы глупо.
— Мне не важно.
— Десять лет прошло.
— В чем дело? — вмешался Сережа, огораживая руками девушек за спину.
Царь не обратил на него никакого внимания и продолжал:
— Мне уже так и так конец. Я в последнее время, уже не тебя, гаденыша, искал, а все больше сам прятался.
— Неужели все так плохо?
Царь хохотнул в ответ:
— Слухи о моем конце в определенных кругах тебе будет достаточно трудно преувеличить.
— Я думаю, вместе мы сможем объяснить твоим хозяевам…
— Хозяевам?! — гневно воскликнул он. — Да ты знаешь, кто я такой! Еще ни один из герцогов Д`Бари не сравнял своего колена с чужой стопой! Еще ни разу наш фамильный клинок не был осрамлен невыполненным заданием! И ты, молодой человек, не исключение.
Сережа прекрасно понял, срубая рога морским чудовищам, что случаются в жизни такие ситуации, единственным выходом их которых является подвиг. Это была одной из них. Он процедил:
— Знаешь, незнакомец, носорог очень плохо видит, но при его весе — это уже не его проблемы.
Тут то Царь и понял, что насладиться моментом не получится и пора кончать. Он дерганым движением согнулся вперед, таким же рывком сложился назад и затем — обратно, метнув в противника голубой шар. Но промахнулся. Сережа хлестким размашистым ударом ноги сбил незнакомца с крыши как раз в тот момент, когда голубой шар скользнул из его ладоней. Царь получил несколько озабоченных полетом мгновений и, разбившись далеко внизу о прибрежные скалы, потерял все конечности.
Он стал бесконечностью…
А голубой шар из его рук ударился в грудь Лизы. Она успела только вскрикнуть. Потом сквозь ее кожу изнутри стал просвечиваться голубой свет. И вдруг она исчезла. Я видел, как долго опускалось на бетон ее платье, пока Сережа бежал к нему, протягивая руки вперед. Когда он был совсем близко, из упавших одежд вдруг выскочила ошалевшая белая птица. Сама того не желая, не осознавая, что с ней происходит, она вспорхнула к небу и оставила Сережу долго махать беспомощными руками. Лиза… Чайка летела. Резкие порывы ветра то подбрасывали ее вверх, то кидали вниз, шматовали по сторонам. Птица в небе неуклонно превращалась в точку, пока все пространство вокруг небоскреба, начинаясь глубоко в Сережиной глотке, задрожало бешеным криком безнадежности. Катя, испуганная, растерянная, подбежала к нему и стала гладить по голове, наговаривая:
— Тихо. Тихо, милый. Все будет хорошо. Успокойся. Ну, тихо, Сереженька…
Мне стало жалко их обоих. И Лизу. Они — память моего детства.
Под палящим полуденным солнцем я смотрел с причала на линию горизонта между небом и океаном, в котором размножается рыба. Теплый ветер ворошил волосы и полы плаща, доносил до берега и бил по ушам криком кружащих высоко над нами чаек. Одна из них теперь могла быть Лизой.
Беззвучно шлепая губами, я молился за Сережу. Рядом моя Катя все целовала и целовала его безумные глаза. А в сотне метров от нас Сережу уже ждал парусник. Очень ласковый и нежный, как мы. Беспутный?
Беззвучно шлепая губами, я молился за Сережу. Из головы не выходили мысли о Марине. Я совсем забыл, как любил видеть ее лицо. |
проголосовавшие
комментарии к тексту: