Литература

Свёрнутая в трубку газета сочно ударилась о захватанное жирными пальцами стекло окна. Проворная муха успела-таки взлететь на долю секунды раньше и нагло жужжа, взмыла к потолку. Саша с чувством выругался и, закинув голову, принялся готовить новый заход на цель. За мухой он охотился уже не менее получаса, успев в течение этого времени детально ознакомиться с её повадками. Муха замысловато перемещалась по стенам и окну, время от времени устремляясь ввысь, где бешено и бестолково нарезала строгие одинаковые круги в самом центре комнаты. Проявив завидное терпение, Саша дождался момента, когда муха снова уселась на линялые обои. …Рука с газетой медленно поднялась вверх, последовал быстрый размах, и смертоносное оружие звонко врезалось в стену.

«Как выстрел. Нехуёво получилось» – мысленно отметил Саша, опуская руку.

На этот раз удар был дьявольски точен – по стене размазалось слизистое чёрно-жёлтое пятно. Подавшись вперёд и смерив побеждённую взглядом, Саша хищно облизал сухие растрескавшиеся губы. Его смуглое лицо исказилось удовлетворённым оскалом. Проклятая муха, громко, динамично, а главное, совершенно бессмысленно существуя в сашином пространстве, наводила на такие тягостные мысли, что терпеть её более не представлялось возможным. Подцепив склизкую бесформенную массу указательным пальцем, Саша сковырнул её со стены и долго проницательным взором изучал вытекавшие из насекомого внутренности. К сожалению, муха оказалась чересчур бойкой. Менее расторопных Саша ловил в банку, после чего, любовно извлекая жертв, осторожно, с драматическими паузами отрывал им лапки. По одной, вдумчиво, спокойно. Мухи бились в конвульсиях и отчаянно до последнего цеплялись за существование, вслед за этим неизменно следовала медленная и неотвратимая смерть. Саша обожал эту процедуру и называл её эмпирической медитацией. Она помогала ему восстановить силы, обрести душевное равновесие, да и к творческим актам побуждала несоизмеримо действеннее всех остальных известных Саше средств. В этот раз, Саша был всего этого лишён: ему не оставалось ничего другого, кроме как созерцать безжизненную аморфную размазню. Саша находил наблюдение довольно забавным, но, всё же, с эмпирической медитацией оно, увы, ни шло ни в какое сравнение.

Когда естествоиспытательский опыт наскучил ему, Саша ногтем большого пальца отбросил останки в сторону. Скрестив руки на груди, он задумчиво зашагал по гигантским, лопухообразным цветам, изображением которых был изуродован постеленный на полу ворсистый ковёр. День клонился к вечеру. Прошло уже больше двух часов, как он заперся в этой душной, пропахшей сушёными яблоками комнате. Скоро истечёт его время. То время, когда все в доме волнительно замирают, стараясь не то что не шуметь, а вообще свести количество звуков к минимуму, чтобы не потревожить, не спугнуть, не помешать… Казалось, даже мыши в погребе всё понимали и в эти послеобеденные часы прекращали свою хлопотливую канитель. Все знали – в это время Поэт творит; знали и погружались в благоговейное оцепенение. Но сегодня Саше ничего не удавалось. В комнате было слишком жарко, мозги плавились от похмелья, изрыгая обрывки судорожных дёрганых мыслей, кишечник мучительно раздували скопившиеся в нём газы. Ни о каком творчестве в таком состоянии не могло быть и речи. Это было тем обиднее, что сашин новый замысел был воистину гениальным: Саша рассчитывал, что его воплощение вызовет весьма бурную реакцию, а возможно и вовсе взорвёт ситуацию в современной литературе. Берясь за реализацию этой идеи, Саша знал, что будет нелегко: всё-таки писать роман в стихах – труд адский, но действительность превзошла все ожидания. Саша чувствовал пугающее гнетущее бессилие, это состояние напоминало ему те бесконечно долгие минуты, когда он, уткнувшись пустыми глазами в дверь туалета, корчился на стульчаке, одолеваемый жестоким запором.

Больше двух часов. А он так и не смог выдавить из себя хоть что-то. Выходить из комнаты раньше положенного времени нельзя. Все должны знать, что Поэт жив. Поэты никогда не страдают запором. Их не делает немощными импотенция. Саша твёрдо знал это, как знал и то, что если кто-нибудь однажды увидит его тужащимся; увидит его лицо, скривившееся в первобытном беспомощном желании; увидит, как Поэт превращается в безобразное рыхлое туловище, которое существует для того, чтобы справлять свои физиологические потребности – в этот самый момент Саша перестанет быть избранным. Он пополнит собой серое и безликое стадо, которое Саша искренне презирал, считая, что его члены сами сделали выбор, вступив в свою унылую беспросветную жизнь. Такое существование не для него. Оно для мудаков, одинаковых, как номерки в гардеробе, гордящихся своей неотличимостью друг от друга и вполне удовлетворённых собственной никчёмной мудацкой жизнью. Сейчас Саше вдруг показалось, что именно эти скоты повинны в его сегодняшних неудачах, что они пытаются утащить его в ту пропасть, где с упоением обитают сами. Саша на миг закрыл глаза – мудаки призывно махали ему руками и злорадно скалились.

«Быдло – с ненавистью подумал Саша – нихуя у вас не выйдет».

Сложившаяся ситуация требовала безотлагательных действий и Саша со злобным отчаянием прыгнул за письменный стол. Перед ним лежал лист бумаги, пестревший зачёркнутыми каракулями. Взглянув на него, Саша понял, что от его решимости не осталось ничего, кроме злобы - бесполезной и даже не имеющей чёткой направленности. Хрипло закашлявшись, он поднялся со стула и сделал несколько вялых шагов по ковру, казавшемуся сейчас шершавым как наждак. Тошнота поднималась из желудка приторно-сладкими волнами, которые безостановочно накатывали одна за другой, изматывая и не позволяя собраться с мыслями. Саша окончательно смирился с тем, что для творчества сегодняшний день безвозвратно потерян. Ещё один день прошёл зря. Обессилено опустившись на пыльный ковёр, Саша взглянул на часы. Ближайшие сорок пять минут он должен просидеть здесь. Потом можно будет выйти и надеть маску напыщенного, крайне довольного собой мудака, объявив тем самым, что всё в полном порядке. Оставался вопрос: как убить эти сорок пять минут?

«Подрочить что ли?» – сонно подумал Саша и потянулся к лежащим на столе картинкам.

Оживившись, Саша торопливыми движениями стал перебирать листы с изображёнными на них голыми туловищами, сплетёнными в жадных потных объятиях. Он быстро отыскал самую любимую картинку: запечатлённая на ней полноватая брюнетка с кричащими формами держала один вздыбленный член в руке и ещё один во рту. С придыханием запустив руку в штаны и, впившись глазами в изображение, Саша приступил к делу. Он души не чаял в этой картинке: каждый раз, вызываемые ею переживания венчались оргазмом столь мощным, что Сашу сгибало пополам, и вспотевшее лицо его искажала мучительная сладкая гримаса. Беспокоило Сашу лишь одно обстоятельство: не так давно он с изумлением и страхом обнаружил, что, будучи поглощён процессом, смотрит отнюдь не на пышнотелую брюнетку, а на безобразно-огромные дымящиеся похотью хуи, размерами напоминающие не человеческие, а, скорее, конские половые органы. Пидарасов Саша не любил и остерегался, но, при этом, мысль о том, что такой возмутительно громадный елдак может вторгнуться и в него вызывала у Саши странный волнительный трепет и неодолимое желание вкусить запретного плода.

