Ледоруб
«Вот умрет наша старая бабушка, - Мы её похороним в земле. Чтобы стала она белой бабочкой через сто или тысячу лет». (Саша Соколов «Между собакой и волком»)
Бабушку Заинька не то что бы любила. Нет, не знаю, как тут и назвать... Эту смесь нехорошего, пристального, уж очень телесного какого-то... К запахам истлевающего тела, вкусу слюны в лицемерных поцелуях любопытства... И вполне определенного, неназываемого пугающего немного... Будто в её Заиньки воле ускорить чаемое.
– А теперь, Заинька, клади ручки поверх одеялка и будем баиньки.
Сюсюкала мерзкая бабка-подглядывальщица. Приходилось изо всех сил зажмуриваться. И тут-то в нос, стоило только сомкнуть глаза, и ударял прелый запах увядания свежесрезанных любимых бабкиных георгинов, и затем уже внутри, под веками, взгляд каким-то ужасным магическим образом переводился, и совершенно гипнотически-невозможно никакими усилиями было вернуть, вернуть от фальшиво-скорбных надписей, плакальщиц и лиц так называемых родных и близких...
Бабуленька, не жалуя внученьку за наклонность к рукоблудию и вольности ума, привечала соседского Володьку. Молчуна и жлоба, каких свет не видывал. И не было у него друзей. Вот за лето на оладках да кисельке Володька разросса вширь, растопырился. Записался в секцию альпинистов. И непокорный вихор падал на наглые узкие безразличные сощуренные серые глаза. И тренер выдал ему ржавый ледоруб.
Хорошо позднею осенью, и по кладбищу гулять, взявшись за руки. И, пробираясь между тесных покосившихся облупленных оградок, с жадностью еще долго будущих так называемыми «живыми» молодых людей, вглядываться в расплывшиеся наглые улыбки.
Давно уже, когда бугай Володька пёр с недвусмысленными движениями широким тазом на могилы, а Заинька только улыбалась, поняла она... Мертвыми ведь людей, которые лежат под тонким слоем земли, делает не сложный биологический процесс умирания, а затем и разложения. Нет, умна, умна была Заинька.
Мертвыми их делали надписи на могильных камнях. И действительно. Как же просто было, в ходе немудреного литературного процесса, живого, искрящегося и смехом, и слезой, и умного, и лоховатого порой, словом, по-настоящему живого человека, вдруг, в несколько строк и засунуть в «гробик» нелепого казённого четверостишия. И далее, мол, скорбим... Вот тогда-то, под надписью, превращением родного и близкого, живого человека в пользующегося уважением профкома обалдуя и совершалось умертвие.
С тех пор и догадалась Заинька полюбить чтение книг. Нужно ли говорить, что своею, особою любовью. Ах, какая роскошь, какая роскошь, - читатель. Знавать не знать, ведать не ведать ни о каких таких Облонских, наверняка же многочисленных и многоликих. И вообще и сообразно настроению. Или по погоде. И вот припечатать: «Все смешалось в доме Облонских». И что там уже знаменит, - бессмертен!
И эту мысль уловила умница Заинька, и решила прямиком податься в психиатры. Ну и Владимира с ледорубом его, ясное дело, для каких-то, уж не знаю, целей своих решила приспособить. Что-то шептала она ему, захлебываясь. В темноте. Запретное дозволяла у себя трогать. Пропал Владимир. Поступил в медицинский. На специальность патологоанатом.
Знаний ему научных никаких не требовалось. Он уже от природы своей знал всё, что ему положено было знать. Тут другое было. Очень хотелось ему, нет, не догадаться, даже если б и пришла крамольная такая мысль в его узкий скошенный лоб, - он бы ни за что не решился и, пожалуй еще, и отваландал ледорубом воображаемого искусителя. Хотелось ему более всего на свете того, чтоб умница Заинька сама, нежно захлебываясь, шепотом, без света, рассказала ему, жлобу. Чего ж на самом-то деле ему от нее нужно!
И тогда он в который уж раз косился на ледоруб, но, не пройдя и полпути к нему, взгляд его ворочался к умнице-Заиньке. Боялся. Боялся Володя неосторожно сильным движением прервать ту очевидную нить между ним, увальнем, молчуном и жлобом, и расчесанной на прямой пробор с высоким лобиком и глазами. «Да-да, синими, как звезды, как звезды, - гады вы и пошляки!»
Вот тут многие начитанные граждане вспомнят о ружье, которое если в первом акте висит, то в последнем обязательно стреляет. А я скажу, что писатель Камю еще изящнее решил проблему концовки. В начале романа, когда дело было уже, как говорится, на мази, прохладным утром герой его походя просто чихает. Вдумайтесь. Только-то. Чихает. А в конце, нужно ли говорить, - умирает от плеврита? Изящно! И вот за то, что с таким-то вот изяществом мы, писатели, погубляем ваши, читатели, жизни, вы и читаете нас и гораздо ранее погубляете в праздном любопытстве своём свои бессмертные души!
Профессор-патологоанатом Владимир Анатольевич Лагутин долбил с остервенением прямо в мозг еще живую врача-психиатра первой категории Ирочку Зайцеву, когда в запертую прозекторскую ворвались, наконец, санитары. В воздухе распространялся невесть откуда взявшийся аромат увядающих георгинов. Ледоруб в крови и налипших осколках черепа валялся рядом.
Ганнибал Лектер, доктор медицины |
проголосовавшие
комментарии к тексту:
