Литература

Тело 13-тилетнего Алексея, зашитое в пластиковый мешок вместе со старым отработавшим автомобильным аккумулятором, бодро хрустя переламываемыми ребрами и редкими хилыми кустами, прокувыркалось по крутому склону и скрылось в мутном потоке канализационных нечистот, вяло протекающем в беззвездной и холодной осенней ночи, освещаемой, вместе с маслянисто поблескивающей, темной поверхностью потока, лишь квадратными фарами автомобиля «Москвич», в багажнике которого оно и было привезено сюда тремя молодыми людьми, о которых известно лишь то, что двое из них несколько мгновений назад раскачивающие грязно-серый мешок с телом Алексея в слепящем свете фар, были одеты в практически одинаковые спортивные штаны и кожаные куртки, носили короткие прически и различались лишь ростом, да и то не сильно, и что невидимый третий, напряженно сидящий за рулем, через почти ровно полгода, вместо за миг промелькнувшей перед глазами прожитой жизни, увидит вдруг эту сцену, со стороны: молодые люди, зажимая носы, быстро сядут в машину, которая тут же развернется и поедет обратно, и вскоре скроется за чем-то темным и массивным на повороте, одиноко посветив в непроглядной ночной тьме ярким каким-то пронзительно тоскливым светом, подпрыгивающим на ухабах, еще несколько минут, почти мгновение, словно и не было ничего – по сравнению с вечностью темноты, которая наступит после этого для водителя москвича, в которой забываешь даже то, что такое темнота, в которой исчезнет узкий неудобный багажник приземистой спортивной машины, ее марка, голоса спорящие над ухом о том, куда девать его тело, вкус скоча и крови на губах, острая боль в области сердца, усталое солнце в зените, отражающееся в безразличных, остекленевших, широко распахнутых глазах, как исчезло в зловонной густой жиже тело Алексея, который теперь покоился на самом дне, на мягком ложе из смрадного ила, с аккумулятором под головой, спеленатое грязно-серым пластиковым мешком, омываемое струями отхожих вод крупного города, что смывали кал и мочу его жителей, пот, кровь и семя горожан, смазку горожанок, мельчайшие чешуйки отмершего эпидермиса, ушную серу, слюну и сопли, грязь из под ногтей, сами ногти, тонкие длинный и вьющиеся короткие волосы, зубной налет, гной, зубную крошку, ресницы, кусочки не переваренной слегка подгнившей человеческой плоти, исторгнутой желудком, темную менструальную кровь и светлую сукровицу, мозольную жидкость, лимфу, желудочный сок, кусочки головного и спинного мозга или сваренных эмбрионов и многое, многое другое, -- все это втягивало во сне носом и сладко улыбалось тело Алексея, сонно колыхаясь в мешке, спало оно пару часов или целую вечность, пока его лица не коснулось что-то робкое, что было кистью свободно откинутой правой руки тела Олега, влекомого течением над мешком с телом Алексея в нем, лицо которого через мгновение осторожно ощупывалось пальцами тела Олега, задержавшего свое скольжение и прервавшего свои раздумья о том, чем оно было до того, как кто-то забыл короткий раскладной нож в его шее, -- эти мысли занимали его почти все время с того момента, как оно было сброшено в этот поток, отступая на минуту другую только перед вниманием к какому-нибудь новому объекту, на которые постоянно натыкалось на дне тело Олега, которое сейчас вдруг пронзительно осознало свое одиночество, ощупывая голову и лицо тела Алексея, его узкую шею, хрупкое юношеское плечо, сахарно тонкую ключицу и в тоже время упругую и рельефную грудь, трепетно и призывно звенящие сосцы которой звали к себе, неощутимые на ощупь под грубой мешковиной, заставили тело Олега ощутить что-то новое и волнующее, помимо проржавевших остовов машин и бочек, встречавшихся ему, какое-то забытое ощущение, из того что было ДО, перед чем раздумья о смысле своего путешествия в этом потоке отступили и телу Олега захотелось только одного: поскорей помочь освободится другу-в-мешке, с которым можно было бы дрейфовать дальше вместе, держась за руки, что бы чаще встречать всякие интересные вещи, показывать их друг другу, вместе думать о том, что они такое, а еще можно было бы играть друг с другом, трогать везде, -- последняя мысль оказалась для тела Олега настолько волнительной, что заставила его медленно вытащить нож, торчавший в его шее, и осторожно сделать надрез в мешке, откуда, как только он стал достаточных размеров, тотчас же выскользнуло тело Алексея, вдруг ощутившее то, что можно было бы назвать полнотой бытия: как бы неведомые ранее, свежие ветры овеяли его лицо, ладонь сжала ладонь нового друга, и уходящий вдаль горизонт перспектив взорвался бесконечным пространством возможностей, которое в свою очередь напиталось каким-то высшим смыслом и волнительными желаниями, -- все это происходило в мыслях тела Алексея во время долгого, нежнейшего, полного уже настоящей страсти, глубокого поцелуя в котором слились тела Олега и Алексея, ставшие в миг одним неделимым целым телом, подхваченным быстрым течением и уносимым все дальше и дальше, где небо едва заметно меняет оттенок цвета с антрацитово-черного на