…Задыхаясь и закатив глаза, Саша обильно кончил в трусы. В этот раз всё, как и всегда, получилось восхитительно. Саша вытер руку о штанину и в изнеможении повалился на диван. Сначала воздух с шумом рвался из лёгких, но постепенно дыхание пришло в норму, и одновременно с этим, Саша вновь погрузился в то удручающее состояние, из которого с таким наслаждением выскользнул во время акта мастурбации. Во рту было сухо и горько. Донимала проклятая изжога. Тошнило. Саша страдальчески зажмурился, поймав себя на мысли, что в свои двадцать четыре чувствует себя сгорбленным дурно пахнущим стариком с катетером в штанах. Не покидало нахлынувшее сегодня утром ощущение того, что жизнь завершена и пришло время подводить итоги. Делать это было невыразимо страшно и Саша, уткнувшись лицом в комковатую подушку, на пределе сил старался сфокусировать внимание на чём-то более приятном. Но даже это ему сегодня не удавалось. Свернувшись калачиком и поджав ноги (такая поза вызывала в нём особенно острую жалость к самому себе), Саша измождённо прикрыл воспалённые глаза липкими от пота ладонями и пришёл к пугающему выводу, что он свою короткую жизнь сжёг тупо и бездарно.

«Зачем всё это? Зачем?.. – уныло размышлял он, рассматривая неровности потолка – Чего я добился? Что сделал? На первый взгляд не так уж и мало. Я совсем ещё молод, но уже признан всей страной как Поэт контркультуры, мои стихи читают, ими восхищаются, меня боготворят. Но ведь всё это обман. Нет, не обман даже, а наглейший банальный пиздёж. Я просто пускаю им всем пыль в глаза. Меня не ебет ни одна из тех проблем, которые я поднял в своей, бля, поэзии – Саша криво и болезненно ухмыльнулся, заметив, что слово «поэзия» впилось в самую его сущность, как кусок битого стекла в голую пятку – Меня вообще ничего не ебёт. Мне по хуй. Я просто хотел славы, это и вынуждало меня пиздеть о том, чего я не знаю и не понимаю. И вот допизделся. Я знаменитый Поэт. Многие говорят, что я гений. И дальше что? Делает ли это меня счастливым? Нет. Может, это как то повышает мою самооценку и оправдывает тот факт, что я вижу Мудака, там где остальные видят Поэта? Тоже нет. Вот и получается, что я нихуя не добился, кроме проблем с властями, из-за чего вынужден сейчас прозябать в этом захолустном Кишинёве, жить в вонючей избе с мужиками и срать на улице. Но самое ужасное, что даже здесь меня не оставляют в покое. Даже грязные тупоголовые цыгане тянут ко мне свои жирные руки и норовят ущипнуть, потрогать, облапать. Да и эти проблемы с властями… Если бы я их заработал в борьбе за правду, народное счастье и прочую поебень, или допустим, старался бы привлечь к себе внимание эпатажем, это бы ещё куда ни шло. Но ведь мне насрать на правду и народное счастье, а эпатажа я боюсь. Знай я какими будут последствия – непременно держался бы тише. Я не из тех, кто от скуки ищет приключений на свою задницу, только ради того, чтобы его считали Поэтом. По крайней мере сейчас, когда вокруг нет этой визжащей толпы я могу быть честным – я не Поэт. У меня болит горло и я хочу срать…Отстаньте только, отвяжитесь на хуй. Я устал, я деградирую и даже моя внутренняя речь загажена пошлыми мужланскими словечками. Как же я засрал всё внутри себя, как …».

