Литература

Я очень хорошо спал. Утром, когда мне следовало запаниковать – я встал с кровати и пошел умываться. Мать собирала мне с собой всякую ерунду. Она клала мне в рюкзак: смену белья, бритвенные принадлежности, баночки с соком, печенье, конверты, тетради, ручку. Я знал, что не смогу там не писать, не рисовать, не думать. Все эти мелочи были важны, но самые главные вещи в том рюкзаке были все же положены мной. Я положил туда книгу и фотографию. На фотографии Обезьянка, она сидит на столе, у нее раздвинуты ноги, ее взгляд направлен в сторону, она улыбается. Книга, которую я взял с собой – это «Сиддхартха» Германа Гессе.

Я с матерью приехал в свой военкомат рано утром. Двери еще не были открыты. Несколько парней и их матерей стояли там. Матери были печальные. Один парень постоянно смеялся и шутил. Чуть поодаль стояла группа молодых людей, они были явно подвыпившие. Девочки обнимали мальчиков, у всех были бутылки в руках. Они баловались, улыбались.

Все кто были печальны, старались не заплакать.

Все кто смеялись, пытались скрыть свой страх.

Мне было все равно. Я вошел в свое любимое состояние. Состояние инопланетянина. Я наблюдал за всем происходящим, так, будто это происходит с чуждыми мне особями, которых следует изучить. У меня не было точек зрения. У меня не было целей, стремлений, важных дел. Я просто сидел молча. Слушал шутки, наблюдал за провожающими девочками, думал, что Обезьянка переживает за меня.

Пришел главный дядька. Мы зашли внутрь здания. Все расселись на стульчики и скамеечки. Подвыпившие парни размахивали бутылками. Девочки хихикали. Стали прибывать еще люди. Мы сидели и ждали. Спустя час нас позвали в комнату. В той комнате стояли ряды стульев. Все расселись. Несколько парней начали разговаривать друг с другом. Все сбились на задних рядах. Они шептались, переговаривались, шутили. В комнате за компьютером сидела симпатичная девушка. Она назвала наши имена и фамилии, а потом дядька пошел за нашими делами. Я сидел на первом ряду. Один. Я смотрел на девушку. Она положила ногу на ногу. Ее тонкие пальчики выбивали на клавиатуре имена, даты рождения, адреса.

Пришли далеко не все, кто должны были придти. Но главного дядьку это не сильно расстроило. Ему было плевать, он ведь знал, что серые братья приведут тех, кто самостоятельно не является.

Приехала машина, чтобы нас увезти. Мы загрузились туда. Пьяная кампания стучала в окна. Матери целовали своих сыновей, прощались с ними. Я обнял мать автоматически, и сразу же сел на заднее место «Газели». Мы отъезжали, а провожающие махали нам. Моя мама тоже заплакала, я увидел это через заднее окошко.

Мы ехали через весь город. Через мосты, мимо банков, мимо памятников, мимо Петропавловки, и прочей херни петербургской. Я смотрел из окошка на людей, стоящих у светофоров, на переходах. Я читал объявления, афиши, рекламные плакаты. Смотрел на девочек бредущих в школы, колледжи, училища, институты.

Нас привезли на пункт отправки. Это последнее место, из которого уже непосредственно направляют новобранцев в части. Прежде чем мы вышли из машины, главный дядька сказал: «Запомните, с этого момента вы служащие армии российской федерации». Почему-то он не увидел радости на большинстве лиц. Когда мы заходили во двор, нас пропустили через специальную вертушку, при этом считая. Тот, кто пропускал, спросил: «Сколько голов?» Нас считали по головам, как скот на бойне. Кто-то хихикнул: «Теперь мы пушечное мясо». Перед тем, как войти в здание, нас построили в ряд. Курящим разрешили покурить. Процентов девяносто парней закурили. Из окон на нас смотрели те парни, которые уже там провели ночь, их еще не отправили. Они смотрели на нас с интересом. Кто-то улыбнулся. Его приветливая беззубая улыбка меня подбодрила. У всех были заспанные и помятые лица. На стенах висели плакаты, призывающие всех служить по контракту, быть доблестными войнами, соблюдать дисциплину. Стены были увенчаны колючей проволокой, на тот случай если кто-то передумает служить. Все покурили. Мы зашли в здание.

