Литература

И сказал Б-г: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками, потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет. (Быт. 6:3). Я живу на белом свете 123 года. И с каждым днём этот свет всё белее.

На все вещи ложится какой-то белёсый след, солнце делает предметы не ярче, а незаметнее, верхние этажи домов и кроны деревьев сливаются с бесцветным небом. Грузовик проносится по утренней летней улице – как летучее облако, и даже непонятно, откуда столько шума. Впрочем, и звуки последнее время какие-то тусклые. Пение девушек невыразительно, голоса мужчин – писклявые, даже птицы посвистывают как-то лениво и обречённо.

Иногда я смотрю на птичью стаю и думаю: а я ведь старше их всех вместе взятых…

Но тут что-то во мне возмущается. Вроде как полупрозрачные птицы исчезают в белизне безоблачного неба, куда-то пропадают мои года. Мои десятилетия – одно за другим осыпаются с плеч, и как будто даже свежая кровь проникает в голову, доставляя кислород утомлённым клеткам мозга, давно привыкшим задыхаться. Наверное, этот дух противоречия и заставляет меня жить ещё и ещё. Я бы даже сказал – плоть противоречия, моя твёрдая, с трудом и болью сгибающаяся плоть, страдающая и от неподвижности, и от необходимости действовать. Но покой не только причиняет страдания, но и утомителен, а действие доставляет такое удовлетворение, что можно игнорировать боль.

Я сейчас вообще мало что чувствую, но совсем не чувствую только усталости. И уверен больше всего в том, что когда все мои чувства откажут мне, и я погружусь в этот безразличный белёсый свет и гнетущие шорохи, на которые разлагается любая речь и любая мелодия, когда я больше не буду слышать обращённых ко мне слов и перестану ощущать молодые нетерпеливые руки, перемещающие моё тело, тогда – я буду чувствовать только одно. Удовлетворение.

Я забыл вкус молока (у молока вообще нет вкуса или он – горький), я не представляю, как можно держать руками опасную бритву и что нужно делать, чтобы, действуя расчёской поправить волосы. Для меня нет большой разницы между «вчера» и «десять лет назад», но как будто сегодня, а не в самом начале жизни, я стою на палубе вонючего корабля, мне в лицо дует ветер, и я чувствую удовлетворение. Корабль провонял тысячелетними надеждами (их давно не сменяли), он набит людьми, которые растеряны, а выглядят – как будто ободрены, их много, но для меня они все почти не существуют. Действительно, сегодня они все уже мертвы, а я сегодня, за один переход до конца пути, чувствую то же, что чувствовал тогда, на этом корабле. Удовлетворение, о чём и толкую.

Кто бы мне подсказал тогда, что это чувство делает долголетним. Подобное люди узнают только из собственного опыта. Боюсь, я не стал бы тогда слушать такого старика как я сейчас. Меня-то кто слушает? Вот и я бы не стал тогда. Но мне и не надо, чтобы меня слышали все желающие сейчас (незачем, незачем), и не надо было знать, как долго я буду обмениваться веществом, энергией и информацией – со средой, которая вообще-то безразлична к моему существованию. Мне поэтому и не нужна больше аудитория, что она воспринимается мной как разновидность среды.

К старости (смешно) теряешь ощущение новизны от знакомства с людьми. Люди это не книги, чтобы знакомиться с ними снова и снова. Одно из двух: или уже знаком или ещё нет. Это наш новый сосед? Я работал с таким; вам понравился его анекдот? имейте в виду, что он у него, скорее всего, любимый и один, этой присказкой он вас ещё достанет, а меня уже достал, да я старый ворчун. Новая секретарь? Она со всеми так обходительна? Не обольщайтесь, подобные люди мягки только с теми, кто им неприятен. Когда она начнёт вставлять шпильки, и в разговоре с ней выбудете временами чувствовать себя идиотами, тогда можете быть уверены – вы ей понравились. Это понятно с первого взгляда: у неё дальнозоркость, но она густо и с разлётом подводит глаза тушью, получается небрежно, она об этом знает, и не беспокоится. Этот тот случай, когда о человеке всё написано на лице. Вообще людей я давно знаю, не пытайтесь раскрыть мне глаза на кого-нибудь, максимум, в чём вы можете добиться успеха – поправить ударение в чьей-то фамилии, языки я знаю хуже, чем людей. Соответственно – всех людей и только четыре языка.

Люди это не такой феномен, который можно изучать снова и снова; или изучил, или нет. Понять людей нетрудно, а объяснить – невозможно, нужно слишком много слов. Вы уже поняли. Впрочем, не факт.

Имя – самая случайная оболочка человека. Это едва ли не проклятие – то, что человек вынужден отзываться на своё имя, на слово. И обязанность помнить чужие имена – невыносима; как хорошо, что в моём положении я могу этой обязанностью пренебрегать, просто отлично. И я десятилетиями не называл своего имени, представляясь кому-то. Могу себе это позволить. Но с годами всё труднее понять мотивы тех, кто делает это за меня. Когда-то у меня было немецкое имя, я пережил его, теперь все считают, что у меня другое имя, а я считаю, что ничего не изменилось, нечего прибавить, нечего. Единственное неудобство глубокого понимания людей как раз и заключается в том, что пропадает желание запоминать и называть имена. Не так уж просто вложить варёное яйцо обратно в разбитую скорлупу и обернуть оперившегося человека во вспоротую однажды оболочку.