темно-темно-синий, обещая им какую-то высшею надежду, им, неистово занимающимся любовью посреди неистового течения, в самом сердце стремительного потока нечистот, Олег – вожделенно впиваясь зубами в соски Алексея, поочередно, разрываясь, не находя возможности выбрать из них лучший, Алексей – обхватив ногами мощный, содрогающийся от обжигающего желания торс Олега, сжимая в кулаках завитки волос на его затылке и распахнув уста и очи в пустоту в беззвучном крике сладострастия, пылко прижимаясь пульсирующим, разбухающим пахом к твердому, литому прессу Олега, который почувствовав восставший жезл Алексея, порывисто спустился к нему, отмечая прижатым лбом и кончиком языка свой путь вниз, через впадинку меж напряженных грудей, солнечной сплетение, пупок, кульминацией которого стала невероятных размеров, трепещущая и пылающая корона Алексея, глубоко проникшая в Олега, требовательно обхватившего руками аккуратные, упругие, с ямками ягодицы Алексея – так они замерли на бесконечные секунды, которые имели продолжение в позиции Вудсток (автора: здесь имеется ввиду поза 69), в долгих взаимных оральных усладах, приправляемых взаимным шоколадным массажем, и все это пиршество плоти завершилось в позе Бегбедера (автор:99), когда оглушенное любовью тело Олега и Алексея охватила сладострастная судорога финального аккорда и первые лучи восходящего солнца едва забрезжили над линией горизонта вместе с первыми драгоценными жемчужинами любовной влаги, хлынувшей из Олега в Алексея, а из Алексея на смятую шелковую простыню цвета спелой вишни, слегка присжатой чувственными губами целомудренного юноши, на которой Олег плакал от избытка чувств, прижимая к себе Алексея, повторяющего в забытьи: « Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!..» -- пока слова эти не сбиваются на шепот, а потом и он затихает вместе с рыданиями Олега, когда они, замерев, живописно раскинулись на широкой кровати и тонут, сжимая ладони друг друга, в вязкой патоке восходящего летнего солнца, стекающей по крышам девятиэтажек и расплавленным золотом через окно заливающей комнату, в которой одной на всю вселенную бесконечной и безначальной нотой звенела тишина абсолютного счастья и гармонии, что звучит, когда пальцы создателя касаются струны, соединившей на мгновение две души, физические носители которых сейчас лежа курили сигареты, уставившись в потолок, и думали каждый о своем: Олег – о том, что символ инь-янь похож на цифру 69, и тогда понятно, что такое эти точки, а Алексей – переваривал новые эмоции и находил им место в своем, небольшом пока, по причине молодости, внутреннем мире, и когда он закончил, то спросил, что бы начать разговор: « А как ты говорил эта шняга называется ?» -- «Sorokin… Ну и как тебе?» -- «Ацкиубойная хрень…» -- «Ну вообще чистый гораздо круче, а этот по-моему сильно бадяженный Mamleevym… Больше не буду у этого барыги брать…» -- «Не все равно ахуенно… А чем еще заридиться можно ?..» -- «Да разный есть стаф… Ну Pelevin, конечно же, ну это так – попсня, как ганджубаса дунуть… Но лучше конечно чем Tolstoy – это все равно что водяры наебуриться, но хоть нормальной такой водки, потому что есть еще Tolstaja, из современного – это если водяра жутко паленая будет, с проблевом… Вообще лучше всего, что б наверняк, старыми проверенными временем буржуинскими темами приходоваться – Berrous, Ginzburg, а еще лучше Kerruak – под ним прикольно тусить или просто по городу рассекать, вообще тема » -- «А посовременнее есть чо?» -- «А посовременнее -- Levkina тебе посоветую, ускоряет по жести, чердак сносит на ура, но тяжелый приход – на любителя, только для реально обескрышенных литераманов… » -- «Круто… Надо будет потестить этого твоего Levkina… А я вот еще за Stogova слышал, он как вообще ?» -- « Ой, бля, не надо мне за Stogova этого говорить… Всем отстоям отстой и саксам саксам… Это как коктейли в модных баночках под энергетики, без таурина, кофеина или гуараны, вообще без ничего энергетического – зато с алкоголем, фтопку короче этот маздай… » -- « Ясно, блин, а я чуть не взял – мне один чел его активно продвигал…» -- « Да пусть ибется с канем твой этот чел… Если есть тяга и аккредитация, лучше, говорю, Levkina