Саша приподнял голову и снова посмотрел на часы. Пытка будет продолжаться ещё двадцать восемь минут, по истечении которых он, по крайней мере, сможет потешить самолюбие игрой в Поэта. А пока надо что-то придумать, заняться чем-то. Щёлкнув суставом, Саша потянулся, широко, до слёз зевнул и решил, что самым разумным будет попробовать заснуть. Это позволило бы с наименьшими потерями убить время, к тому же сон был одним из любимых сашиных занятий. Саша любил свои сны, всегда запоминал их и придавал им огромное значение. Он пребывал в твёрдой уверенности, что наделён даром видеть вещие сновидения. Повода выяснить, так ли это на самом деле, пока не представлялось, однако, Саша хорошо помнил те два странных сна, которые он видел, ещё живя в Питере, до того, как его отправили сюда. В первый раз ему привиделось, что Земля затягивается в огромную чёрную дыру, возникшую под воздействием андронного коллайдера, а буквально несколько ночей спустя Саша увидел, как писатель Лимонов проталкивает красный карандаш в анальное отверстие неизвестной тринадцатилетней девочки. В обоих случаях Саша просыпался недоумевая, в страстном и бессильном возмущении. Расслабленно смежив веки, он улёгся на спину, чтобы утихла донимавшая его боль в животе, мысли стали путанными и сбивчивыми. Саша уже чувствовал, что через секунду провалится в спасительное небытие, как вдруг услышал за дверью громкий смех и чьи-то голоса, перекрикивавшие друг друга с хмельной бодростью и запредельным весельем. Саша сморщился и глухо застонал. Опять они. Значит снова смотреть на их немытые рожи, светящиеся бессмысленным восторгом и лестью. Снова пить с ними из одного липкого стакана. Снова пьяное братание и сальные мокрые объятия, опять будут дышать ему в лицо дешёвым вином и чесночной колбасой. Приподнявшись на локте, Саша затравленно посмотрел на дверь. Ненависть плескалась в спёртом воздухе комнаты, захлёстывая его с головой.

Невзирая на отчаянные сашины мольбы чуда не произошло и небо не сжалилось над ним. Дверь отворилась от резкого удара чьей-то ноги и в проёме показалось чернявое лицо Виорела, как обычно излучавшее идиотскую беспричинную радость. На Виореле с обеих сторон висели две не слишком молодые оплывшие девахи в аляповатых платьях с глубокими вырезами. Увидев Сашу, они зашлись кобыльим всхлипывающим ржанием и не дожидаясь приглашения, упали к нему на диван. Саша почувствовал, что от них несёт крепким мужским потом, спиртным и коровником. Виорел захлопнул дверь и, подскочив к Саше, принялся с рёвом теребить его за плечи. Саша ненавидел его, пожалуй, больше всех остальных. Все те качества, за которые Саша презирал молдаван, Виорел концентрировал в себе в карикатурно-гиперболизированном виде. Он был неимоверно туп, ленив, самодоволен и, помимо этого, вечно пьян. Виорел был первым, с кем Саша свёл знакомство в городе и, в силу ряда причин, за эту связь приходилось держаться. Во-первых, у Виорела всегда имелось бухло, причём в немыслимых количествах. Во- вторых, с ним проще всего было клеиться к местным тёлкам. И, наконец, в-третьих, без него просто опасно было выходить по вечерам из дома – здешние гопники отличались крутым нравом, чугунными кулаками и, главное, полнейшей, обезоруживавшей неадекватностью, так что Саша с его щёгольскими лощёными бакенбардами не имел ни малейшего шанса миновать их незамеченным. Обдав Сашу кислым запахом изо рта, Виорел заорал на весь дом:

- Санёк, братан, здорово! Как житуха? – не сделав ни малейшей паузы, чтобы Саша мог ответить, он набрал ещё воздуха в лёгкие и оглушительно продолжил: - А у меня, прикинь, дядя ласты откинул. Бабоса остави-и-л… - лицо Виорела вытянулось в блаженно-глупую гримасу – Так что, теперь забухаем. И дам вот тебе привёл. Красавицы. Не хуже, чем в твоих пиздатых столицах. Желаем видеть Поэта за работой, прямо на трудовом посту, бля…

- Жлоб – подумал Саша, скривившись. – Грязное цыганское быдло.