У входа нас обыскали серые. Два уродливых милиционера лазили по нашим рюкзакам и сумкам. Они отбирали все колюще-режущее. Отбирали мобильные телефоны. Проверяли, нет ли опасных веществ, алкоголя и наркотиков.

Мы оказались в небольшом зале, в котором всюду валялись вещи. Сумки, одежда, сапоги. Огромное количество людей сидело на лавочках. Они ждали отправки уже несколько дней. Ночевали прямо тут. В соседнем зале стояли двухъярусные кровати. В этом же здании был большой туалет и столовая. В принципе все условия для ожидания были соблюдены. Но когда я пошел в туалет, там я увидел, как один парень мыл подмышки из раковины. Другой парень брился рядом. Я пошел в кабинку, меня всегда нервировали писсуары. Когда я открыл дверь, на меня налетел плотный запах дерьма. Весь унитаз был завален дерьмом. Слив не работал, поэтому я зашел в другую кабинку. В другой кабинке на ободке унитаза хорошим слоем лежали лобковые волосы, капли мочи, брызги поноса. Я все же справился с отвращением и отлил. Когда я проходил мимо столовой, там ели те, кого вчера забрали. Мне еда не полагалась, так как мы только приехали. Из столовой пахло макаронами присыпанными растертым сыром и еще пахло компотом. Я уже представлял, как буду питаться этой херней полтора года.

В зале «ожидания» сидели парни, кое-кто приваливался к товарищу на плечо, кто-то выходил покурить и просил новоприобретенных одноразовых друзей посторожить его вещи. На стене висела гигантская плазменная панель, там крутили патриотические фильмы. Сначала были громкие увещевания за кадром. «Станьте элитой наших войск. Побывайте в самых удивительных местах. Маршируйте на парадах». Все это сопровождалось бравурной музыкой. Маршами. Кадры сменялись с непонятной быстротой. Солдаты охраняющие вечный огонь у могилы неизвестного солдата. Они сменяют караул с серьезными лицами. Танкисты в шапках с ушами. Кавалерия исполняющая удивительные фигуры верхом. Президентский полк. Ровные ряды солдат, они аккуратно тянут носок, когда ступают по плацу. Парнишка с нордической внешностью плачет, когда дает присягу. Он целует красное знамя. Спецназ спрыгивает с БТР-а. Они падают на землю и целятся из АК-74 в воображаемых противников.

Поначалу это забавляло. Но вскоре все жутко утомились от однообразия сцен. Мы все прекрасно понимали, что год нашей жизни будет выкинут на помойку. Хотя кто-то радовался, что идет в армию. Как правило, это были потомственные солдафоны или слабоумные патриоты.

Примерно в полдень наступила невыносимая жара. В замкнутом помещении стало нечем дышать. Сотни ртов вдыхали воздух, который как-то вяло поступал через хуевую вентиляцию. Все стали покрываться потом. Пот катился по шеям и вискам. Капли пота были у парней на верхней губе и повисали на носу. Жара просто испепеляла мужскую плоть. Один парень с дредами бродил туда-сюда не зная куда деться от жары. Прибывшие вчера, постриженные наголо или очень коротко, протирали свои ежистые макушки. Какой-то прыщавый парень смеялся над чем-то с беззубым парнем. Они старались не унывать. Тощие парни уже заранее забились в углы. Здоровяки расхаживали, как королевские особы, понимая, что армия это единственное место, где они смогут быть самими собой. То есть убийцами, ублюдками, свирепыми тварями. Эти защитники отечества блестели потными мышцами в солнечных лучах. В помещении стало совсем тяжко находиться. Пахло потными носками, пахло волосатыми влажными подмышками. Из туалета доносился запах дерьма. Из столовой запах макарон и компота. В одном зале со мной были кубометры мяса. Центнеры плоти.