нахвати – не пожалеешь…» -- « А есть вариант сегодня надыбать этого Levkina ?» -- «Фикалька – вопрос, щас прям чуваку звякну – он притаранит через полчаса… » -- «А не рано еще? » -- «Не… Он сам на нем сидит – хуй знает вообще когда спит… Сам электронщик начинающий, походу еще и банчит среди своих…» -- «Давай, по хуй, надо только в душ успеть сгонять… » -- « И по кофе с покурезом… » -- сказал Олег, пытаясь выловить из под кровати телефонную трубку, выходящему из комнаты Алексею, который в предвкушении нового опыта быстро принял контрастный душ, сначала помочившись под расслабляющими горячими струями, потом, привставая на носки и вытягиваясь всем телом на встречу будоражащим холодным, чему-то улыбался, вытираясь полотенцем и бодро входя в джинсах на голое тело в небольшую, но по-западному эргономично оборудованную и чисто по-русски засранную вездесущими пепельницами из подручных предметов – от пустой пачки сигарет до неглубокой сковородки – и грязной посудой с засохшими, а кое-где и заплесневевшими остатками еды, кухню, где его ждал Олег в уютном домашнем халате, бодрящий аромат натурального кофе и известие о том, что все в порядке и дилер скоро прибудет, буквально через минут сорок, в ожидании чего они сели за стол, на небольшом, отвоеванном у тарелок и кастрюль, очищенном пространстве которого лежал развернутый листок А4, с отпечатанной на нем статьей № [Автор: Номер статьи УК РФ за пропаганду наркотиков], из которого они зачерпывали миниатюрной латунной трубочкой, выкуривая которую в два затяга, закуривали по сигарете и, отпивая из большой общей кружки с крепким кофе, продолжали беседу, немного изменившую с подачи любопытного Алексея направление: «… Нет, ты скажи, почему не легализуют Т-литературу ?..» -- « Ну а сам-то как думаешь ?.. Потому и не легализуют – кто ж тогда Tolstuju с Dontsovoj и прочими Perumovymi в чипоках покупать будет? А ведь госаппарату кормица надо – не зря же он существует – а по размерам он у нас приличный – а ты знаешь, какой навар получают чинуши со всяких там акцизок на легальную Т-литературу синего дискурса ?..» -- « Ну… нет…» -- « И я не знаю, но наверняка дохуя, хотя впрочем это и не важно – еще более ощутимо им капает подарками и прочими бонусами от всяких там благодарных владельцев Tolstodontsovoj индустрии, в знак признательности и умиления за верную службу отечеству, и за поддержку и защиту от тлетворных западническо-упаднических веяний исторически традиционной культуры чтения, в котором, как пиарят нам прямо в мягкое детскую голову начиная еще со школьной скамьи, на Руси и есть все веселие, весь так сказать кайф, смак и цимес, так что читайте дети запоем Tolstuju с Dontsovoj, ага, и Marininu на березовых бруньках, и не спрашивайте куда бабло девается от продажи народной нефти – и все у вас будет бирюзово, что есть древняя традиция подсаживания народа на Tolstuju, которая восходит еще к царь-гороховым временам – оно и правильно: на кой хуй неважно какой формации деспотической верхушке, а другой верхушки у нас не бывает, кроме ее отсутствия, опиздиневшие от безделья толпы распиздяев, вдруг осознавшие всю тленность своего бытия, которые уже не хотят работать за хуй и жить в полной жопе, и при этом активно радоваться жызни? Ответ, в общем-то, один: на хуй им такое счастье не всралося, лучше пусть вполне легальную Tolstuju потребляют, водку жрут и примой закуривают, и не задумываются о смысле своего некчемного бытия… » -- Олег, перевел дыхание, выпил кофе, затянулся из девайса, потом сигаретой, и снова продолжил свою тираду: « Да, еще учитывай, что легализация невыгодна как для литерамафии – которая, благодаря нелегальному статусу Т-литературы, взвинчивает на нее цены, тогда как себестоимость ее производства несравненно мала по сравнению с розничными ценами, по которым она доходит до конечного покупателя, так и для доблестных органов охраны правопорядка, которые срастаясь с литерамафией, помогают ей осуществлять контроль за рынком Т-литературы, и тоже получают свой доход, на высшем уровне конечно… Кроме того легалайз приведет к сокращению огромного штата рядовых сотрудников отделов по борьбе с незаконным оборотом