Временами я перестаю различать людей, но только временами. Человек, который уже не способен отличить фруктовый йогурт от кефира, не может позволить себе путать тех, кто его кормит. Пусть выражение глаз сливается с причёской, и каждый человек всего лишь точная копия множества других людей, в одной комнате никогда не соберутся два одинаковых человека, даже если это помещение таможни в порту или университетская аудитория, или зал заседаний Кнессета. Я знаю, всё, что они могут сказать; поэтому, уже много лет не прислушиваясь к разговорам, всегда знаю – о чём они говорят в данный момент. И о чём будут говорить завтра.

А на том корабле, где был ветер, не устающий прикасаться к моему лицу, где было множество людей, желающих обосноваться на земле предков и не знающих ничего ни о предках, ни об этой земле, там я впервые почувствовал то, что сделало мою жизнь такой долгой и такой необременительной. Кожа на моём лице тогда была натянута до такой степени, какую я осознал только после того, как узнал, насколько эта кожа может сморщиться; и ветер, вечный ветер играл моими волосами. Мой народ, многочисленный как песок из разбитых в постели песочных часов, собирался воедино. Многие из нас понимали, что наступают новые времена, остальные – предчувствовали это, и никто не осознавал, что новые времена наступают просто потому, что мы решили их отсчитать – причём сделать это всем вместе. Мы ехали через море на неустойчивом корабле, подальше от русских и их царя, подальше от одесских греков, от кишиневских молдаван. Поближе к арабам.

Я редко прислушиваюсь к разговорам и ещё реже заговариваю о чём-то всерьёз, так сложилось уже давно. То, что мне действительно интересно, никто не захочет слушать. Старик всех вокруг делает стариками. Я не вникаю в разговоры молодых, и молодые в свою очередь не слушают меня, и этим уподобляются мне. Только однажды, племянница (все молодые – то есть живые – родственники женского пола считаются у меня племянницами, нечего, нечего), вертлявая, трещащая без умолку, вдруг остановилась, расслышав моё суждение о блеклых красках современной одежды. Она остановилась, задумалась и заглянула в мои глаза. Рассмотрела там что-то, но не сказала – что, а только отвела взгляд и сказала, что у меня выцвели зрачки.

В моду входит неброская одежда, растениям не хватает хлорофилла, а людям кислорода (бледные лица). Чего не хватает камням, стенам домов и небу – я не знаю, но мiр определённо изменился, выцвел. Выцвели и мои глаза – чего тут удивительного. Не выцвело только море, необозримое, волнующее море. Такое же, как во времена моей юности.

Я покидаю свою ферму только для того чтобы съездить в Хайфу, на могилы внуков. И каждый раз заставляю привезти меня к морю. К морю, или я останусь на кладбище, и вы изрядно сэкономите, дорогие наследнички. Впрочем, вас уже так много, что вы не обогатитесь на моём наследстве, но и не пострадаете финансово от самых роскошных похорон. Я уверен, что похороны будут роскошными в любом случае, у меня с недавних давних пор специфические представления о роскоши, равно как и о времени. К морю, к морю. (Когда-нибудь проговорюсь, что езжу в Хайфу ради моря, а не ради покойных внуков, покойников слишком много, чтобы отличать их от мертвецов, а мертвецы мне неприятны, я сам почти такой.)

Море. Когда я только начал узнавать его, я приобрёл то, что позволило мне пережить всех своих врагов и огромное количество врагов моего народа. Уже давно никто не желает моей смерти, ну, не считая этих зеленоволосых безумцев, которые приходят на танцы со взрывчаткой, но и для них я – не самая желанная мишень. И не самая доступная – на моей ферме. Я думаю, из родственников мало кто может представить себе: меня – мёртвым. А ещё, знаете, я старше Гитлера и наиболее известных лиц из его окружения. Это само по себе не большая доблесть, но, когда я думаю об этом, лучше не произносить вслух слова «антисемитизм», мне вредно громко смеяться. Но всё это заслуживает только кривой старческой усмешки в сравнении с вечным, необозримым и мудрым морем.

Через это море я ехал в самом начале своего пути вместе с людьми из моего народа, чтобы приобрести свою родину и сменить многовековые надежды на новую жизнь. Корабль вонял несвежими надеждами так, как воняет теперь моя кожа в те дни, когда почки совсем отказывают. Я отвлекался от этой вони как мог. К моим услугам были ветер и море.

Мы приехали на землю наших предков. Эта земля изрядно постарела, за время нашего отсутствия, а мы были вызывающе молоды, и нам было странно ощущать возвращение в древний, давным-давно покинутый дом. Единственный дом, который знали многие из нас, мы как раз покинули, чтобы попасть сюда и бросить вызов. Мы ещё не знали – кому мы бросим вызов, но само наше появление в этих местах было вызывающим.