Девахи посмотрели на Сашу, потом друг на друга и снова расхохотались. Завязалась странная, поражающая своей бессмысленностью и несуразностью беседа. Виорел, закинув на сашин стол ноги в грязных стоптанных ботинках, извлекал из недр памяти разнообразные весёлые скабрезности, Саша придурковато улыбался, беспрестанно кивал головой в знак согласия, думая только о том, как бы не блевануть, девахи визжали и смеялись. За всё время, проведённое в комнате, они так и не произнесли ни одного внятного слова. «Обкуренные что ли» - смутно подумал Саша, изо всех сил скрипя зубами, чтобы удержать рвотные массы в желудке. Вошедшие, казалось, наполнили комнату густым навозным запахом, Саша вдруг почувствовал, что не может дышать. Когда одна из баб, расхохотавшись, неожиданно оторвала упитанный зад от дивана и пересела к Саше на колени, обвив его шею громадными твёрдыми, как дерево руками, он не выдержал и всё-таки блеванул. Гостей это почему-то очень обрадовало: они дружно заржали и уставились на Сашу с тупым восхищением, словно он совершил что-то выдающееся.

«Уёбки – подумал Саша, вытирая рукавом губы и смущённо улыбаясь девицам – Какого хера вам всем от меня надо? Как ужасно, что у меня не хватает решимости встать, топнуть ногой и послать их на хуй. Тряпка, кусок дерьма, обоссавшийся от страха заяц…»

Наконец просмеявшись и закурив необычайно зловонную сигарету, Виорел внезапно потребовал, чтобы Саша прямо сейчас, при них создал несколько новых бессмертных строчек.

– Ну что ты… Я думаю, не стоит сейчас… - замямлил Саша, с хрустом сжимая под столом кулаки – Я сейчас, м-м… Не готов… Видишь ли музы… Вдохновение… Я в некотором роде должен…

- Ничего не знаю - грохнул Виорел – Хочу наблюдать историческое событие, и в рот я ебал твоих муз.

Девахи поддержали его квакающим заливистым смехом. Саша беспомощно огляделся и предпринял последнюю попытку избежать экзекуции, уже ясно сознавая, что ему всё равно не отвертеться:

- Но о чём? О чём я должен писать? – звонко вскричал он.

- Да о чём хочешь. – вскинул чёрные кустистые брови Виорел – Вот хоть о дяде моём, царствие ему, на хуй, небесное. Хороший мужик был. Кирпич мог запростец ладонью разъебашить. А меня пряниками кормил и водки наливал, когда я ещё мелкий был.

Тяжело вздохнув, Саша с робким укором посмотрел на сидящих вокруг него абсолютно чужих ему пьяных людей и принялся выводить на мятом листе жалкие вымученные рифмы, остро чувствуя ужасающую глупость и бессмысленность происходящего. Уродливые строки извивались по бумаге, глумливо подмигивали Саше и расплывались чернильными пятнами, становясь всё более омерзительными и корявыми. На четырнадцатой строчке Сашу снова вывернуло наизнанку, и он решил на этом остановиться. Потные лица гостей выразили бесконечный восторг. Стихи читать, разумеется, никто не стал – как и предполагал Саша, ублюдкам важно было лишь увидеть, как он творит, чтобы получить отличную тему для пиздежа за бухлом на ближайшую неделю. Виорел, ковыряя пальцем в ухе, выдал ещё пару наипошлейших базарных шуток, после чего умолк и скучающе зевнул. Плотной пеленой повисло молчание, осязаемо плававшее в тяжёлом затхлом воздухе. Саша не предпринимал ни малейших попыток поддержать разговор. Это, в конце концов, дало желаемый результат – Виорел снял ноги со стола, поднялся и, посмотрев на девиц, махнул рукой в сторону двери. Не сказав ни единого слова и даже не попрощавшись, девицы растянули слюнявые ядовито-красные губы в широких улыбках и исчезли за дверью. Виорел, задержавшись, придирчиво оглядел Сашу:

- Выглядишь хуёво. Пошёл бы с нами. Прогуляемся. Бухнём. А то вон зелёный аж весь, нах…

- Нет спасибо. Я лучше здесь… - тихо ответил Саша, ощущая неодолимое желание вцепиться в эти чёрные жёсткие как проволока волосы – Чё-то влом с этими дурами палиться.

- Ну как знаешь – ответил Виорел, перешагивая через порог – К вечеру синоптики обещали продолжительное бухалово, силой сто пятьдесят баллов по шкале Кромвеля-Гюйгенса. Будь начеку. Не стой под деревьями, держись подальше от твёрдых предметов и жди. Я зайду за тобой.

Хлопнув дверью, Виорел исчез. В комнате воцарилась благодатная тишина, лишь остались на ковре отпечатки его вымазанных мокрой землёй ботинок, да жирный запах навоза, принесённый гостями, продолжал смрадным облаком висеть в воздухе. Саша обессилено рухнул на диван. Его время вышло. Можно было покинуть комнату, но сил уже не оставалось. Он чувствовал себя совершенно вымотанным. Эти мудаки, словно вампиры, за какие-то полчаса ухитрились вытянуть из него все жизненные соки, и, напитавшись, исчезли, бросив его пустым и выжатым. Саша немного полежал на нагретом жирными задницами диване, прислушиваясь к перистальтике кишечника. Он вообще любил наблюдать за жизнью своего организма и предавался этому занятию часами. Эта жизнь происходила без его участия, оттого возбуждая приятное волнение и одновременно сказочно кайфовое чувство безмятежного доверия к природе.

Саша приподнял голову и рассеянно посмотрел на часы. Пора было уже выйти, подышать свежим воздухом, и заодно, явить всему миру своё незыблемое лоснящееся благополучие. Проблема состояла в том, что идти Саше было абсолютно некуда. Выход был найден простой и единственно верный:

«Пойду посру для начала. Там видно будет». – решил Саша и вышел из комнаты.

Погода оказалась под стать настроению. Было неуютно и сыро, в вышине клубились грозные свинцовые тучи. Где-то невдалеке готовили мамалыгу, и пронизывающий северный ветер приносил мерзостный запах пригоревшей кукурузы. Саша пересёк заваленный всевозможным хламом грязный двор, подойдя к покосившейся хибарке уборной. Внутри, как обычно, всё было загажено.

«Грязножопые цыгане. Наступить некуда». – с привычным раздражением подумал Саша и, спустив штаны, замер в позе лыжника на спуске.

«Да, видели бы меня сейчас все эти сонмища пылких почитателей – усмехнулся он, слушая, как испражнения с хлюпаньем опускаются в выгребную яму – Интересно, что бы они подумали? Поняли бы, кто такой на самом деле их Поэт? Дошло бы, наконец, что он такой же, как все они и даже хуже? Думается, ни хуя бы не поняли. Они так привыкли рукоплескать мне, что их не остановили бы мой жалкий вид и низменность справляемой мной нужды. Они так и продолжали бы видеть Поэта, вместо того, кто перед ними на самом деле – трясущегося пьяницы, дегенерата с оголённым задом». Внезапно вспыхнула в мозгу странная картинка, обрывок чего-то исчезнувшего и забытого: вот он - Саша стоит на небольшом возвышении, слабом подобии сцены, находящемся в середине тесной неосвещённой комнатёнки. В воздухе непроницаемо висит марево табачного дыма. Комнатёнка густо наполнена шумными людьми, они стоят в некотором отдалении от Саши, их взгляды, лучащиеся безграничным восторгом, пронзают его со всех сторон. Саша не замечает никого. Для него не существует ни этих одинаковых людей, тянущих к нему шеи из темноты, ни всего остального мира. Глаза Саши закрыты, руки торжественно сложены на груди. Его поэзия восхитительна, он льёт её туда, вниз, где толпятся мелкие и серые; понимающие, что перед ними – Бог. Саша тоже понимает наконец, что он – Бог. Затем картинка, съежившись, пропадает и на её месте новый образ. Та же комнатка, но порядком обезлюдевшая. Легче дышать. Саша разгорячён, его ещё сжимают сладкие спазмы эйфории. Он – Бог. Неожиданно в кольце окруживших его людей образуются бреши, и вот уже вокруг Саши сгрудились чужие. Все они значительно выше его ростом, нависают над ним склонив большие патлатые головы. Саша испуганно хлопает глазами, сердце колотится звонким метрономом. Один из чужих стоит прямо напротив Саши, почти вплотную и нагло с вызовом смотрит ему прямо в глаза. Саша понимает, что это вожак. У него желтые крупные зубы и спадающая на лоб засаленная чёлка. Саша, озираясь, ждёт помощи, но вокруг уже нет никого из тех, кто видел в нём Бога. Вожак долго и пристально рассматривает Сашу, после чего запрокидывает голову и оглушительно смеётся. Хохочут и остальные. Вожак скалит свои жуткие зубы, и кромсает Сашу острыми как наточенные лезвия словами, навсегда убивая в нём Бога:

- Ты – дерьмо. – шелестит он в лицо Саше приглушённым хриплым голосом – И искусство твоё тоже. Его нет. И ты сам должен бы это понимать. Никто. Пустое место. Жалкий. Кусок. Говна. – раздельно произносит вожак и улыбается страшным плотоядным прищуром – Когда-нибудь ты поймёшь это. А пока иди, продолжай. Мни себя, кем вздумается. Всё! Саша. – с обжигающим пренебрежением выдохнув последнее слово, вожак резко поворачивается и стуча каблуками по деревянному полу выходит, чужие устремляются вслед за ним.

Снова тихо. Откуда-то из дымных углов появляются с несмелыми улыбками на бледных лицах сашины почитатели. Саша не видит их. Его глаза закрыты, как тогда, на сцене. Губы трясутся. Кулаки сжаты. Из-под опущенных век льются горячие слёзы бессильной ненависти…

Саша вынырнул из кошмарного воспоминания и его вновь окутали зловонные испарения, поднимавшиеся из выгребной ямы сортира. Видение выжгло всё изнутри, и несколько минут Саша не ощущал себя. Подтеревшись, он вышел на улицу под промозглый стылый ветер и, прошлёпав по густой грязи двора, вернулся в комнату. Никакого облегчения не наступило: живот распирали нестерпимые рези, ноги были словно ватные, мысли в голове шипели и вздувались мутными пузырями. Теперь Саша действительно понимал, о чём говорил тогда этот зубастый с чёлкой. Его слова оказались убийственной правдой. Саша на самом деле ощущал себя жалким куском говна. Да, он не Поэт. С этим нужно смириться и начать поиск новых смыслов своего существования. С осознанием этого из сашиной жизни исчезла единственная верная подпорка – то, что наделяло значением даже самые заурядные поступки, слова, чувства; то, что оправдывало его слабость и никчёмность в мире людей. Не оставалось ничего. Всё рухнуло, исчезло. Теперь он – кусок говна, ничтожнейшее убогое существо. Случилось страшное, то, о чём он раньше боялся и помыслить. Ему было непереносимо больно представлять, что он уйдёт не оставив за собой никакого следа, как и они – все эти суетящиеся и безликие. Получается, все его стремления, которым он придавал столько значимости, считая смыслом своей жизни – такая же тщета, бесцельная возня.

Иногда он забавлялся, рисуя в воображении собственные похороны с неизменными толпами плачущих людей, торжественными речами и прочтением над могилой его стихов. Саша понимал, что эффект будет существенно усилен, если он погибнет во цвете лет какой-нибудь героической смертью, допустим, уйдёт добровольцем на фронт, или бросится в пылающее здание, спасая из огня женщин и детей. Он отдавал себе отчёт, что это, вероятнее всего несбыточные мечты – он никогда не отправится воевать и спокойно пройдёт мимо пожара, невзирая даже на отчаянные мольбы о помощи. Смерти Саша, как и все, панически боялся. Доходило до того, что порой, отходя ко сну, он покрывался горячей испариной от опасения, что, уснув, не проснётся утром. Теперь героическая смерть была уже излишней, стремиться стало не к чему.