т-литературы, и куда девать туевы хучи дуболомов, которые нихрена больше делать не умеют ?.. Кто будет кормить их семьи ?.. » -- еще раз быстро затянулся трубочкой, продолжил сиплым голосом, задерживая дыхание: « Да и просто, в конце концов, наш социум к этому не готов сам по себе, не цивилизованное оно у нас – а хули варвары мы и есть варвары, это не говоря еще о том, что оно настроено резко против Т-литературы, и тут не только совковые рудименты в общественном сознании, а еще и современный курс на антизападное-национал-фашистское-квасно-казачье-да-и-просто-тупо-быдлоидное отсталое общество в оппозицию глобализму-атлантизму, успешно проводимый сверху, как в старые, добрые серпасто-молоткастые времена, к гибриду коих с царским православно-михалковским империализмом мы сейчас возвращаемся, и никая это впизду не демократия… » -- «Блин, осади про империализм, давай с Т-литературой до конца разберемся… Ну вот сами они, кто у власти, разве не употребляют?.. Не верю я в это, хоть убей… » -- « Ну половина из них, во-первых, сами по Tolstoj прикалываются по своейной привычке, а вторая половина, не волнуйся, при их-то возможностях сами себе все что надо найдет, без всякой легализации, через все тот же доблестный отдел по борьбе с незаконным оборотом Т-литературы… А простому народу, подсаживаемому от начала государства российского на «правильную» Т-литературу, все эта бадяга чисто глубоко до пизды дверца – лишь бы цены на Tolstuju с Dontsovoj не подскочили, а так как-нибудь обойдутся без всяких там твоих педарастических Ginzburgov с вообще непонятно чем… Короче никому, кроме таких далбоебов как мы, легалайз этот нах не впился… » -- « Че-то ты меня совсем расстроил… Ну просто пиздец полный получается… Короче хуй нам в ладошку, а не легалайз… » -- «Истинно так… А хули взрослей понемногу, грустней, понимай всю нашу рассейскую стремную парадигму… Но все же кое-что мы сделать все таки можем… » -- « Что? » -- «Дверь открыть в подъезде, а то там наш пушер стоит уже давно и маякует, пока мы тут за всю хуйню лясы точим… » -- « Сей момент… Stan up, stand up, stand up for your high» -- напевал Алексей, одевая кроссовки и спускаясь вниз открыть дверь, появившемуся раньше обещанного дилеру, представившемуся Артемом, который вид имел самый живописно распиздяйский и как-бы постоянно слегка двигался и подрагивал в пространстве, немного что-ли пританцовывая, в то время как пересчитывал деньги, доставал товар из бэга, попивал кофе, строчил эсэмэску, и при этом постоянно излучал в пространство бесконечный поток слов: « Не, махорку я не буду, сэнкс, бросил, завязал, окончательно, ниочем она – так, детский кайф, типа пива попить, творческого эффекта с нее практически нет… Стимы – вот выбор настоящего креатора: реальное ускорение, фанстастическая работоспособность, сплошной позитив и креатив!.. Да давайте ридьте по быстрому, вставит быстро… Я с вами тоже жабну Levkina своего и побегу – а то нынче, вы в курсе? Нет? Будет, короче, такой мини-фест в Психолите на сутки: современная актуальная электронная музыка плюс современные актуальные психоделические тексты… Такая колбаса будет! Вот флаеры, если чо, приходите, под Levkinym вообще самая тема. Я кстати тоже с одним челом буду исполнять – там у нас на 20 минут, сначала, значица, так спокойный, такой типа нью эйдж, вступает, и он так спокойненько, не торопясь, начитывает: Я СМОТРЮ В ТВОЙ ЗРАЧОК // И ТАМ -- НЕЧТО БОЛЬШЕЕ // ЧЕМ ЗАХВАТ ФАШИСТСКОЙ // ГЕРМАНИЕЙ ПОЛЬШИ // ЧЕМ СРАЗУ ГРАММ ГЕРОИНА // ЧЕМ МЕРТВАЯ МАМА // ТАМ ОТРАЖАЕТСЯ /пауза/ Я СМОТРЮ В СЕБЯ САМ !!! И тут заруба пошла, убойнейший хард транс с аспидно кислым саундом, потом там дальше еще зарубней будет, но я вам щас все рассказывать не буду, вы, давайте, подтягивайтесь, там вообще все будет рульно – и концепт и контент и контингент – вход только по флаерам или за нихуевые входные… Да уже сейчас вас вставить должно скоро, я еще уйти не упею, а вы уже в полном ахуе выпадете… Или вот зацените, щас достану, прочитаю, это короче в чила-ауте тоже экшен будет происходить, там этот чел, что мне наговаривает, поверх эмбиента такого морского будет монотонно-ритмично проговаривать эту жесть:

ГРЯЗНАЯ ПЕНА МОРСКАЯ

В МОМЕНТ ПОМЫШЛЕНИЯ

Вот

я иду

Мне нихуя не холодно

И не причина тому

пуховик теплый

и подштанники

хлопчатобумажные

Под кожей моей

много чего интересного

и презабавного действует

и промышляется

сплошная деревесина кайфа

плоть мне заменяющая

дельфинов стая

заплутавшая

с лиловыми и чуть глумливыми

лыбами

в хлябях глубинных

давимыми

этими в даль

вновь ускользнувшими

хитрыми рыбами

где-то призрачно мерцающими

в моем беспезды океане

И если рассматривать

моей головы содержимое

то оно нихуя не серо-зеленое

и нихуя не материя

хотя сам так думал пока не

убедился в обратном

Там в голове океан

настоящий

прикинь

!

Он синий нахуй

Всмысле по цвету а не по дискурсу

И очень глубокий

Если же спускаться ко дну

то там темнеет и насыщается

многих печалей и думок

чернилами

Можно вслушиваться

походу движения

в дельфинов голоса

когда неожиданно знакомые

а когда и нет

Но вот батискаф наш погружается

и

всеобъемлющий невзъебычий космос

!

Вроде как он здесь и был

и есть и будет

В чем-то даже враждебное

и безвоздушное

пространство

А местами пыльное и душное

Мест там вообще много и разных

зрительных, умозрительных, задних, географических

и вообще

сколько есть все там

И место найдется даже тупо луне

И не одно и не одной

на орбите, в песне или

в попсоватой бульварной фантастике

или просто вот так

в небе полуночном

над океаном таинственным

мерно и неизменно

…плещущимплещущимплещущимплещущим…

под звуки транса кислотного

из никуда в ниоткуда

льющегося-небытующего

бессмысленно и не для кого

под луной

звучавшего

одну ровно вечность непошлую

вдоль-по-над морем ночным

все приливающим, плещущимся, выговаривающимся

на берег какой без разницы

Все это лишь одна малая хуйнюшечка

от целой

невзъебенной Невзъебездны

где нет вообще нихуя

но ВСЕ уже там с начала времен находится

ВСЕ и даже еще больше

Но вот сейчас к сожалению

Моему беспезды сожалению

вот, здесь

непременно сейчас непосредственно

место нашлось только

тупо луне

и замерзшим безлюдным

пустым снежным улицам

скрипу снега

мною за трансом не слышимому

эфедрину

(так вот почему мне не холодно!)

и шуму прибоя который

никогда никогда не престанет

вот никогда никогда ей богу

я верю и чувствую

никогда

(по правде это все же случится)