Мы пересекли море и, как только оказались на твёрдой земле, почувствовали негостеприимность этих мест. Благодеянием Ротшильда, приобретшего земельные участки для еврейской колонии в Палестине, для будущего еврейского государства, мы были вынуждены батрачить на тех, кто успел эти участки перекупить и теперь нуждался в рабочей силе для обработки здешних неплодородных земель. Я вкалывал наравне с арбами и нельзя сказать, что работал лучше них: они были привычнее к климату, и просто к работе. Ночами мне снились фигуры людей, похожих на моего отца, на моих дедов, на моих братьев. Эти люди ничего не говорили мне, не разговаривали друг с другом, просто являлись передо мной: все сразу, по одиночке, группами. Во сне я не мог понять, что это значит; а при пробуждении необходимо было быстро приступать к работе, и не было времени на грёзы о снах. Но однажды на ужин я съел незрелых фиников и, проснувшись среди ночи, понял, что мне снятся мои предки. Я работал, уставал и работал снова. По ночам мне продолжали являться фигуры предков. Каждую ночь, без намёка на какую-либо торжественность. Потом я заметил, что некоторые из фигур становятся всё прозрачнее. Потом фигур стало меньше, это пропали предки, гнушавшиеся при жизни тяжёлого труда на земле. Потом я должен был вернуться обратно в Российскую империю, чтобы поступить на военную службу, моментально дезертировать и вернуться домой, оставив родителей на Украине. Если бы не это странное путешествие, моя семья заплатила бы изрядный штраф. Два раза через море: туда и обратно. Море тогда было таким же как сейчас: ярким, синим, непокорным. Я уехал, вернулся, и на некоторое время мне перестали сниться мои предки.

Когда мы воевали с арабами, не помню в какой конкретно раз, моему другу снились вереницы людей идущих умирать в овраг. Он различал лица своей матери, сестёр, милых соседок и дальних родственниц; их будущее мы тогда завоёвывали. Мы наступали и отступали, приобретали и теряли пространство, чтобы завоевать время. Иногда мне кажется, что я прихватил этого времени в качестве законного трофея, с избытком. Или этот избыток мне передал тот мой окопный друг, который от своих снов просыпался в ужасе и создавал много лишнего шума. Он умер уже, что, в общем-то, неудивительно. А мне тогда снились воины. Они были такими же невыразительными фигурами, как и те, что снились мне раньше. У них не было оружия и ничего устрашающего. Но сами их лица внушали уважение, уважение к силе.

После того как я перестал быть солдатом, сны снились мне только в старости. Я не помню этих снов. А потом я пережил старость.

Как я прожил столько лет? День за днём. Я умудрился прожить столько лет, не будучи особенно здоровым (или хотя бы выносливым) человеком и большую часть жизни находясь в не самом спокойном месте на земле.

Мне не покровительствовали боги, я не рискну говорить о большем, я слишком долго жил. О большем спросите море.

***

****** #

****** * (

************^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

************** ^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

Я был сыном своих родителей, а потом однажды изменился, и с тех пор менялся множество раз, и не могу сегодня сказать, что я чей-то сын. Чей-то потомок – да, один из своего народа – и это не пройдёт, моих потомков – утомитесь пересчитывать, и как я теперь могу назвать себя сыном. Я уже даже не старик, мне противоестественно говорить о себе как о ребёнке, тем более – о чьём-то ребёнке. Моя связь с человечеством не настолько крепка, я ведь давно должен умереть.

Я был усидчивым учеником, когда было время, чтобы учиться. Но не собирался открывать ни одной двери из тех, что были накрепко закрыты для меня или спешно захлопывались прямо перед моим носом. Нет, я был из тех, кто идёт такими путями, проход по которым даже не запрещён – за отсутствием необходимости. Зачем класть человеческий запрет поперёк пути, по которому в любом случае идти невозможно. Мы пошли по такому пути и добились успеха, я уже не понимаю – как. Но я вижу, что земля, которая постарела за время нашего отсутствия – молодеет, и мне кажется – молодеет именно оттого, что мы вернулись. Перешагивая за порог собственной старости, я наблюдал расцвет, а перешагнув тот же порог второй раз – увидел молодость нашей древней земли, которая вернулась к своему народу. Я вижу это даже сейчас, на своей ферме, хотя уже многое перестал различать своими глазами.

Я был прилежным работником, когда представлял собой нечто среднее между белым колонистом и чёрным рабом. Как это было странно: приехал как свободный человек и работаю как привезенный насильно раб. На дряхлой, истощенной земле, для омоложения которой – как представляется из сегодняшнего дня – достаточно было просто присутствия на ней меня и таких как я. И как странно ещё и это: я начал жить на этой земле, обрабатывая её как последний раб и чувствуя себя безгранично свободным – я ведь и приехал на эту землю за чем-то вроде безграничной свободы – а теперь сам владею фермой и на меня работают люди, похожие на меня в прошлом, а я – только смотрю как молодеет моя земля. И не чувствую, что свободы стало больше. Это всё настолько странно и непостижимо, что я стараюсь не думать об этом. Стоп, моя свобода изначально была безграничной, куда уж больше.

