Литература

Мы с отцом сидели за столом хрущёвской кухоньки и разговаривали. Его тарелка была доверху заполнена едой, на дне моей – блестели лишь капли воды из-под крана. На плите стояла целая кастрюля с тушеным мясом.

- Па, можно мне немного мяса? – спросил. Не то, чтобы я был чревоугодником, но как-никак не ел уже два дня кряду.

- Нет, Кирилл. Ты должен написать статью до завтра.

- Знаю. Мне просто интересно как это я должен писать на голодный желудок?

- Голод придаст тебе мыслей, потому что голод – пища разума. Лучшие журналисты пишут голодая.

- Многие из этих журналистов те ещё жирдяи…

- Они просто слишком много думают.

Отец был неумолим. Когда я пришёл домой позднее, чем обещал, да ещё без интервью, которое мне необходимо было положить на стол главному редактору уже завтра, он рассвирепел, подобно быку на корриде.

- Иди в свою комнату, - сказал отец, - и пиши интервью. Придумай его сам. Как настоящий писатель. И чтобы не подставлял меня, понял? Иначе – выгоню. Будешь жить на улице.

- Мама этого не одобрит.

- Маме не обязательно это знать. Что бы она там не говорила, я знаю, как погиб Сергей.

- Сергей сам виноват…

- Рот закрой, сосунок, - вскочил отец, - ты убил своего брата. И не смей отрицать это!

Отец поставил кастрюлю в холодильник, вышел с кухни на негнущихся ногах и захлопнул дверь в зал. Они о чём-то заговорили с мамой. Сначала – на высоких тонах, о чём-то живо спорили. А потом их голоса стихли.

Когда я уже учился в Московском университете на первом курсе, мне позвонил Сергей – брат жил в Константинополе: провинциальном городке. Сергея бесил Константинополь. Он был амбициозным мальчиком. Разумеется, его притягивала Москва. Когда папа с мамой взяли отпуск и отправились в далёкую Японию, чтобы увидеть своими глазами цветущую сакуру и сочинить хокку, любуясь доисторическими пейзажами и Диснейлендом, Сергей позвонил мне, и сказал, что родители погибли в автокатастрофе.

Я приехал в Константинополь на следующий же день, наскоро забрал документы братишки из школы, переписал необходимые данные и забрал Сергея в Москву. В Москве Сергей убежал от меня как только представилась возможность. С тех пор я о нём ничего не слышал.

Я поднялся из-за стола и, стараясь не бросать жадных взглядов на холодильник, отправился в свою комнату. В её небольшом помещении было душно.

Я открыл окно, чтобы почувствовать холодное дуновение ветра. Но ветра не было. Чувствовался только смердящий вечерний запах с бензиновым оттенком. Преимущество тихого индустриального города.

В моей комнате находились письменный стол, стул, кровать, чёрно-белый телевизор. И больше ничего. Я не спартанец. Но когда отец узнал о том, что я увёз Сергея в Москву и позволил ему убежать, он, по своему обыкновению, пришёл в ярость и уничтожил мой компьютер. На жёстком диске скопилось много текстов. Когда я учился в Константинополе, в свободное время предпочитал писать что-нибудь, а не лазать по подворотням со своими недалёкими сверстниками в поисках пива, чтобы набухаться до умопомрачения и затем начать приставать к прыщавым одноклассницам.

Итак, я сосредоточился на написании статьи об ударнике социалистического труда, слесаре, работавшем ещё в первую пятилетку, Денисе Петровиче Хлыщёве. В редакции мне дали его адрес, но я потерял бумажку. Так как я проходил испытательный срок и не слишком нравился главному редактору, я никак не мог подойти к нему и, улыбаясь, спросить, а по какому это адресу мне нужно поехать, чтобы дополнить наш журнал интервью со столь интересным собеседником.

«Здравствуйте, Денис Петрович»

«Привет, мать твою раз этак, как тебя там, хмырь ты подзаборный, етить твою налево!»

Столяр показался мне слишком реалистичным. Никто из читателей даже не слышал об этом герое соцтруда. Все должны представлять его настоящим русским гением, а не алкоголиком, день ото дня обвиняющим президента во всех своих грехах и бедах. По прочтении моего интервью, люди должны были представлять Дениса Петровича не гениальным столяром, а именно гением. Хороший журналист должен создавать только вечные образы. Куда тут Толстым с их Безуховыми.

«Здравствуйте, Денис Петрович»

«Приветствую вас, Кирилл»

«Вы готовы дать интервью нашему журналу?»

«Я конъюнктирован, а моё либидо зашкаливает на мануальной сублимации экосистемы»

«Что простите?»

«Приступим, говорю?»

«Почему бы и нет?»