И на чистом теле

невинном

листа застывает

ГРЯЗНАЯ ПЕНА МОРСКАЯ

В МОМЕНТ ПОМЫШЛЕНИЯ

Одно из текстово-документальных свидетельств моего тотального штопорного невменозного интеллектуально-эфедринового трипа, конкретной такой колбасы, тоненько аккуратненько по-гурмански нарезанные пластики секундочек которой с превеликим удовольствием мною поглощались в поисках самого себя, один за другим, а за ним следующий – и т.д.. И в каждом кусочке, в каждом срезе, в каждом кусманчике, я смаковал себя-без-какого-то-недостающего-важнеющего-кусочичка, неполноценного себя, без чего-то, ел себя отсылающего в самопоиске к другому себе для самопоедания, к следующему -- неуловимо и бесконечно отличному, и вдруг внезапно сейчас только прожевав последний сладостный шматочек, все такой же божественный, я вдруг увидел пустое место от своего только что съеденного тела, и вдруг обнаружил себя -- лежащим на паркете, задумчиво и глубоко-насыщенно курящим табак, с затихающим шумом прибоя в голове, дописывающего эти строки…» -- что отражались в зеленом с серыми вкраплениями зрачке обыкновенной, черной, короткошерстной домашней кошки, сидящей на компьютерном столе перед монитором, вместе с открытым окошком ворда и жирной тоже черной мухой, по-хозяйски разместившейся между заканчивающими набранный в ворде текст словами *черной* и *мухой*, этакой жирной точкой, неимеющей к тексту никакого отношения, и по всей вероятности в нем единственной – к этому склонялся сейчас хозяин монитора, кошки и текста, который отлучился от монитора, чтоб приготовить себе еще кружечку кофе, и, пока шипел, закипающий чайник, глядя на освещенную фонарями и витринами, блестящую от дождя улицу, решить наконец вопрос с единственной точкой в тексте: быть ей или не быть – и когда закипевший чайник шелкнул выключателем, вопрос внезапно и изящно решился сам собой: точке быть, быть ей черной жирной мухой, а заканчиваться текст будет словами: «И если читатель ожидает увидеть точку хотя бы в конце этого текста – то ее не будет, точка» -- проговорив про себя эти слова хозяин кошки, монитора и текста подумал о том, как же все таки это чертовски приятно быть графоманом и писать ради самого процесса письма, получая от него истое удовольствие, и не заботясь вовсе о читателе, который жывотное по определению – потому что не писатель – читающем сейчас с негодованием эти строки, после чего широко и самоуверенно улыбнулся своему отражению в оконном стекле, которое улыбнулось ему в ответ еще шире и с кружкой заваренного кофе удалилось из кухни, вернулось к компьютеру, мухи и кошки у которого уже не было, а может и не было, как и не было уже и самого отражения – когда погасший от ожидания экран монитора, вновь ожил, оно исчезло, уступив место появившемуся тексту, который продолжился со слова *мухой*:« … по-хозяйски разместившейся между заканчивающими набранный в ворде текст словами *черной* и *мухой* этакой жирной точкой, неимеющей к тексту никакого отношения, и по всей вероятности в нем единственной – к этому склонялся сейчас хозяин монитора, кошки и текста, который отлучился от монитора, чтоб приготовить себе еще кружечку кофе, и, пока шипел, закипающий чайник, глядя на освещенную фонарями и витиринами, блестящую от дождя улицу, решить наконец вопрос с единственной точкой в тексте: быть ей или не быть – и когда закипевший чайник шелкнул выключателем, вопрос внезапно и изящно решился сам собой: точке быть, быть ей черной жирной мухой, а заканчиваться текст будет словами: «И если читатель ожидает увидеть точку хотя бы в конце этого текста – то ее не будет, точка» -- проговорив про себя эти слова хозяин кошки, монитора и текста подумал о том, как же все таки это чертовски приятно быть графоманом и писать ради самого процесса письма, получая от него истое удовольствие, и не заботясь вовсе о читателе, который жывотное по определению – потому что не писатель – читающем сейчас с негодованием эти строки, после чего широко и самоуверенно улыбнулся своему отражению в оконном стекле, которое в ответ улыбнулось ему еще шире, отчего ему пришлось улыбнуться еще шире, отчего оно улыбнулось еще шире, отчего ему пришлось улыбнуться настолько широко, что улыбка отражения соприкоснулась концами, замкнувшись в кольцо, молния зубов которого с непередаваемо вселенски ужасным звуком расстегнулось и… [автор: здесь будет вставлен кусок текста страницы на 2-3 со вкусом Левкина, непосредственно Левкин-трип ]… и Лев Николавич проснулся от своего нутряного крика, полного ужаса, резко сел в постели, мокрой от пота и его ночного конфуза, опять вызванного страшным ночным кошмарам, преследовавшим его почти каждую ночь, вспомнить который он был не в состоянии, настолько он был ужасен и не поддавался целостному рассудочному осознанию, долго и протяжно матерился в темноте, потом еще немного нечаянно писнул, и, искривив рот, горько заплакал, каким его и застала , разбуженная его матами, всполошившаяся сиделка, вбежавшая со свечой в его спальню которая кинулась успокаивать его как маленького ребенка и после когда успокоился на ее объемной груди передала с рук на руки пришедшим дворовым девкам, которые повели графа к наспех подогретой ванне, сидя в которой он продолжал хныкать, пока его натерали мылом и смывали его горячей ароматной водой из кувшинов, пока в его спальне меняли матрасы и простыни, на которых он вскоре облегченно и уже успокоившись блаженно растянулся и приказал маньке подать ему морфия … -- «так ведь не можно, дохтур запретил – сказал перемаяться, апосля облегчает… » -- «Дай. Мне. Морфия. Сука.» -- зло и отрывисто бессмысленно проговорил граф, уставившись на багровую гардину, освещенную единственной свечой в руках маньки, поспешно удалившейся исполнять приказ графа, который, оставшись в кромешной тьме спальни, занял себя в предвкушении сумбурно скачущими мыслями о том, что у него слабая воля, ну да, так и есть, что это эскулапы, коновалы, доктора прописали ему морфий и сами совершенно не имеют представления, что это такое, но как же чорт возьми хорошо пишется, когда выпьешь самую малость, не то что от водки, от которой все мысли спутываются и двигаются медленно, а от морфия наоборот: спокойствие, умиротворение и блаженство опускается на душу, остаешься наедине с собой, с такими вдруг живыми и объемными героями, с чистым листом бумаги, на которую свободно, подобно водопаду, красиво льются слова, прелестно сплетаясь в гармоничные предложения, живут своей жизнью, действуют и меняются прекрасные правдивые образы, и отдельный самодостаточный мир вдруг оживает и вспыхивает нестерпимо ярко, как будто в рождественской игрушке, хрустальном шаре, освещенном теплым таким близким даже интимным светом камина, отражается взор очарованного мальчика Лёвы … » -- проносилось в голове Льва Николаевича, уже принявшего дозу морфия из грубо отобранного у маньки бутылька, и сейчас блаженно улыбающегося в темноте, и возносящегося верхи ввысь по спирали, как вьщийся взлетающий над главной городской площадью снаряд салюта, обожаемый тысячами влюбленных пьяных глаз горожан и горожанок, которые все есть лишь Один Лев Николаевич Толстой, взрывающийся в ночном небе ярким огневым цветком и освещающий неземным светом восторженные лики, глаза, дрожащие и текущие слезинками, от этого богоподобно прекрасного жгущего свечения застывшей на мгновение-вечность над Россией звезды, проливающей нежный свет на бесконечные просторы, огромные и бесконечно расходящиеся, но объединенные одною высшей тоскою по несбывшемуся царству небесному, земле обетованной, что горчит в водке, что звенит меж рюмок и штофов, что пьянит без вина русскую интеллигенцию, и не измерить ни аршинами, ни футами, ни метрами, и умещается в одной слезинке непорочной славянки, что делает Россию ни западом, ни востоком, но Русью Русою… А хороша отрава!.. » -- вокликнул про себя граф, после энергично встал с кровати, потянулся, вышел в ночной рубашке в коридор, взял свечу горевшую подле нешелохнущейся, беспробудно спящей сидя, Маньки, и вернувшись в комнату сел за рабочий стол и продолжил свою работу: «… Дядюшка, ни на кого не глядя, сдул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился в кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки, и, подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, частый аккорд и мерно, спокойно, но твердо, начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По ули-и-ице мостовой. В раз, в такт, с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало все существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и, закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал часто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившемся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть-чуть что-то смеялось в его лице, с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что-то.

-- Прелесть, прелесть, дядюшка ! Ещё, ещё ! – закричала Наташа, как только он кончил, она вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его.

-- Николенька, Николенька, -- говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?..

Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из-за ней еще другие лица… «За холодной ключевой, кричит девица, постой!» -- играл дядюшка, сделал новый перебор, оторвал и шевельнул плечами.

-- Ну, ну, голубчик, дядюшка , -- таким умоляющим голосом застонала Наташа, как-будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал, и как буд-то в нем было два человека, -- один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.

-- Ну, племянница ! – крикнул дядюшка, взмахнув к Наташе рукой, оторвавшею аккорд. Наташа сбросила с себя платок, который был единственное на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала, слегка расставив ноги, энергично описывать тазом восьмерки вокруг длинного жилистого члена дядюшки, откинувшего торс и голову назад и оперевшегося на ручки кресела за его спиной. Он закрыл глаза, отдавшись целиком ощущению горячего пульсирующего лона племянницы, уже обильно истекающей соками и стонущей в такт движениям нежным девичьим голоском, который всегда так возбуждал Николая, что его член набухал за считанные секунды. Он и сейчас не смог сдержать себя, что бы немедленно при первых звуках этого медового голоса не войти в самую глубь нежнейшего источника его, наклонив за уши голову Наташи и после чуть сдавив ее точеную шейку тончайшим платком, что еще минуту назад покрывал ее прекрасное нагое тело, сейчас являющееся источником райских наслаждений для двух ее родственников, возбуждавшихся все сильнее и все увеличивающих амплитуду сладострастных движений, когда Наташа, сжатая их горячими телами с двух сторон, начала терять сознание от страсти и нехватки воздуха, так как Николенька все сильнее стягивал расписной платок на ее горле, увеличивая получаемое удовольствие. Когда ее глаза закатились, дядюшка подхватил и развел широко в сторону ее ноги, так что ее тело извивалось в судорогах меж ними, на что со стороны коридора смотрело круглое, закусившее нижнюю губу лицо Анисьи Федоровны, уперевшейся в дверные косяки руками, из под задранных юбок которой виднелись ее белые ноги и поросшее обильным черным волосом влагалище с периодически исчезающим в нем членом, принадлежащим кривоногому худощавому мужичонке в лаптях, скрытому ее обильными телесами.