Я был солдатом. И не горю желанием распространяться об этом. А потом я был некоторое время научным работником. Учёным, как известно, может быть даже осёл, если его немного поучить. Я был – научным работником; не слишком долго, и так давно, что не только никого из моих учителей и наставников нет в живых, но и коллеги: кто не умер, тот наверняка в маразме. Наверняка угасают от множества недугов, размягчающих волю и совершенно отвлекающих ум от каких бы то ни было мыслей. Ворчат, что раньше луна была ярче и море синее. Постоянно повторяются при разговоре, возвращаются к одной и той же теме, и негодуют оттого, что их никто – даже родственники и постоянные врачи – не желают слушать. А что значит – не желают? Сил больше нет, наверное.

Так получилось, что я попал в группу исследователей, работающих над официальной биографией Бен-Гуриона, создателя государства Израиль. Если кто сомневается в исторической роли Старика, то я могу только посочувствовать.

Когда я участвовал в работе над его биографией, за ним уже закрепилось это прозвище – Старик – и я уже давно перестал ловить себя на том, что мысленно именую его именно так, хотя в моём случае это явно смешно. Я уже тогда был старше Старика, а уж сейчас…

В нашей группе практически все были участниками тех событий, которые мы описывали в биографии Бен-Гуриона. Эти события – становление государства Израиль. Но только я был из тех переселенцев, которые подобно Старику прибыли на Ближний Восток в начале ХХ века. Кстати, многие из тех иммигрантов не выдержали и быстро сбежали. Я думаю, что те, кто тогда остался, были потом как-то вознаграждены. Бен-Гурион – высоким постом, я – долголетием, остальные, надо полагать, тоже как-то.

Кроме работы с письменными источниками, а так же собственными и чужими воспоминаниями, мы не пренебрегали (не могли себе представить, что можно пренебречь) личными контактами со Стариком (объектом наших исследований), получив исключительное право свободного доступа к документам его личного архива. В период работы над биографией я регулярно бывал в его киббуце Сде Бокер, наблюдал Старика и за работой, и в часы отдыха, сопровождал в поездках по стране. Не могу сказать, что у нас установились какие-то близкие отношения, но общались неформально, так было дело. Сами посудите: я работал с его личным дневником, письмами, и другими приватными бумагами – с его стороны странно было бы держать дистанцию в общении со мной. Тогда уж – вообще не допускать к архиву. Но он допустил и был теперь заинтересован в том, чтобы итоговый труд был качественным в принципе и освещал его жизнь в нужном для него ключе. Плюс проблема государственных тайн, к которым я, среди прочих биографов, был допущен. Кроме того, для остальных исследователей он был Стариком, а я был ещё старше его. Это, наверное, по-особому ощущается – когда твоей жизнью так во всех подробностях интересуется человек, проживший хоть немного дольше; я этого не испытал, и уже точно не испытаю.

В нашей исследовательской группе было разделение труда. Кто-то занимался российским детством Давида Грина (он только потом стал Бен-Гурионом), кто-то его жизнью в Османской Палестине, кто-то – его деятельностью в межвоенный период, кто-то Второй мiровой войной, кто-то – первыми десятилетиями существования государства Израиль. Мне было бы скучно работать над российской или переселенческой тематикой (я консультировал), для меня была отравлена военная тематика и неактуальны текущие политические дрязги. Я сосредоточился на рождении еврейского государства и первых шагах в борьбе за его существование. Меня вдохновляла эта тема; учитывая то, что война вообще меня не вдохновляет, это много значит. Кроме того, в нашей группе было ещё и такое разделение обязанностей: одни пишут, другие читают написанное коллегами. Мне это очень нравилось, я уже тогда испытывал стойкое отвращение ко всему, что я написал по науке. Из-за этого чувства я и отказался от научной деятельности вскоре после выхода в свет биографии Бен-Гуриона. Отказался, даже не насладившись всеми плодами этой работы.

После многих месяцев исследований моя тема виделась мне совершенно ясной во всех деталях. Я представлял себе расстановку сил на Среднем Востоке в то время и намерения тех, кто распоряжался этими силами. Арабы колебались от радикального панарабизма до идеи арабо-еврейского государства, сионисты желали построить еврейское государство во чтобы то ни стало – сейчас или никогда (так они представляли себе ситуацию и оценивали отношение союзников к идее еврейского государства), англичане собирались уходить из региона и поэтому мелко гадили и арабам, и евреям. Иногда мне казалось, что англичанам почти удалось устроить здесь тот же фокус, какой они устроили, уходя из Индии. Или вполне удалось? И там, и здесь мы видим мусульманскую государственность как фактор дестабилизации; и там, и здесь мы видим раскол.