Практически одновременно все вышли на улицу, чтобы не умереть от гипоксии и теплового удара. Прямо с улицы мою группу повели наверх, в этом же здании мы проходили последнюю комиссию. Наверху было прохладнее, чем внизу. Всюду сновали женщины в военной форме, они таскали в руках толстые пачки личных дел призывников. Наша сопровождающая из военкомата повела нас по докторам. Отоларинголог сказал, что все супер, хоть у меня и был насморк. Невропатолог сообщил мне, что я в норме, хотя в последний раз, когда я по своей воле проходил подобное обследование, мне сказали, что я дерганый. Окулист сказал, минус 0,5 – нижняя строка расплывалась. Психолог посмотрел на мои запястья, на мои предплечья, озадачено перевел взгляд на мое лицо. Он увидел, насколько изрезаны мои руки. Но я сказал, что это баловался так. Хирург нас осмотрел, попросил меня задержаться, снять кеды. Он посмотрел на мои стопы и сказал, что нужно сделать снимки, но и так ясно, что мне армия противопоказана с таким плоскостопием. Затем нас повели в ближайшую больницу делать флюорографию. Нас вели под конвоем. С нами шли два молодых ментика. Один был жутковато прыщав, другой был похож на больного лучевой болезнью. Пока мы шли, один серый рассказывал историю другому. Он рассказывал о том, как какой-то парень сбежал с пункта отправки, перелез через забор и колючую проволоку. Но его ждало за стеной жестокое разочарование. За стеной была территория крупного банка, собственно, даже я заприметил там большое количество камер слежения. Как только дезертир перепрыгнул через стену, его схватили охранники банка, избили его и принесли обратно на пункт.

Нам сделали флюшку, потом провели опять через турникет, где нас считали по головам. Мы вернулись в жаркий зал, переполненный потными утомленными телами. Я понимал, что у меня плоскостопие и меня не должны никуда отправлять без дополнительного обследования. Всех парней из моей группы уже одели в военную форму. Половина отправилась на Кольский полуостров, половина на Урал. Я не знал, что и думать. Мне придется провести там ночь или несколько. Меня заберут куда-нибудь даже с плоскостопием. Или меня отпустят домой. Меня угнетала паранойя. Я сидел, уставившись в одну точку. Я представлял, как устрою бойню на этом пункте отправки. Как расстреляю кого-нибудь. Как возьму АК с примкнутым штык-ножом и буду вспарывать животы своим «братья по оружию». Я представлял, как взорву кого-нибудь так, что вокруг разлетится кровавый фарш. Я мечтал метнуть оборонительную гранату в этот потный зал. Мечтал залить напалмом столовую с ее макаронами. Мечтал разряжать обойму за обоймой в милиционеров.

Ко мне подошла тетенька из моего военкомата. Она сказала: «Можешь идти домой. Сделай снимки, и приходи на новое обследование».

Я ходил от рентгенолога к ортопеду, а потом к главному врачу, я выстаивал очереди несколько недель, пока мне не сказали, что я не годен к воинской службе. Я нацепил на свой портфель значок: «Отличник советской армии». И за эти несколько путанных и тяжких недель, я ни разу не был с Обезьянкой. Ведь я позвонил ей, чтобы порадовать ее, но услышал в ее голосе разочарование. Она не ожидала, что меня могут не забрать. Я не хотел с ней говорить, поэтому больше ей не звонил. Зато я дописал тогда «Новую плоть». Я слушал «Interpol» и писал. Я очистился, благодаря этой книге. Почему я называю в ней себя псом? Это буддийский символ. Собака олицетворяет чрезмерную сексуальность и чувственность. В тибетском фольклоре собачья конура означает потворство чувственным желаниям. Во многом эта книга Йогическая, Тантрическая, навеянная Упанишадами.

Обезьянка мне позвонила. Извинилась за то, что вела себя, как говно. Я ее простил. Моя мама уехала на выходные на дачу. Поэтому ко мне приехала Обезьянка.

Мы занялись любовью, как только Обезьянка переступила порог. Мы сбрасывали одежду на пол. Страстно целовались, так, будто не виделись несколько лет. Но сколько бы страсти не было снаружи, внутри у меня что-то изменилось. Я вошел в нее в дверном проеме. Нужно было что-то изменить в моем отношении к ней, ибо мой очередной оргазм был уже вымученным. Ее плотно сжатое влагалище пульсировало на моем органе, но я уже не мог завестись, как заводился раньше.