Над сценой звучала русская балалайка, задавшая всему темп. Хрипящая мелодия ее лилась из лилового китайского магнитофона, стоящего между двух укрепленных на штативах видеокамер, которые обслуживались одним оператором. Он сидел сейчас рядом, за столом с режиссером и сценаристом – они в полголоса продолжали беседу:

--… Сие есть неосознанная сублимация подсознательного сексуального желания Толстого к героине своего романа… -- медленным расслабленным голосом, вязко жестикулирую кистями, продожал сценарист, -- И заметьте: Наташа появляется в начале романа в самом нежнейшем возрасте нераскрывшегося бутона, неизведанного еще мужчинами, раскрасневшаяся, с одеждой в беспорядке, с оголившемся плечиком, и сразу же попадает в одуряющий половой контекст заклумбовых заговоров… Вы не находите, что само появление героини, как и отношение к ней ключевых мужских персонажей, говорит в пользу того что графу было не чуждо подсознательное желание сексуального обладания своей героиней ?..

-- Первое, что я нахожу из вашей тирады, и что подсказывают мне мои внутренние ощущения, это то что раствор просто великолепен… А что касается до Наташи и ее позиции в творческо-эротическом пространстве графа, то не нахожу сил, желания и оснований вступать с вами в противоречие. Но, с другой стороны, я не нахожу вашу сентенцию сверхоригинальной, поскольку, на мой взгляд, любой писатель, если он конечно Писатель, в высшем смысле этого слова, а не бумагомарака, и тем более настолько психологически глубокий, как Лев Николаевич, вынужден переживать сквозь себя сексуальность своих героев… -- таким же слабым голосом ответил оператор, расплывшись на стуле, -- А вы как думаете?..

-- Преимущественно правым полушарием… Раствор действительно зачотный… А поводу толстовской темы сисек – сами понимаете: ебаццо писателю – себя не уважать, а под морфием то у него по-любому клык слюной истекал – вот это и вылелось на страницы… Так что однозначно: неосознанная сублимация… -- короткими отрывистыми фразами подытожил вялый диспут режиссер, после чего взял в руки громкоговоритель и прокричал на сцену, -- Так !.. Толстой на мертвую Наташу пошел !..

Продожение фильма смотрите после короткой рекламной паузы:

История человеческой цивилизации связана с историей психоактивных веществ, свойственных ей. Сначала кочевники и шаманы поедали мухоморы и псилоцибные грибы, это делало для них понимание окружающего мистическим и наделяло глубоким пониманием мира и своей позиции в нем, потом появился алкоголь, оседлый образ жизни, возделывание земли, греческая культура, рим, христианство, феодализм, и снова новая парадигма: в европу были завезены кофейные бобы -- художники ренессанса под действием кофеина и как следствие депривации сна вдруг увидили, что у картин есть перспектива, что там есть третье измерение, век девятнадцатый это конечно опиаты, пришедшие с востока, Бодлер, Томас де"Куинси, начало двадцатого века – кокаин, кокаин, кокоша, как ласково называел его Вертинский, кокаин свободно продавался в аптеках Европы и россии, подумайте, что обьядиняет такие милые шизофренические теории Эйнштейна и Фрейда, кроме личного знакомства их создателей, по средине век двадцатый был взорван психоделической революцией в Америке и студенческими бунтами по всему миру, битники, ЛСД, психоделики, марьиванна, Тантра, фри лав, революшн тудэй, блаватская, кали, лед зеппелин, но рокэнрол умер, и мертвый был поглащен и переварен системой, но самое дух его пророс вновь из ее же буржуазных чересел, бунт возродился вновь, как феникс из пепла, закалился в горниле постмодерна, и сейчас звенит пустотой, звучит электронной музыкой и этим текстом, клокочет в сельве интернета, блестит наивноистинным пониманием, искорками цвета индиго за темными стеклами очков, суррогатная псевдо-революция эмтиви