Бен-Гурион ставил себе цели вполне определённые: сионистские по содержанию и сугубо прагматические по форме. Нужно было основать еврейское государство, и нужно было приготовиться к тому, что это государство надо будет защищать. На ООН Старик не рассчитывал в принципе. Он учитывал её решения лишь постольку поскольку рассчитывал на своих союзников в этой организации. Но, независимо от того – будет ли резолюция о еврейском государстве или об арабо-еврейском, Старик собирался основать национальное еврейское государство точка. Мнение арабов на этот счёт его беспокоило, но не волновало. Беспокоило – потому что он собирался с ними воевать в случае чего, не волновало – поскольку они никак не могли повлиять на единожды принятое решение: еврейскому государству в Палестине быть.

Но это означало, что нужно готовиться к войне. И Старик готовился. Даже он не мог предполагать, что сразу же после провозглашения государства Израиль все арабские соседи начнут войну, но как оказалось, он был к такому повороту событий готов.

Бен-Гуриону настолько удался его главный замысел, что по прошествии лет кажется, будто бы имело место только одно затруднение: нехватка оружия для незаконных и плохо вооружённых еврейских формирований.

Где добывалось и как доставлялось в Палестину это оружие – я в своё время выяснил досконально. В книгу вошли только небольшие ошмётки правды. Вроде того, что приличные партии автоматов, винтовок и патронов доставлялись из Чехословакии. По бумагам всё это добро должно было доставляться в Эфиопию. Сделка, безусловно, была одобрена в Москве, потому что Чехословакия досталась Советскому Союзу как трофей по итогам Второй мiровой войны. Если бы полупрофессиональные антисемиты читали официальные биографии крупнейших лидеров сионистского движения, они прыгали бы от восторга, видя картину подобного гешефта.

В войне за независимость цели Бен-Гуриона были столь же определёнными, как и в подготовке этой независимости (чуть не сказал: этой войны; кто сказал: независимое еврейское государство это война?). Ликвидация Трансиордании, а зачем она нужна, это потом Гольда Меир будет основывать свою арабскую политику на том, что независимое палестинское государство уже существует и это Иордания. Христианское правительство в Ливане. Разгром Сирии – и посмотрим, что с ней делать. Аннексия Синая, там разведанные запасы нефти, так что Египет подвинется. И главное: независимо от решения ООН граница еврейского государства будет проведена так, чтобы это государство включало в себя все еврейские поселения в Палестине.

Надо сказать, что многие из этих поселений существовали десятилетиями и арабы (в большинстве своём) не имели ничего против. Но как взбесило этих кочевников то, что не только сами поселения, но и пространство между ними – оказалось вдруг территорией сионистских владений. Ну, то есть: была пустыня общая, а стала пустыня еврейская; что – евреи сюда горстями сносили песок, если этот песок вдруг оказался еврейским. Так рассуждали арабы. А может пусть лучше еврейским будет – море? Может, не помешает сбросить кое-кого особо загребущего в так удачно близкие средиземноморские волны? Вполне понятное, на мой непритязательный взгляд, движение мысли. Только одно обстоятельство оказалось неучтённым: незаконные (и тайные) вооружённые формирования сионистов очень быстро превратились в регулярную армию, а Бен-Гурион во время запасся оружием.

А ещё – иногда – мне приходит в голову такое: прежде чем собираться на полном серьёзе сбрасывать кого-то в море, необходимо поинтересоваться, что думает по этому поводу само море. А на тот момент, даже если море и было солидарно с арабами, то исключительно в том, что не желало принимать евреев.

Впрочем, это только моё мнение. Более достоверную информацию на этот счёт можно получить вовсе не у меня.

И ещё – когда за спиной арабских армий были все государства-соседи Израиля и вся мощь арабского мiра (впрочем, рассыпающаяся, как песчаный холм в пустыне), за спиной бойцов еврейской самообороны было море. Средиземное – по которому финикийцы везли алфавит, легший в основу греческого и многих других европейских алфавитов. И настойчивые волны – прибой – алии.

Об остальном лучше всё-таки спросите море.

***

****** (

****** * #

************^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

************** ^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

Об этом Бен-Гурион говорил только с двумя из всей группы биографов: с руководителем группы и со мной. Мы на тот момент уже заканчивали работу над книгой, и Старик решил посвятить нас в некоторые детали, которые ни в коем случае нельзя было раскрывать в нашем сочинении, но без которых наше представление о его деятельности было бы неполным. А может, он просто хотел отвлечь наше внимание от каких-то не красящих его или просто скандальных подробностей. Или облегчить стеснение от необходимости хранить множество тайн – заняв все наши мысли не подробностями скрытой доставки вооружений незаконным полувоенным формированиям сионистов или подробностями его личной жизни – а вопросами влияния древней мистики на современную политику.

Кстати, в личной жизни было немало интересных нюансов. Все внебрачные связи Бен-Гуриона остались только легендами (не поворачивается язык сказать: слухами). Когда он стал главой государства, об этом позаботились. Но и без этого хватало компромата. К примеру, когда умерла его жена, выяснилось, что её организм был ослаблен постоянным недоеданием. Это такой способ ведения домашнего хозяйства во время постоянного отсутствия главы семьи: его супруга утверждает, что неголодна – чтобы другие домочадцы поели досыта. Потому что мужа не волнуют финансовые проблемы семьи, он постоянно в отъезде и не только не заботится о том, как семья может жить на скудное жалование жены, но и подрывает этот и без того скудный бюджет, постоянно заказывая посылки, которые жена вынуждена выкупать. Для Старика имела значение только его политическая деятельность, ради неё он не только жертвовал собой, но и делал жертвами всех, кто был с ним рядом. Разумеется, он достиг такой цели, которая может оправдать почти любые средства, но не каждого в этом.

