Литература

Пытался избавиться от преследователя с помощью подворотен, темных переулков и обменов незначительных «здрасьте» со случайными прохожими. Не смея обернуться, временами почесывал затылок, словно подавая некий таинственный знак, на что преследователь оставался равнодушен и, более того, только и делал, что ускорял шаги да тяжело вздыхал. Нагнав, наконец, Анатолия, он мог сказать (и сделать) все, что угодно, кроме:

- У вас выпали глаза (полез рукою в карман), я подобрал (опустил дрожащие веки, делая вид, что пытается что-то нащупать), сейчас…

Анатолий отступил на шаг. Хмыкнул. Показалось, что переплетение морщин на лице незнакомца – сплошной плагиат карты американского континента, что, разумеется, не сулило ничего хорошего. Более того, незнакомец никак не мог вызвать у Анатолия доверия, ибо Анатолий ясно почувствовал, что накануне мерзавцу снились синие фиалки, и до того синие, что лентяю не хотелось просыпаться и жить. Такое не поощряется.

- Почему вы молчите? – осведомился негодяй, перестав рыться в кармане, при этом не высовывая из него руки. – Вы не хотите своих глаз обратно?

С такими проходимцами обычно не церемоняться, но учитывая обстоятельства: вечер, анатолиевские сорок три года, попсовая песенка, случайно услышанная в магазине и никоим образом не желающая выходить из головы, инфаркт и туалет, о котором сложно не думать, вынудили ромбообразный рот Анатолия открыться и изрыгнуть:

- Нет, нет, неправда, неправда, я тебя вижу, значит глаза у меня на месте, значит все хорошо, значит еще не зима, не будет еще зимы, врешь ты все.

Незнакомец вынул из кармана руки, зажатые в кулаки. Поднес их к глазам и, медленно превратив в ладони, прижал к лицу. Вскрикнул. Анатолий почувствовал еще острее, насколько синими были фиалки в последнем сне лжеца. Помимо того, что они были синими, они еще и синели. Глагольно так. Синели на протяжении всего сна. Как будто можно так – просто синеть, безнаказанно, откровенно, словно за это совсем ничего не будет, даже если продолжать синеть после того, как сон закончится.

- Зачем ты вставил мои глаза в свои глазницы? – голос Анатолия прозвучал грустно. Скорее даже жалостливо. Или так, словно он завидовал фиалоковому сну, принадлежавшему не ему – а этому, у которого теперь в два раза больше возможности видеть синий.

- Вы же от них отказались.

Теперь Анатолий заметил, что не только сплетение морщинок на лице незнакомца – плагиат, но и голос – некий винегрет из мелодий Вагнера, баритона преподавателя новейшей истории в старших классах и шуршания метлы по асфальту. Только вслушайтесь:

- Вы так уверенно отказались… не пропадать же добру… А теперь их уже не вытащить, потому что тогда я могу повредить и свои… Теперь ничего не поделать, увы…

- Как, совсем ничего?

- Совсем…

- Но послушай, зачем тебе глаза? Ты ведь уже видел, как синели фиалки, а я не видел. Не было бы честнее отдать их мне?

- Вот именно, вы их не видели, вы сможете и дальше без них жить, а я – я уже у них в плену. Я теперь их каждую ночь должен смотреть, каждую каждую ночь, потому что они каждую ночь по разному синеют.

Анатолий вздохнул. Тяжело. По мере того, как незнакомец вдавался в подробности о синеющих фиалках, нотки в его голосе зашкаливали за фа, что говорило о

- Главном! О главном синеют фиалки, знаете, что такое смотреть на фиалки, которые синеют о главном?

- Нет… хочу знать, очень хочу знать… После встречи с тобой, я не смогу жить, если не буду знать, как они синеют.

Подошел ближе к фиалковому, четырехглазому, жадному. Прижался губами к его уху и выдохнул:

- Прошу тебя (шепот горячий, обжигающий), не оставляй меня одного. Здесь, на этой улице, без фиалок и снов. Я уронил глаза, но я не заметил, они ведь такие… крошечные. Как бы я сразу заметил? И неужели ты думаешь, что я смог бы поверить тебе с первого раза? Ты ведь понимаешь, это не моя вина, что я отказался… и не твоя – понимаю, ты хотел больше снов и думал, что мне глаза все равно не нужны. Но теперь, когда ты знаешь… не оставляй меня. Смотри их – я буду сторожить твое тело, пока глаза твои бродят по бесконечно синему цвету, буду охранять его от прохожих и полицейских, а ты, проснувшись, будешь пересказывать мне все, что видел. Я буду слышать синий цвет по вибрациям твоего украденного голоса…

- У кого украденного? – отшатнулся от Анатолия, и, не дожидаясь ответа, пригляделся к стенке двухэтажного дома.

Облокотившись, сполз вниз.

- У вагнера, у метлы. Я тебя люблю, но извини, у тебя вся внешность – слизанная с чего-то великого и известного, я все эти черты где-то уже видел.

- А синий цвет… кому-то… до меня… тоже?

- Нет. Никогда. – признался Анатолий и присел возле друга. Помолчав, положил голову ему на плечо. Неподелеку послышалось цокание каблуков, в левой стороне кто-то кому-то прокричал «сладких снов!» и Анатолий невольно вздрогнул, заподозрив, что подобное пожелание могло перенести синеющее поле фиалок в чей-то чужой сон, но тут же успокоился: ведь синий – он не сладкий. Он просто главный и большой, как ночь – после которой запрещены будильники и понедельники. Как ночь. В которой можно головой полной седин – на теплое плечо, слушая фиалки спокойного цвета по интонациям голоса человека. Которого любишь.

- Вам ведь не страшно, что вы теперь – без глаз, правда? Я ведь теперь всегда-всегда буду рядом, обещаю, только поклянитесь, что вам больше не страшно? Не будет такого сна, которого я бы вам не рассказал и в котором бы не синели фиалки, обещаю, все все фиалки будут синеть нам обоим, все на свете фиалки.

Анатолий поклялся, что больше ничто не сможет его потревожить, ведь вариации синего бесконечны, как эта ночь, и скоро, совсем скоро, когда безлюдный тротуар сможет наконец вздохнуть и поверить в отсутствие обуви и колес, внефиалковый мир перестанет существовать.