Литература

Свободный и теплый, мерцающий серебристой аурой безмятежности свет солнца проникал в вагоны метро. Людей вокруг нас много. Они еще не проснулись, но интуитивно чувствуют. Синий купол весеннего неба, нависший над белесой землей…

- Лед растаял, - прошептала ты. Я обернулся.

Треугольный орнамент проломленной ледяной корки нежно ложился на сетчатку глазного яблока. Мною овладело тогда странное чувство, словно весь окружающий мир: голубое небо, столпы белого дыма, урбанистическая архитектура Москвы - все это око Божье, а я – маленькое черное пятнышко на нем. Зрачок.

Вчера ты плакала, прижимая мою голову к себе. Мы лежали так довольно долго в ночном полумраке, вслушиваясь в стук резонирующих сердец. Потом я осторожно поцеловал твою шею и прикоснулся губами к нежной мочке уха. Я изучал тебя, как загадочную мозаику, меня интересовала каждая деталь, пленительно манила, заставляя целовать ее, пробовать на вкус. Одновременно с этим я пересыпал словесную пыль; безнадежно блеклую, искусственную по сравнению с жемчужной белизной твоей шелковой кожи.

Мысли дезорганизованными сгустками черно-белых мультипликационных эскизов сновали в замкнутом пространстве черепа. Мы вышли из вагона и вместе с людским потоком двинулись в сторону эскалатора. Ступеньки с механической неизбежностью поднимали нас вверх; ты задумчиво улыбалась, а я пытался слиться с тобой, окунувшись в бездонную бездну голубых глаз.

Киноафиши перед «Родиной» как обычно пестрели яркими кислотными красками, завлекая людей окунуться на два часа в легализованный трип, продуманный и сдобренный шокирующими спецэффектами.

Серебряный крестик блестит на твоей пышной груди…

Сердце неожиданно накрыли холодные сумерки ноября. Я ощутил привкус гашиша во рту и прижался к тебе сильнее. Такая теплая; такая нежная.

… Я не нагнетаю обстановку, если хочешь – уйди…

Твои пальчики грациозно держали пластиковую бутылку, клубящийся дух знания проникал вместе с дымом в виноградные лозы твоих легких.

… Хочу крепко обнять твою кровавую грудь…

Небо… свинцово-безнадежное. И все вокруг – черно-белое, ностальгическое. Беспричинная грусть в каждом засохшем листочке.

… Глубокие шрамы на ней, прости меня и забудь…

Ты взяла меня за руку, возвратив к прежней жизни. Мир стал снова цветным.

… Сердце изрытое горем, жестокой войны…

Я люблю тебя.

… Надеюсь, это не отразится на масштабах всей страны…

Я распят на маленьком серебряном крестике, который покоится на твоей пышной груди. Ты – вырезанная из картона седовласая женщина в красном платке. В твоей руке – военная присяга, за спиной – сотни острых штыков, в глазах – нордическая стойкость, готовность к самопожертвованию и глубокая вера в идею.

- Мамочка…, - тихо прошептал я.

Плакат с женщиной упал на асфальт. Колонна русских фашистов железным катком втоптала тебя в грязь.

- Мама…

Твой плач заглушал топот сотни кованых сапог, твои кристально чистые слезы смешались с кровью. Мое сердце разрывалось от жалости к тебе. Но я не смог. Не смог быть другим. В черной рубашке с закатанными рукавами, подтяжках, забритый наголо и нашивкой на правой руке, я шел вместе с толпой. Подошвы моих ботинок отпечатались на твоем суровом лице.

- Прости, мама…

Уже потом, когда они ушли, мы снова были вместе. Я вдыхал аромат твоих душистых волос, а в полосатом бело-сине-красном небе кружили вороны.

Затем нас всех отправили на войну. Перевозили в клетках, ничего не объяснив. Нас провожал амбициозный панк-рок ансамбль, который играл на Красной площади. Лица музыкантов закрывали картонные маски вождей. Это было довольно забавно. Солист с ногами забрался на трибуну и кричал в рупор что-то вроде:

- … В кровавой резне по-прежнему сгнивает народ! Пойми, я не извращенец, я – моральный урод!

По обе стороны от него, зажигательно прыгая вместе с гитарами, играли Ленин и Сталин. На барабанах, кажется, был Троцкий. У самого вокалиста маски не было. Только зеленые рожки на голове, как у Кейта Флинта и намордник, закрывавший лицо.

Машины, груженые человеческим материалом, уезжали на Юг, а музыканты все продолжали петь.

Чувство Родины просыпалось во мне с каждым километром приближения к горячей точке. Черно-белые кадры былой юности обрывочными вспышками мерцали перед глазами.

Кажется, это был 2000-й год, и нам тогда очень не везло на Олимпиаде. Все говорили, что мы – говно и наркоманы, нас постоянно уличали в допинге. В эти подавленные дни я как раз выучил гимн и ходил по улицам, с гордостью повторяя его про себя. Застрявшая в сердце глубокая боль за поражения наших спортсменов тяготила грудь. Я напевал гимн. Но уже не один. Нас становилось больше.

Чувство Родины начиналось во мне с ненависти к русской классической литературе и заканчивалось ярым онтогонизмом к городской администрации. Оно пронизывало живительным светом арийской истины каждую строчку нашей самиздатовской газеты.

Чувство Родины расщепило мое замкнутое одинокое «Я» на воинственное и тяжеловесное «МЫ». Мы размахивали флагами, рисовали транспаранты, заливали в бутылки бензин, делали бомбы. Мы любили тебя, мама. Всем сердцем. И ты тоже отвечала нам своей грубоватой лаской. Ты по-матерински сажала нас в тюрьмы, избивала дубинками до полусмерти, целовала глаза слезоточивым газом, ласкала электрошоками.

Потом мы выходили на свободу и убивали твоих царей, императоров, сжигали вождей и мочились на фотографии президентов. Ты продолжала скромно молчать и по-матерински расстреливала нас, распинала на свастике, ссылала в лагеря. Чувство Родины, свинцовыми пулями наполнявшее наши кровавые груди, вырывалось наружу с последним отчаянным криком, чтобы передаться другим. Оно с рождения в нас, мама.

На горизонте замаячила мясистая шляпка ядерного гриба. Нас вываливали из клеток и сбрасывали в заранее вырытые глубокие братские могилы. Нас заживо закапывали четырехрукие гастрабайтеры в противогазах. Лил сильный кислотный дождь. Помню, как упал тогда на колени и прошептал:

- Я люблю тебя, мама.

А потом все залило красным.

Странно, но я всегда мечтал умереть почему-то в газовых камерах Освенцима.