После быстрого секса, мы лежали на моей постели. Обезьянка чесалась в своей обычной манере. Она собрала волосы в хвостик. Ее маленькие аккуратные ушки окружали свободные прядки волос. На ее спине красовались маленькие отметины от сцарапанных прыщиков. Обезьянка накрасила себе ногти красивым алым лаком. Мне казалось, будто она вырвала этими красными коготками мое сердце. Мы валялись, как валяются играющие щенки. Я с особой нежностью обращался с ее телом. Я гладил ее в том месте, где остался легкий след бюстгальтера. Я целовал ложбинку между ее грудей. Мой язык касался ее воспрянувших сосков, а она будто в трансе бормотала что-то. В вихре плотских утех, мы рыскали по телам друг друга в поисках еще более возбуждающих округлостей, еще более восхитительных впадин. Она щекотала волоски вокруг моего ануса, когда я входил в нее сверху. А я головкой члена терся об ее клитор и уретральное отверстие. Колючие волоски причиняли мне боль, но мягкая влажная плоть утешала меня.

Наигравшись за день, мы крепко спали ночью. Я проснулся намного раньше своей девочки, и как позавтракал, договорился встретиться с Юлей – с подругой Лидии. Лидия мне рассказывала, что Юля что-то придумала после того, как прочитала одно мое старинное произведение. Своих старых работ я немного стыдился.

День намечался очень теплый и солнечный. Я разбудил Обезьянку. Она нехотя встала. Натянула трусики и, прищуривая глаза, бродила по квартире. Сначала она умылась, почистила зубы моей щеткой. Потом я ее попытался покормить. Но она лишь хлебнула чаю. Потом она пошла в туалет пописать, не закрыв за собой дверь. Она знала, что мне нравится смотреть, как она отливает. Пока она занималась своими утренними делами, я ходил за ней по пятам. Я наблюдал за ее движениями, любовался ее ужимками.

Она была по-настоящему красива. Не так, как диктуют модные журналы, но и не так, как хотят сторонники мерзких свиноматок. У нее было вполне достаточно жира, ровно столько сколько необходимо в нынешних условиях жизни. Ей не нужен был запас на черный день. Она была плотской богиней, настолько же, насколько ею была Фрина. Она была Венерой.

Обезьянка жуткая копуша. Она всегда долго собирается. Красится. Пока она наводила на своем утреннем лице «красоту», я взял ее телефон. Просто хотел посмотреть, что у нее там есть. Я посмотрел на лицо Обезьянки отраженное в зеркале. Она была такой настоящей с утра. В разделе «видео» в ее телефоне имелся небольшой видеоролик, который меня немного смутил. В том видео, какой-то парень ее целует в губы. Потом этот парень улыбается в камеру улыбкой Дауна. Выпячивает губы. Мерзко кривляется. Он похож на шимпанзе. Дата стоит трехлетней давности. Обезьянке тогда было пятнадцать.

Как раз, когда я попросил Обезьянку удалить это видео из телефона, она надевала на себя свои любимые джинсы с заниженной талией. Такое ощущение, что она их носила, чтобы все могли смотреть на ее нижнее белье. А когда она наклонялась, или садилась, можно было увидеть ее обнаженную задницу настолько, что, пожалуй, всего пары сантиметров не хватало, чтобы увидеть ее анальное отверстие. Обезьянка надевала очередные неудобные туфли. У нее все ноги были натерты, потому что она покупает себе красивую, но не практичную обувь.

Когда Обезьянка наклонилась, я не выдержал и набросился на нее. Я спустил ее штаны, просунул в нее пальцы, затем вошел в нее. Я кончил ей на спину. Сперма стекала между ее ягодиц. Я вытер все это туалетной бумагой. Обезьянка быстро сполоснулась и окончательно уходила, я вспомнил о встрече с Юлей, поэтому тоже стал собираться. Мы поцеловались на прощание. Я крикнул Обезьянке в след пару милых пошлостей. Я хотел, чтобы она попросила себя спасти. Мне хотелось о ней заботиться.