Однако, ближе к делу.

В тот день после ужина мы заперлись для беседы в спальне Старика, примыкавшей к его рабочему кабинету. Было уже темно, хозяин не стал зажигать света, он просто раздвинул плотные шторы, и комната немного осветилась благодаря уличному фонарю, который непонятно зачем торчал за окном. Стали различимы предметы мебели и фигуры собеседников, большего и не требовалось. Бен-Гурион сел в кресло, даже в полумраке стало ясно, что ему комфортно на этом месте и что кресло специально подобрано: то ли для того, чтобы вести здесь такие вот приватные беседы, то ли для того, чтобы придаваться размышлениям в одиночестве. Я расположился в другом кресле, а Микаэль, руководитель нашей исследовательской группы сел на узкую постель Старика.

Говорил в тот раз по большей части один Бен-Гурион. Его монолог очень редко прерывался нашими вопросами, но, как мне кажется, отличался меньшей связностью, чем мой пересказ. Однако суть, я надеюсь, пересказывается мной без искажений. По крайней мере, начал он точно той же фразой, что и я, эти слова удивительным образом сохранились в моей памяти.

«Основание каббалы: каждая буква означает мифологему, число и идею. Каждое историческое свершение суть слово, поскольку исторично только то, что имеет более-менее определённое значение и толкуется в соответствии с этим значением. Тот, кто растолкует, из каких букв состоит слово, задающее значение исторического события, становится благодаря своему знанию субъектом, а не объектом исторического процесса. Он знает не только основание каббалы, но и движущие силы жизни: семь рек, шесть ветров, пять огненных вихрей, четыре конца земли, три модуса эфира, два аспекта действия, единое.

Я создал государство и буду назван отцом нации. Я, Давид из Полоньска. Вы-то знаете, что я прав, а не только тщеславен. В вашей книге будут отражены не все факты, но даже их достаточно для того, чтобы подтвердить этот мой статус. Кроме того, в своё время именно я провозгласил рождение государства Израиль, именно я нарёк его этим именем, именно я зачитывал Декларацию независимости – и это слышали евреи рассеяния, и слышал Израиль. Моей борьбой и моими жертвами воспрял Иаков; и город, бывший как вдова узнал своего возвратившегося мужа.

Моё имя не вычеркнешь из истории, а кроме того – я знаю слово. Знал его до, не забывал во время и помню после. И всё, что я делал, зачиная нацию, основывалось на слове.

Это слово – брейшит. Всё было очень просто. Отголосок этого слова выкрикивали враги моего народа в России, из которой я в ранней молодости перебрался сюда, чтобы делать то, что я сделал. Мне кажется, что это слово я знал всегда, но оно так обжигало, что нужно было немалое мужество, чтобы принять его. У меня хватило: то ли мужества, то ли безоглядности. Ведь к каббале обычно обращались люди религиозные, а я отказался от религии ещё раньше, чем решил перебраться на землю предков. Зачем я при этом вдруг стал практиковать каббалу понять совершенно невозможно. Видимо, меня манило слово, сила которого поддерживает и меня самого, и всех нас – по сей день. И оно состоит из букв: бет – реш – алеф – шин – йод – тав.

Если за каждой буквой стоит действительная сила, то комбинация букв движимая человеческой волей пробуждает могущество, которому можно противостоять только другим словом, да и то не всяким. По моим ощущениям, альтернативное слово знают только в Ливане, я раньше был склонен подозревать Египет, но практика показала, что я ошибался. В любом случае, слова, равного по силе нет ни у одного из врагов Израиля и в этом основание наших побед.

Рассмотрим мифологемы и числовые значения интересующих нас букв. Об идеях придётся говорить отдельно.

Буква бет. Мифологема дома. Числовое значение 2. Профанное толкование: заклятие второго дома для нашего народа на месте первого; подобно тому, как был восстановлен Храм, восстанавливается царство для Иакова-Израиля.

Буква реш. Мифологема мщения, истинное прочтение мифологемы реш обычно или скрывается, или затемняется; лучший способ затемнения – освещение неверным светом, в данном случае на истинное прочтение указывают карты Таро, что отвращает от него всех достаточно просвещённых, но не вполне посвящённых исследователей. Числовое значение 200. Профанное толкование: заклятие возвращения к древней расстановке сил в Западной Азии.

Буква алеф. Мифологема быка. Числовое значение 1. Матерь чтения. Профанное значение: заклятие перемещения нашего народа из Европы в Азию. Силы, стоящие за буквой алеф настолько велики, что понимающему человеку тут не требуется особого комментария. И все эти силы были призваны мною для алии, возвращения (слово «возвращение» Бен-Гурион произнёс по-русски, и даже при специфическом освещении я почувствовал на себе его пристальный взгляд, Микаэль не знал русского).