Вроде бы выходило неплохо. Мне нравилась эта моя собственная непринуждённость в вопросах. Его заумные ответы. Наверняка ограниченные блондинки, прочитав всё это, влюбятся в груду разваливающегося мяса, скреплённого костями и какой-никакой головой. А мужики будут уважать деда за правильные мысли и огромный стаж – что-то около семидесяти лет на службе деревообработке.

«Я хотел бы спросить, есть ли у вас любимая книга?»

«Я двенадцать раз перечитывал Улисс Джеймса Джойса за один вечер… и знаете… в этой книге что-то есть…»

«В самом деле? А что насчёт Томаса Манна?»

«Слишком хороший слог, чтобы читать простым смертным…»

«Это и моя собственная мысль»

«Именно. Мы резонируем в нашей кармичности»

«Это прекрасно»

Я чуть было не забыл о профессии интервьюируемого.

«Каким инструментом любите пользоваться?»

«Напильником. Это атрибут настоящего мужчины. Он олицетворяет всю шершавость обываетельской души и брутальность воляпюкических намерений»

«А что насчёт наждачки?»

«Это очень волнующий элемент моей работы. Но превалируют всё-таки напильники. И знаете… я бы хотел поговорить о проблематике холстов Босха.»

«Возможно позже. А сейчас – не будем отрываться. Как вы стали героем соцтруда?»

«В начале шестидесятых, когда земляне уже начали хиповать… в колонках играл Фрэнк Синатра, а четыре ливерпульских жука только приступили к покорению мира, я решил, что настоящий работяга контекстуален только одному денотату: мыслительному. Как говорил Рене Декарт: «Когито, эрго, Сум», - что в переводе с латыни означает: мыслю, следовательно, существую. Я понял, что столяр это, в философском видении вопроса, то же самое, что и математик или ядерный физик какой-нибудь. Почему? Да всё просто, как тритий – в три раза утяжелённый элемент какого-нибудь водорода. Без столяров не будет стульев, без стульев – кабинетов, без кабинетов – офисов, без офисов – огромных корпораций, без корпораций не будет монополий, а без монополий – науки и денег. А без денег мы все вернёмся в первобытный строй, когда ели сырое мясо и охотились на мамонтов. Я не вижу ничего предосудительного в том, что кто-то подметает полы или моет посуду в Богом забытом ресторанчике. Ведь и президент, и водитель делают приблизительно одинаковую работу – служат на благо мира. И я подумал, почему бы мне не стать столяром? Ну и, по правде говоря, вид наждака меня всегда возбуждал. Все эти факторы повлияли на моё решение, не думайте, что я был загнан в клетку отсутствия плюрализма – я решил стать столяром по собственной воле. Потому что понял, что столяр – чуть ли не самая важная профессия на земле. Ну и так, как я по натуре перфекционист, ничего другого мне не оставалось, кроме как стать лучшим столяром. Как видите – им я и стал. Перед вами, Кирилл, победитель социалистического соревнования трёх пятилеток. И это самое высочайшее в моей жизни достижение. Оно бы все равно было высочайшим, даже если бы я написал все стихи Маяковского».

Я поднялся из-за стола и сделал несколько упражнений на позвоночник. Такой чуши я ещё никогда не писал. Если бы я завтра показал это интервью редактору, он выгнал бы меня из своего кабинета и из журнала. Я не хотел писать про столяра. Людям ведь это не интересно. Мне нужна была другая тема… интервью с кем-то более значимым. Бог бы идеально подошёл на эту роль, но он вряд ли допустил бы меня до аудиенции. К тому же я был атеистом.

Меня жутко клонило в сон с самого обеда – я не спал около тридцати часов. Но я не мог позволить себе уснуть. Иначе на следующий же день редактор уволил бы меня. Я взглянул на интервью, уселся за стол, взялся за ручку и уже хотел было записать какое-то предложение, как голова моя опустилась на руки и я

Я очнулся в просторном кабинете от стука клавиш. За столом, находящемся от меня в нескольких метрах, сидела красивая женщина лет пятидесяти с приподнятой старомодной причёской и очках-половинках. Сначала я подумал, что нахожусь в своей комнате, и поэтому вежливо сказал: «здравствуйте», - но потом я вскочил и отшатнулся.

- Где я?! – вскричал. И до меня дошло. – Я попал на аудиенцию к Богу?

- Именно, мальчик мой, - сказала женщина и отставила старенький ундервуд в сторону.

- Не может быть… - прошептал я. – Бог на самом деле – женщина?

- На самом деле я – трансвестит, - сказала женщина и, дождавшись пока я раскрою рот от удивления, продолжила, - но я не Бог. Бог находится вон там.

Женщина указала на старую потёртую дверь, держащуюся на ржавых шарнирах, и добавила, что у меня только десять минут. Работу мне терять не хотелось. Я решил, что если предоставлю редактору интервью с Богом, он быстренько возьмёт меня в штат и извинится за своё мещанское недоверие к новому кадру.