Я дал почитать Лидии «Новую плоть». Она ее не оценила. Сказала, что там слишком много маленьких писек. А потом призналась, что читала через каждые десять страниц. Меня сильно расстроило подобное отношение к моему труду. Ведь именно мнение Лидии мне было интересно узнать. Мне было плевать на чье-либо мнение. Не важно, плохое оно или хорошее. Но когда человек говорил мне свое мнение, даже не удосужившись прочитать мое произведение, я был опечален. Лидия оказалась Зоилом.

Но я и сам понимал, что «Новая плоть» - это книга, которая напоминает стриптиз в котором снимают все, даже кожу. Такие книги никто не пишет. Чувственные и жестокие книги вытатуированные на человеческой коже. Эта кожа снята, аккуратно разрезана и переплетена. Такие книги принято осуждать и сжигать. Причем делать это не читая их, с целью экономии своего охуенно важного времени.

Почему в «Новой плоти» так много грязного и порочного? Потому что, если взяться анализировать свои дурные поступки, то можно найти, что и эти глупости принесли кое-что хорошее. Да, там есть много и хорошего и доброго. Там раскрыто мое нежное ранимое сердце. И эта книга мое очищение. Это была часть развития. Не бывает абсолютно плохих поступков или абсолютно хороших. Мы не можем жить, не принося никому вреда. Любая жизнь – это вечное противостояние окружению.

Я вышел из подъезда своего дома. Толстая дворничиха алкоголичка тащила за собой пластиковый контейнер с мусором. От контейнера пахло разложением самых различных продуктов. Женщина почтальон тянула за собой телегу, на которую было нагружена стопка рекламных газет. Мелкая взлохмаченная собачонка меня облаяла. И я вдруг задумался над этим всем сразу. Почтальоны в моем районе уродливы. Дворники безумны. Собаки и кошки грязны и вечно на взводе. Даже уличные шлюхи, по ночам выползающие на промысел, ведут себя как полоумные. Мой район определенно не располагает к доброте. Из открытого окна на девятом этаже раздавалась жуткая грохочущая пердящая «музыка». Во всех гетто есть такие ребята, которые заставят тебя насильно слушать свою «музыку». Они открывают окна, вытаскивают свои громадные колонки, с полной уверенность, что ты тоже насладишься их блевотной хуйней.

Мы встретились с Юлей. И я потащил ее за собой. Она не понимала куда мы идем. Шутила что-то насчет сломанного мозгового GPS-навигатора. Мы говорили о Филипе Дике.

О письме в ФБР. О влиянии на Лема. Об множественных экранизациях. Об его занятных сюжетных ходах. О том, что футуристический фон всего лишь позволяет Дику описывать свои личные переживания. В его книгах, в общем-то, не важны научные открытия и достижения будущего. Важны там переживания героев, их сомнения насчет того, насколько реальна их реальность. Помимо этого возникают у большинства его героев сомнения насчет того, насколько реальна общественная реальность. Чаще всего вся реальность общества бывает построена на взаимной лжи, поэтому она и неустойчива.

Потом я рассказывал Юле о том, как я вытаскивал из своей ноги личинку. Да, однажды я заметил припухлость у себя на ноге. Там был бугорок, кожа вокруг покраснела. Из маленькой дырочки сочился гной. Я плеснул на ранку перекиси водорода. Разрезал кожу канцелярским ножом. Взял маленький пинцет из маминой косметички и вонзил его в рану. Я почувствовал, что там что-то инородное, в моей ноге. И я это вытащил, с ужасным хлюпающим звуком. Из раны вылилось еще немного гноя, когда я уже выкинул полудохлую личинку в мусор. Я засыпал рану стрептоцидом и залепил ее большим пластырем. В моей ноге была небольшая ямка. Она есть и сейчас, в виде шрама.

Мы шли через заповедник, поэтому до нас долетал запах шашлыков. Мы видели десятки людей сосущих пиво из бутылок. Лежащих на газонах. Все были в шортах. Некоторые люди были в очень коротких шортах. А я чувствовал себя санкюлотом. Это было приятное ощущение. От подгоревших шашлыков пахло, как от трупов после пожара. Или как от жертв Освенцима.