Буква шин. Мифологема зеркала, на это указывает двойственное прочтение этой буквы в сочетании со статусом матери чтения. Числовое значение 300. Матерь чтения, как и было сказано. Профанное толкование: заклятие, поддерживающее заклинателя.

Буква йод. Отсылает к абсолютной мифологии. Этой буквой часто обозначается первое из десяти Имён. Это имя часто обозначает просто «Я» (мог бы поклясться, что в этот момент Бен-Гурион снова пристально посмотрел на меня и еле различимо прошептал по-русски: я – последняя буква в алфавите). Ряд авторитетов считают, что от этого Имени произошло греческое понятие «всегда». Три буквы йод расположенные в вершинах мистического треугольника обозначают три модуса времени и соответственно три модуса бытия, таким образом, йод, обозначая неизменность, порождает возможность различения (времён) и измерения времени (и, таким образом, различения аспектов сущего). Числовое значение 10. Профанное толкование: так призываются серафимы (или Хайот-Хакодеш).

Буква тав. Мифологема клейма (тавра) или печати, последняя буква алфавита, завершающая его и запечатывающая скрытые в нём силы. Утверждается: не столько авторитетами, сколько их общественным мнением: неверное написание этой буквы способно разрушить мiр, превратив его в замкнутую и энтропийную систему, в которой все силы будут постепенно угасать без подпитки извне до тех пор, пока не угаснут окончательно. Числовое значение 400. Профанное толкование: здесь Старик улыбнулся и сказал: вместо буквы тав вполне можно использовать ядерную бомбу, и даже стоит. (Я вспомнил его острую реакцию на один ультиматум Эйзенхауэра: пусть он обстреляет нас трансатлантическими ракетами, у него есть ядерная бомба, пусть он сбросит её на нас.)

Седобородые мудрецы каббалисты посмеивались: премудрость – Бен-Гурион выстроил дом для того, чтобы собрать рассеянного Иакова, выставил надёжную охрану, вставил в окна зеркальные стёкла, собрал в этом доме силы серафимов и поставил надёжные запоры. Надо сказать, что промеж себя эти мудрецы выражаются именно так; усложнённая смысловая структура каббалистических трактатов служит несколько иным целям, нежели адекватное выражение истин каббалы. Эти цели: сокрытие истинного соотношения сил, которыми действует каббала, отпугивание робких исследователей и запутывание остальных. Но никак не – выяснение сути дела, которое наиболее легко достижимо при вольном применении аллегорического метода.

Теперь далее. Идеи.

Три матери чтения: чаша правоты и чаша виновности, и закон устанавливает между ними равновесие. Жизнь Израиля не может оборваться усилием внешних врагов, постоянное наличие таких врагов – необходимое условие нормальной жизни нашего государства. Чаша правоты и закон есть в слове (алеф, шин), создавшем государство Израиль, чашу виновности подносит Иакову Исмаил. Арабы.

Из семи двойных букв – бет, реш, тав – три. Мудрость, плодовитость, красота. Верх, восток, а святой Храм находится посередине и поддерживает всё. Три, а не четыре; три, а не два; установи вещь, как следует, и помести создателя на его место. Три камня строят шесть домов, иди и считай, чего уста не могут выговорить и ухо не может слышать.

Из двенадцать простых – йод – одна. Действие. Граница низ-юга, она идёт до вечности и это граница мiра. Сделал вроде корыта, установил вроде стены и положил наподобие военного времени.

Я, Давид, – назначил букву бет царствовать над мудростью, и повязал ей венец и сделал сочетание и создал им дом для Иакова.

Я, Давид, – назначил букву реш царствовать над мiром, и повязал ей венец, и сделал сочетание и собрал людей рассеяния.

Я, Давид, – назначил букву алеф царствовать над эфиром, и повязал ей венец, и сделал сочетание и создал им оборону для дома Иакова.

Я, Давид, – назначил букву шин царствовать над огнём, и повязал ей венец, и сделал сочетание и создал им окна в доме Иакова.

Я, Давид, – назначил букву йод царствовать над действием, и повязал ей венец, и сделал сочетание, и создал им надёжные опоры для дома Иакова.

Я, Давид, – назначил букву тав царствовать над красотою, и повязал ей венец и сделал сочетание и создал им надёжный запор для дома Иакова.

Я, Давид: задумал, сделал, назвал, учредил».

Наша беседа со Стариком закончилась, естественно, не на этом. Но далее мы говорили о вещах посторонних и достаточно быстро простились.

