Литература

Ребёнком он воображал себя на линии Маннергейма: протёртые рукавицы, на правой - вырез для указательного пальца; ватные штаны, огромные как трубы пассажирского лайнера; бушлат в заплатах; ушанка, завязанная на шее в три узла; заиндевевшие ресницы и брови; стеклянные от слёз глаза, и всё белым-бело вокруг, как на чужой таинственной планете.

Эта фантазия была такой же яркой, как воспоминание, и порой воспоминания с фантазиями причудливо перепутывались у него в голове...

Отрочество было временем ночным, теперь далёким и даже туманным, как огни Кронштадта бывают в дымке по утрам. В отрочестве он представлял себя военным хирургом. Яркий жёлтый свет над столом пульсирует в такт рыку дизель-генератора, он тоже над столом - склонившись, в затёртом белом халате, с кровью на переднике и рукавах, в колпаке, сдвинутом на самую макушку торопливым жестом, стоит вторые сутки не присев ни на минуту. Совсем за спиной рвутся снаряды, приглушая на время беспрерывный шум и грохот огня...

В юности он видел себя за рулём большегрузной машины, мчащейся сквозь осенний ливень по бесконечному дорожному полотну. В кабине приборы светятся зелёным фосфорическим светом, тепло, за окном сыро и зябко - от этого в кабине ещё теплей, на зеркальце заднего вида, как маятник, раскачивается маленький земной шар. Он смотрит вдаль, изредка потирая усталые глаза и кивает в такт музыке из автомобильного кассетника.

Будучи зрелым мужчиной, но потом и в годах, он видел себя за штурвалом молниеносного истребителя, сверх всех предельных возможностей рассекавшего облака. В наушниках переменялись позывные, он слышал хрип собственного дыхания и чувствовал холодный поток, рвущийся к нему в лёгкие через дыхательный шланг на оглушительной предельной высоте. Он видел тонкие нити дорог, точки людей, коробочки построек и щепки мостов. Он был как ангел - свободен и безусловно могуч.

Он просидел в своём кресле 84 года, пуская слюни из непослушного рта. Слюни не успевали высыхать и разъедали кожу лица так, что на его подбородке образовались белёсые шрамы. Изредка женщина - их сменилось с десяток с течением лет - обтирала ему лицо жёстким вафельным полотенцем, она вынимала из-под него полное до краёв судно с дерьмом, закладывала в неподвижный рот безвкусную массу.

За всю свою жизнь он никогда не видел ничего кроме дрожащего экрана из мутного света и не слышал ничего, кроме почти неразличимого гула вокруг.

На склоне лет он представлял себя в монашеской кельи в высокой средневековой башне из серого камня, с маленьким круглым окном. Башня почти упиралась крышей в небо, и влага дождя освежала тёмную маленькую комнату раньше, чем молодую траву во дворе.

Свеча по столу растекалась тусклым светом, и предметы на нём отбрасывали причудливые тени: чернильница, а в ней перо походили на странную бескрылую птицу с гигантским хвостом; арабская статуэтка пророка напоминала длинноногую деву с пышными волосами, собранными в огромную чалму; серебряный кубок распластался чёрной полусферой на дереве стола, похожий на исламский полумесяц на куполе мечети... Маскарад предметов и карнавал теней - вот что он видел на своём дубовом столе при свете тусклого пламени.

Однажды он был влюблён. И до последнего вздоха. Долгое время лицом к дрожащему экрану он был один. Но в какой-то из дней по правую руку от него появилась непривычная теплота. Едва ощутимо, невидно и неслышно, конечно, совсем. И эта теплота жила здесь долгие годы, покуда не исчезла навсегда.

Ей - ту же безвкусную массу та же женщина алюминиевой ложкой отправляла в рот. Ей также чудилось что-то наперекор немой темноте. Она пришла в его жизнь и снова исчезла, и он был для неё единственный и навсегда.

Один только раз они коснулись друг друга, плечом плечо. Но целые годы он чувствовал её тепло по правую руку от себя, она - его.

Сердце остановилось, как маятник настенных часов, и вместо тусклого света наступила темнота, и тишина - взамен неразборчивому гулу.

Санкт-Петербург, декабрь 2005 г.