Я потянул ручку вниз, дверь открылась, и я остановил дыхание, чтобы случайно не спугнуть момент. Мне открылась небольшая комнатка, в центре которой стояли стул и старинное овальное зеркало на подставке.

Когда я прикрыл дверь, мне захотелось сесть напротив зеркала. Примостившись на стуле, я осмотрелся. В комнате не было ни Бога, ни даже ангелов. Я чуть было не обозлился на женщину за эту неуместную шутку, ведь мне дали всего десять минут, уже захотел встать, как вдруг бросил случайный взгляд на зеркало. К его оправе была прибита табличка, на которой было написано: «Глаза Бога». Я взглянул в зеркало, но не увидел там ничьих глаз кроме своих. Веки скрыли их от меня и комната погрузилась во тьму. А затем голос спросил:

- Это ты что ли, Кирилл Патлатов?

- Откуда вы знаете моё имя?

- Я Бог. Я всё знаю.

- Я ведь не ребёнок. В такие вещи не верю.

- На самом деле у тебя в паспорте написано. Он выпал из кармана, когда ты здесь очутился.

- А как я здесь очутился?

- Это неправильный вопрос. Правильный вопрос – зачем ты здесь очутился.

- Чтобы взять у вас интервью… - я хотел было назвать Бога по имени-отчеству, но вспомнил, что не знаю ни того, ни другого. – Как вас называть?

- Вообще меня уже как восемьдесят лет зовут Денисом Петровичем. Живу я в городе Константинополе и работаю на благо отчизны в столярной мастерской, проживаю по адресу: улица лейтенанта Шмидта 38А, квартира 38, третий подъезд. И если тебе было лень съездить туда, чтобы взять интервью у меня, когда я наконец решился его дать всему почтенному миру и вызвал специально для этого лучшего журналиста в городе, то пошёл ты, в таком случае, куда подальше.

Я попытался открыть глаза, но не смог. Тогда я решил вскочить со стула, но перестал чувствовать свои ноги, в голове у меня что-то взорвалось, и я проснулся. Я лежал над изорванным интервью в полной тишине. Лишь на улице раздавались типичные шумы индустриального города, да слышалось храпение отца. Я посмотрел на часы. Час ночи.

Я подумал с минуту, затем собрался, взял диктофон и отправился на указанную Богом улицу: она располагалась в пяти минутах ходьбы от моего дома. На улице Лейтенанта Шмидта 38А не было одного исправного фонаря и я пробирался к третьему подъезду на ощупь, вооружившись ярким дисплеем сотового телефона.

Квартира 38 находилась на третьем этаже. Дверь была довольно-таки дорогой и выполнена из алюминия. Я подумал несколько минут, зайти ли сейчас или дождаться утра и решил-таки постучаться. Не успел я убрать руку, как дверь распахнулась, и здоровенный исполин с гранитным лицом впихнул меня в квартиру. На полу коридора, зала и кухни лежали знакомые мне журналисты и какие-то люди. Они о чём-то шептались и опасливо посматривали на исполина. Он доволок меня до холодильника и повалил на пол рядом с Сеней Загибиным и спящим Василием Хлыщём из газеты «Рабочий понедельник начинается в восемь утра». Когда исполин отошёл, раздался стук в дверь, и он рванул к ней.

- Что здесь происходит? – Спросил я как можно тише у Сени, приземистого веснушчатого парня с интеллигентными чертами лица. Мы вместе учились в школе.

- Я не знаю… и зачем я только ночью сюда попёрся…

Я усмехнулся.

- Ты тоже брал интервью у Бога?

- Ага… - протянул Сеня досадливо и хотел добавить что-то ещё, как вдруг в кухню вошла та самая женщина-трансвестит из сна. За ней, склонив голову, шествовал исполин с «Глазами Бога» в руках.

- Уважаемые товарищи-журналисты, - сказала женщина. – Принимая во внимание все те отвратительные статьи, что вы когда-либо писали о хороших людях и о нас, силах божественных, мы решили всех вас испепелить.

Сеня Загибин заплакал, Василий Хлыщёв проснулся и начал тихонько материться, а другие наши коллеги встали на колени и начали умолять женщину пощадить их, но она лишь заметила вслух, что хуже журналистики может быть только политика. Свет в комнате погас, журналисты начали кричать. А я тихонечко привстал, подошёл к холодильнику, достал упаковку сосисок и начал есть. Во-первых, я не работал в штате, а во-вторых, больше не верил ни в журналистику, ни в Бога.

На следующий день я подал редактору заявление по собственному желанию, затем написал книгу, издался и вступил в союз писателей. И каждый поэт Константинополя после этого жал мне руку при встрече. Но об этом я напишу в следующем своём произведении.