Литература

Всё последнее время она жила какой-то особенной жизнью. И еще не знала, как ей привыкнуть к такому состоянию. Сколько помнилось, она только и делала, что сидела на низкой, едва не ушедшей в землю скамейке возле окна, почти не двигаясь, не шевелясь. И уже никаким силам, казалось, не дано было вернуть ее из этого мира, ведомого лишь ей одной. Когда-то он был, может, ей интересен и нужен, в давности. Но теперь все это уже ушло, покрылось мраком. Она привычно, лишь очнувшись от короткого сна, замирала на скамейке, погружаясь в свою обычную жизнь - никому не известную, без конца и края.

Она не знала, когда бывает день и ночь, не ведала о смене света и тьмы, для нее они были неразделимы, едины. Она даже никогда не наклонялась к окошку, тоже едва не уткнувшемуся в землю, маленькому, в которое можно лишь выглянуть. Еще мать, будучи с ней, наказывала строго-настрого не смотреть туда, за окно, потому что там страшно, там опасность. Она никогда не слышала и не видела людей, кроме матери, потому доверяла ей полностью, всем сердцем, безоглядно, и все делала, как она велела, как наказывала. По этой же причине не было у нее и зеркала, не было ее отражения, она даже не знала, что это такое и для чего необходимо. Постоянный полумрак, сменяемый порой темью и ставший тоже привычным, был ее вечным спутником - безразличным и молчаливым.

В этом мире она никогда не слышала своего дыхания: однажды, отвлекшись, она стала вслушиваться, как дышит, но, сколько бы ни старалась, ничего не получилось. Она точно бы не жила, но существовала. Вернее - была частицей, возможно, необходимым материальным дополнением окружающего мира, его составной частью, звеном.

Она не боялась ни холода, ни жары, так как и это состояние было ей неведомо. Еще когда рядом была, двигалась малословная мать, она иногда, в отдельные дни, что-то носила со двора, с хлева, сгибаясь, укладывала куда-то вниз, под пол, и поджигала, достав оттуда же коробок, чем-то чиркала, перед ней тускло освещалось, и этим огнем зажигалось принесенное, которое начинало вскоре потрескивать. Тянуло дымом, снизу все чаще пощелкивало, и ее кожа начинала чувствовать еле уловимое тепло. Но она только отмечала это про себя, продолжая без движения находиться на скамейке.

Иногда мать, несколько оживая, рассказывала ей о далекой жаркой стране, где вместо земли, насколько хватает глаз, - желтый струящийся песок, над которым с надмирной тайной высятся гигантские каменные пирамиды. И тогда ей вдруг отчетливо чуялось, что она уже видела эти пирамиды и даже в одиночестве бродила между них, слушая, как поет под иссушающим ветром бесконечно ослепительный вечный песок.

Однажды мать ушла за едой - она всегда это делала сама, в темени, согнувшись, выходила во двор и оттуда приносила еду, обычную - вода, молоко, хлеб. Им всегда кто-то, неведомый, приносил и оставлял. Но мать, уйдя, уже не вернулась больше, и пришлось ей, ощутив в себе необычную слабость, решиться на это. Ведомая чутьем, сгибаясь, как поступала мать, она медленно, на ощупь, выбралась через порог и двинулась к хлеву, по ступенькам полусгнившим, глядя в землю широко раскрытыми глазами. Хлев по слежалой сырой соломе вывел ее через какой-то пролом в ночь, на задворки. Здесь она, разводя руками, в бурьяне, высотой как стена, вскоре нашла еду - воду, молоко, хлеб.

Обнаружив все это, она хотела двинуться обратно, но что-то ее остановило, и она неуверенно посмотрела вверх и вкруг себя, затем осторожно тронулась в возвратный путь. За мать она не тревожилась: рано или поздно, она понимала, они увидятся, чтобы не расставаться.

И, только вернувшись к себе, на свое место к окошку, она смутно поняла, отчего странно и тревожно сделалось ей там, на дворе, в ночной знакомой темени. Не оттого, что вышла одна в неведомое - темнота всюду одинакова. Но, оказавшись под густым черным небом, она впервые ощутила запах мокрой травы и ветра, а затем на ее лицо легла вода, ее капельки. Еще никто и никогда не касался ее так, как этот легкий дождь, - неслышимо и успокаивающе, обещая что-то необыкновенное. И лишь теперь, осознав это окончательно, она потянулась вновь туда, под манящее небо, но вспомнилась мать, и она тихо стала есть, не ощущая вкуса, по необходимости.

Потом, в эту особенную ночь, она сидела, совсем не шевелясь и не сомкнув глаз, не погружаясь в свой привычный мир, стараясь осмыслить происходящее внутри себя. И тогда вновь и вновь она чувствовала на своем лице невидимые капли, от которых хотелось закрыть глаза - она постоянно ощущала, как их, расширенных в темени, что-то щиплет, разъедает.

Уже под утро она вздрогнула: послышалось, как кто-то шел под окном, за домом, все ближе и ближе, она уже слышала дыхание. Может, это была мать, куда-то ходившая и вернувшаяся к дочери. Но мать всегда шла через двор, а здесь - все было иначе, все по-другому: это был, шел кто-то незнаемый, тихонько насвистывая.

Она затаилась, чуя, как - вот диво - становится не своим ее сердце, которое, как и собственное дыхание, она до сих пор не чувствовала, не знала, в какой стороне оно находится. Она шевельнулась после долгого недвижения, наклонилась было к окну, но тут же отслонилась обратно, закрыв себя руками.

Откуда-то выплыла мать, неслышно шевеля губами, молча указывая пальцем, запрещая приближаться к заветному окошку, обещая неслыханную опасность.

И долго, много дней и ночей сидела она так, держа себя руками, не замечая того, что голодна, как никогда, что уже ее не тянет к окну, - она просто не могла, сколько бы ни прилагала сил, объяснить, что с ней случилось, что произошло.

Кажется, ничто уже не могло вывести ее из этого состояния, когда сильная, резкая боль заставила ее вздрогнуть, и она поняла, что ей хочется сейчас пить - долго, нескончаемо. Думая об этом, она опять представила, как сверху на нее ложились капли дождя, касаясь ее щек, лица...

Вздохнув, она встала, как услышала снова те же шаги, которые заставили ее пережить непонятное состояние. Она затаилась. Действительно, это были они, уже рядом, возле дома: кто-то шел за ее стенами, насвистывая, возвращаясь с одному ему известной встречи. Этот кто-то, дойдя до стен ее жилища, замедлил шаги, насвистывая все тише и тише. Затем она услышала, как он вдруг громко, весело спел: "Дождь на солнце светится, хорошо с тобой сейчас бы на крылечке встретиться". Неожиданное головокружение помутило ее рассудок, откинуло к стене. Еще ни разу чужая нога не ступала так близко сюда, прямо под окно, но тот, возле ее жилища, откашлявшись, стукнул раз, другой в само стекло!

Казалось, она лишилась слуха и зрения окончательно, когда сквозь будто бы непомерную толщу земную до нее донеслись слова: "Хозяева, огонька не найдется?"

Неведомая сила подкинула ее, и она, мгновенно вспомнив, где хранились материнские спички, осознав, что именно они и нужны, быстро, в два прыжка достала их из-под пола, из-под земли - и, забыв главный и единственный наказ матери, не помня уже ничего на белом свете, толкнула стекло, открываясь голосу, тому, кто звал ее...

Дай Бог, чтобы никогда больше эти места не слышали такого крика, который издал человек под окном, молодой мужчина, у которого от ужаса даже кепка встала на волосах, а сам он бросился куда-то вперед, не разбирая дороги.

А когда, спустя несколько дней, к этой избушке, овеянной недоброй молвой, стоявшей на краю леса, у оврага, в бурьяне высотой в человеческий рост, подступили люди и, вполголоса посовещавшись, вошли, согнувшись, внутрь - то, что они увидели, наверное, состарило всех на несколько лет жизни.

Прямо на земляном полу перед ними лежала девушка. Ее тело под истлевшей холстиной было красиво такой неземной красотой, какую даже в кино еще никому не довелось видеть. В одной руке она держала сжатый коробок со спичками, а другой касалась своей белой прекрасной шеи, словно напоследок увидела что-то долгожданное, самое дорогое в своей жизни. Точно у египетской богини веселья и радости Баст, как будто тайно посетившей эту землю, голова у девушки была кошачья.