Юля назвала меня маленьким доктором Фрейдом после прочтения «Новой плоти». Она описала свое представление обо мне так. Я сижу в кожаном кресле, с блокнотом в одной руке и карандашом в другой руке. И лезу в самые глубины того, что люди предпочитают не выносить на поверхность.

Я не знал, как это принимать. Как комплимент или как укор. Я тогда понюхал пальцы. От них еще пахло смазкой из Обезьяньей письки. Этот запах придавал мне сил в любых ситуациях. Этот запах бодрил. Я сказал: «Любое государство – это мать одиночка, а все мы ее многочисленные дети. Те, кто писали антиутопии, всего лишь предполагали. Но у самых фантастических антиутопий есть скверное свойство сбываться. То, что сто лет назад казалось адом, теперь является обыденностью. Мы живем в аду».

Потные уродливые тела валялись на газонах. Они лежали среди собачьих какашек. Обвислые тела старух. Сморщенные тела стариков. Пигментные пятна на их телах. Пузатый мужик лежит вверх пупком. Он похож на крутой холм. Девочка-отроковица в красном купальнике сидела на скамейке.

Юля говорила о том, что она не хочет иметь детей. Говорила, что она не в восторге от этого говенного мира. Она мне тогда показалась жалкой. Она не хочет, чтобы ее ребенок рос в таком мире. Но она ни слова не говорит про то, чтобы изменить этот мир. Она ни слова не говорит о том, что ребенока можно воспитать так, что он никогда не станет рабом. Никто не становится рабом, пока сам этого не захочет. Никто не перестает быть рабом, пока сам этого не захочет.

Двери в этой обители: выход и вход.

Что нас ждет, кроме гибели, страха, невзгод?

Счастье? Счастлив живущий хотя бы мгновенье.

Кто совсем не родился – счастливее тот.

Мы пришли к морю. Мы брели по кромке воды. Толпы детей пускали воздушных змеев. Я вдруг вспомнил про «Осиную фабрику». Мне захотелось, чтобы кто-нибудь улетел на змее в море. Парочки молодых жителей гетто сидели на бревнышках. Несколько буйков выброшенных на берег, накренившись, стояли в песке. Я решил подвести Юлю к самому морю. Мы стали прыгать с камня на камень. Юля оступилась. Пришлось подать ей руку. Я помогал ей перебираться с камня на камень. Мы уселись на камни. Там где волны разбиваются, превращаясь в брызги.

Когда мы шли обратно, я рассказывал Юле про Сэлинджера. Она его не читала. Я сказал ей про слово «phoniness». Рассказывал ей о чрезмерном инфантилизме героя «Над пропастью во ржи». Говорил о том, как Сэлинджер стал отшельником.

Я задумался, как бы назвать свои выступления выделенные курсивом в «Новой плоти» и тут. Парабасис. Это очень близкое определение. Не точное, но близкое по смыслу, хоть это и термин древнегреческого театра.

Когда я говорю в «Новой плоти» про дух и душу. То имею в виду внутреннее сияние разума. Если я утверждаю, что моя духовная пустота это отражение всех божеств, и что мой дух является единым со всеми, что это и есть Бог, я буду счастлив. Но если это произнесет христианин, он примет такое утверждение как кощунство. Или же, он согласится со мной, но все равно не поймет этого утверждения правильно, ибо у него появится теософическая гордыня.

Я давно понял. Невозможно открыть дверь перед человеком, который не знает, как выглядит эта дверь. Он ее просто не увидит. А если человек и не желает видеть той двери, то стоит бросить попытки. Не стоит навязывать своих прозрений – это бессмысленное занятие.

Обезьянка противоестественно желала быть обычной. Быть такой как все. Общаться с такими людьми, которые как все. Я ее пытался вытянуть из болота рутинных размышлений. Пытался открыть ее разум. Но ужаснулся его переполненностью. Горестной переполненностью и сопливой жижей непонимания.

Никто не меняется, никого нельзя изменить. Но ведь я меняюсь каждую секунду. Да, но я этого хочу. Только если человек хочет измениться, он меняется. В противном случае, все бесполезно.

Мы – Бог, который никогда не встанет с колен, так и останется беспомощным, пока мы будем ненавидеть себя. Когда я убивал абстрактного бога, я сам стал Богом, который желает убить себя.