Саша всхлипнул и лёг на диван. В глазах всё плыло и кружилось, стены наплывали, давили чернотой и беспросветностью. Саша попытался расслабиться и, если удастся, вздремнуть. Как и в прошлый раз, ему помешали. За дверью раздался топот, слышалась чья-то весёлая пьяная ругань, и резкий слепящий свет ударил Саше в глаза. Комнату наполнили горластые радостные люди. От ворвавшихся в душное помещение запахов у Саши закружилась голова. Тотчас вокруг него забурлила круговерть пышущих перегаром крикливых ртов. Подхваченный ею, он успел лишь заметить в зеркале свои нечеловечески усталые выцветшие и мёртвые глаза. Дальше он уже не принадлежал себе, и волна грязных ртов вышвырнула его из комнаты.

***

Саша проснулся от холода в сонно шелестящей траве. Над ним темнело ночное беззвёздное небо. В памяти осталось лишь то, что бухали всей оравой в каком-то грязном заплёванном кабаке. Отмечали уход в мир иной виорелова дяди. Саша отчётливо помнил, что он пил коньяк, купался в брызгах слюны пьяных вхлам незнакомцев, жаждавших выразить ему свой восторг, жал руки, расписывался на клочках бумаги, носовых платках, и пил, пил, пил… Пил со всеми и с каждым в отдельности. Ещё он помнил, что весь вечер у него было мраморное застывшее лицо, а в финале он вскарабкался на стол, ногами раскидал рюмки и стал орать, потрясая кулаком над головой. Он смотрел на них сверху и надрывно кричал, что он – великий Поэт, а они – скопище недоумков, хохотал и обильно посылал всех на хуй. Ему не отвечали, все замерли в испуганном молчании, словно соглашаясь и признавая за ним право на эти слова. Никаких воспоминаний о том, как он очутился здесь, в этой траве, не было. Обняв себя за локти, Саша грузно встал с мокрой земли, огляделся по сторонам и пошёл. Он ступал нетвёрдо, спотыкаясь о кочки, его слегка мотало. Саша имел весьма слабое представление о том, где находится и, всё же, неизвестными ему заросшими тропами вскоре вышел к дому. Комната встретила его непроглядной темнотой и застоявшимся пыльным воздухом. Саша с наслаждением потянулся и зажёг свечу. Взгляд зацепился за ворох бумаг, хаотически раскиданных по столу. Саша вспомнил о стихах, которые он написал вчера вечером, в приступе тошноты и ненависти к Виорелу с его бабами. В зыбкой полутьме отыскал на столе тот листок бумаги, перечитал. Стихи, которые он посчитал тогда немыслимым уродством, сейчас поразили его гармонией и завершённостью, да и вообще, действительность уже не казалась столь враждебной, как вчера. Кажется, ночное бухалово под занавес плавно перешло в массовую оргию, если только всплывавшие в памяти образы не были плодом разыгравшегося воображения. Вспомнив, что на этой оргии он осатанело терзал маленькую испуганную молдаванку с крошечными грудями и роскошной глубокой глоткой, Саша расплылся в самодовольной улыбке. Помнится, предварительно он несколько раз с силой ударил её лицом о залитую мутными потёками дверь кабака, заставив кричать от боли – вид плачущих и страдающих женщин возбуждал Сашу так, что глаза его стекленели и покрывались красными прожилками. Переживать сладостные моменты триумфа заново было несказанно приятно, и Сашина рука привычно потянулась к ширинке. Хватая ртом воздух и раздувая ноздри от натуги, Саша сосредоточился на мастурбации. Рядом с ним на столе лежал пожелтевший лист бумаги с первой строфой «Евгения Онегина».