Литература

В этой комнатке так пусто, с тех пор как кто-то умер. В солнечных лучиках пляшет пыль. Они пробиваются мокрой грязной пеленой сквозь круглое слюдяное окно. Дощатый пол, кровоточащие занозы под ногтями. Курят. Куклы курят в углу на полке, за книгами. Книжные черви рассказывают им что-то тихонечко, а они вульгарно хохочут, и курят. В разбитой вазочке стоят засохшие цветы. Маленькая Ида на одной из страниц книги, что съели черви, оплакивала их. Но Ида уже давно выросла, состарилась и умерла. А эти цветы всё ещё здесь, и вопреки фантазиям мёртвой девочки, ночами они не танцуют. Они всё время мёртвые, как и она. Здесь ещё есть кресло, изъеденное временем. Деревяные ручки стёрты. Кто-то, кажется, прожил в нём жизнь, или даже несколько. Он курил трубку. Он был великим путешественником, повидал земли диких островов и сердца пустынь, боролся с ветром на просторах океанов, и замерзал от холодов в брюхе Сибири. А потом его ноги парализовало, и он сидел здесь, курил трубку, думая о том, сколько интересного он не расскажет внукам, потому как их у него не было. Иногда он болтал с куклами про первобытные племена, про то, какие рассветы в Гималаях, про мир без сотовой связи и расписаний. Куклы ехидно подтрунивали над ним, перебивали. Им было скучно. Их больше занимала пустая трескотня червей. Иногда этот кто-то в кресле тянулся за телефонной трубкой, набирал чей-то номер, и долгими ночами в комнатке раздавались гудки. Он снова курил трубку, глядел на тусклый свет в круглом слюдяном окне, а на внутренней стороне его глазного яблока бушевали воды Стикса. Бывало, кто-то листал фотоальбом. Подолгу, пытливо, рассматривал чёрно-белые лица, улицы, планеты. Он вспоминал. Он вспоминал даже себя. Юного, красивого, твёрдо знающего где искать правду. За этой-то правдой он и мотался по свету полвека.

А потом, однажды утром, кто-то встал с кресла и ушёл. И больше не вернулся. В комнатке стало "пустее".

Зато остались куклы. Как ни стыдно было им признать, но кого-то таки не хватало. Они нашли замену – старый радиоприёмник. Они включили его, и комнатку наполнили хрипы, шипения, и отголоски каких-то песен. Даже пыль начала плясать в такт звукам. Было весело. Хотя, цветы так и не проснулись для бала. Куклы принарядились. Но недолго длились поминки. Серая старая мышь, проходя мимо по столу, махнула хвостом, радиоприёмник упал и разбился. Куклы долго ругались, мышь же ничего не сказав, ушла. Ей было всё равно. Тогда куклы стали замышлять чёрную месть, но так ничего и не придумали. Остались сидеть на полке, злые, курить и слушать червей.

Ржавый велосипед за шкафом с грязным бельём всё это время раздумывал укатитсья куда-нибудь. Он был немецких кровей, и уже много лет мечтал повидать родные просторы. Но как только подходил к тому, чтобы вот прямо встать, вот прямо выкатитсья из-за шкафа, и прямо уехать, так тут же вспоминал, что колёса давно прохудились, и на такой резине далеко не убежишь. Плакал велосипед. Скрипел, ржавый, едва слышно. И всё грозился, всё грозился, что настанет день, и…

А книги кончились. Одни обложки с золотистым тиснением названий остались. Вольтер, Чехов, Платон, Уайльд, Блок – все валялись пустыми, выеденными изнутри как скорлупки яиц.

Черви стали есть платья кукол.

Кресло подумало-подумало, подкосило ножки, и рухнуло, обратившись горстью пепла. Облачко поднялось в воздух, и заплясало вместе с пылью. Велосипед, подумав, с горя, тоже решил исчезнуть. И выржавел весь. Цветы рассыпались нотками печальной, неслышной мелодии по столешнице, где пальцами кто-то рисовал поляну и домики с солнышком. Остались только голые куклы, сигареты и черви. И окошко. И шкаф с грязным бельём, куда никто никогда не полезет. Мало ли, что за скелеты там можно найти.

Спустя пару минут, или же лет, мышь вернулась в эту комнатку. Подобрала сигареты сожранных кукол с обложками сожранных книг, и куда-то унесла. Рачительные они, эти мыши. Ведь мало-ли, пригодится по хозяйству.