Ко всему, что сказал в тот вечер Бен-Гурион, я долго не знал как относиться. Да и сейчас не знаю. Если будет заявлено во всеуслышание, что Бен-Гурион был выдающимся практикующим каббалистом, то это вызовет у всех знающих людей удивление, мне так кажется. Он демонстративно порвал с религией ещё в отрочестве и потом большую часть жизни не верил в Бога. Только в последние годы Старик начал признавать Его существование, но, думается, до конца был далёк т какой-либо ортодоксии и от верности какой бы то ни было традиции. Вполне понятное модернистское отношение к религии: Бог есть, но я Ему ничего не должен. Старик мог вспомнить тут ещё и о своих заслугах перед Израилем, в некотором роде – народом Божьим. Но, как бы то ни было, всем, кто его знал, Бен-Гурион представлялся почти всю свою жизнь человеком нерелигиозным. Как соотнести это с тем, что он, помимо своей основной – политической – деятельности, которая занимала у него массу времени – ещё и исследовал каббалу и практиковался в ней? Я не знаю.

Решение (не уверен, что надёжное) пришло ко мне однажды, когда я прогуливался в одиночестве по берегу моря. Я прислушался к шуму волн, неритмично озвучивавших пустынный вечерний пляж. Волны как будто постоянно сбивались с похоронного марша на полупьяный (свадебный?) вальс. В их шуме слышалась настойчивость: настолько уверенная в себе, что не нуждающаяся в ритме или каком-то другом формальном подтверждении их силы. Мне никогда не хватало такой, или хотя бы приблизительно такой, настойчивости; я никогда не был настолько уверен в себе и как следствие – в чём-то ещё. Хотя где здесь следствие?

Так или иначе, скорее иначе, но вполне может быть и так – я вслушивался в шум волн, заставляя себя услышать в этом шуме что-то смутно важное. Сначала мне казалось, что волны шепчут какую-то бесконечную поэму с повторами, рефренами, и я даже стал уже различать рифмы, встречающиеся время от времени – как в Плаче Иеремии. И тут море умолкло на время, как будто задумалось – стоит ли доверить мне какую-то важную тайну. Движение волн остановилось, и какое-то время я не воспринимал ничего кроме абсолютной ночной тишины. Я стоял в темноте на пустынном пляже и робел дышать.

После необъяснимой паузы, движение волн возобновилось. Море дважды ударило в берег и каждый удар был похож на удар сердца. После чего опять наступила пауза, но на этот раз она была короче и не было абсолютной тишины, звучали какие-то шорохи и были слышны мелкие всплески воды. Потом море опять зазвучало как сердце, но это было различимо другое сердце. Я начал считать удары волн, сам себе не отдавая отчёта – зачем. В тот день (или вернее, в тот вечер, переходящий в ночь) я не смог бы объяснить себе собственных поступков: почему вдруг заслушался шумом волн, отчего застрял на пляже до темноты, и вот – зачем стал считать удары древнего средиземноморского сердца. Я насчитал 198 ударов, после чего опять наступила короткая пауза. Вдруг море нахлынуло на берег так, как будто хотело слизнуть меня огромным неразличимым во тьме языком и снова установилась тишина. Я успел подумать только о том, что мои ноги остались сухими. Прибой возобновился и его звучание на этот раз похоже не на стук сердца, а тот звук, с которым собака облизывает миску. Только это должна была быть собака с раздвоенным языком, или ящерица размером с собаку. Да, такой маленький дракон, который ритмично высовывает свой язык. Я опять считал, на этот раз увлечённо и очень внимательно. Насчитал 300 раз. В паузу успел поразиться круглому числу. Затем последовало десять ударов, похожих на падение капли. Правда эта капля должна была быть величиной с двухэтажный дом. Затем опять забилось сердце, непохожее на два предыдущих и отбило 400 раз. После чего установилась абсолютная тишина, море задумалось: понял ли я хоть что-то и стоит мне хоть что-то объяснять. Потом опять повторились два сердечных удара и всё по новой.

За ночь эта симфония повторилась шесть раз. Когда она зазвучала в седьмой, я различил стрелки на своих часах. Со временем в ту ночь происходило что-то непонятное, по крайней мере, я его движения совершенно не замечал и нисколько не устал. Я тогда в очередной раз жил один и не был ещё настолько ветхим, чтобы близкие родственники ежедневно интересовались моим самочувствием. Я мог позволить себе пропасть на берегу моря на целую ночь, а вернувшись домой – обдумать итоги моей прогулки за стаканом белого вина. Результат моих подсчётов оказался таким: 2 – 200 – 1 – 300 – 10 – 400. И, напоминаю, повторялось это неоднократно.

Я не знаю, как это объяснить, но представляю себе – как с помощью этого объяснить происхождение бен-гурионова слова.

Допив последний глоток из первого стакана, я вскрыл отложенную пачку сигарет (бросить курить легко – я тыщу раз бросал). Прикуривая от потрескивающей спички, вдруг вспомнил особое поджатие губ, характерное для Бен-Гуриона в последние годы его жизни. Старики часто приобретают привычку давать советы, о которых их никто не просит и которые никто не собирается слушать. Бен-Гурион, доживая свой век, отказывался от каких бы то ни было высказываний на политические темы, окончательно забронзовел и только принимал почести как отец нации, ничего не советуя своим преемникам. Так и я – на старости лет стараюсь отказаться от суждений и только одно решаюсь советовать:

если хотите что-то спросить – спросите море. Если оно вам ничего не отвечает, значит, вы не то спрашиваете.