Нет, все бабы точно ненормальные. Двадцать девятого числа я вез Олю и Настеньку от тещи, культурненько так вез, не превышал, потому что не оформил страховку и не купил ТО. Боялся, что денег на все не хватит, мне же еще кредиты выплачивать, и форма прошлогодняя Настеньке уже мала. Короче, я так правильно ехал, что небесные гайцы должны были ниспослать благодать на род мой до седьмого колена, а то и дальше. И тут дорогу перебегает какое-то животное. Дура впереди резко тормозит, я тоже давлю на тормоз, нас с Олей кидает вперед, и Настенька вскрикивает на заднем сидении. Слава Богу, за нами никого не было. Эта дура вылетает из своего «матиза» и орет, что я ей бампер отхуярил. Я говорю: — Что ты глаголешь, неразумная пелотка? Разве не знаешь ты, что нельзя жать на тормоз всуе? Она мне начинает доказывать, что это я дистанцию не соблюдал и у меня тормоза слабые. Заметила, что талоны за стеклом старые, еще больше обозлилась. Потом заявляет, что у нее муж в ГУВД работает, и нагло так держится, реально как ментовская жена. Я тихонечко сдал назад, она в зеркало вцепилась: — Вы что это, с места аварии хотели скрыться? Мобилку достала, звонит кому-то там, а я, вроде как, пострадавший, но с гайцами общаться неохота. Короче, выгреб из бумажника все, что было, и сунул ей, только бы заткнулась, и она уехала недовольная, потому что мало дал.
Я съехал на обочину и в поле простоял полчаса, курил, руки тряслись. Настенька спросила: — Папа, зачем ты этой тетке деньги отдал, это же она виновата? Оля отвечает: — Потому что твой папа лох, идиот и склеротик, папа ездит на старом корыте и не оформил сраное ОСАГО. Я добавил: — Да, твой папа тупой лох, и его надо на месте как бешеную собаку пристрелить. Оля пнула колесо и сказала: — Я тебе сколько раз говорила, дебил: освяти машину! Или иконку на торпеду прилепи. В Успенском соборе месяц назад бесплатно раздавали, а тебе, скотина, было лень жопу от дивана отодрать. И ответил я: — Отъебись от меня, жено, не нужны мне ни иконы, ни распятия, ибо и сам я уже распят вами, и жопа моя отодрана многократно, и проткнуты ребра мои копием. Оля пнула меня по заднице и назвала олигофреном. Я, наверное, и правда олигофрен, раз она со мной так обращается, но бить женщину воспитание не позволяет. Кузов я отремонтировал сам, синяк у Оли на голове прошел через неделю, и мы об этом случае забыли. Но что-то повредилось в голове у жены моей.
Через неделю я в интернете сижу, пижжю с одной пелоткой, то есть смотрю цены на стройматериалы. Оля на кухне рыбу жарит, а Настенька между нами бегает с тетрадкой. Оля кричит: — Помоги ребенку уроки сделать! Я думал, ей там по математике что-то не понятно. Нет, математику уже сделала. Сует мне разноцветную книжицу с рыбками и херувимами, я сперва решил, что это по чтению учебник, потому что там были какие-то дурацкие стишки:
Ночь ночи открывает знанье, Дню ото дня передается речь, Чтоб славу Господа непопранной сберечь, Восславить Господа должны его созданья.
И подпись: Ка Дэ Бальмонт. Я говорю: — Тут, наверное, опечатка, не мог поэт Серебряного века такой х… такой дряни пейсать. А с чего это они должны Господа восславлять? Человек, Настенька, произошел от обезьяны. Ну, не совсем от обезьяны, но от похожего вида. — Залез в интернет и начал ей про эволюцию читать. Настенька мне рот ладошкой зажимает: — Я про Дарвина и так знаю, ты мне объясни, какой запрет нарушил петушок Петя. И показывает мне историю про какого-то петушка и его сестру курочку, которая его все время строила. Вместо того чтобы спокойно драть в клоаку эту самую курочку, петушок-подкаблучник сначала поклевал зеленую смородину, чтобы заболел живот, потом попил ледяной воды и заболел ангиной, а потом дождался зимы, побежал кататься по льду и утонул. Думаю, он сделал это намеренно, потому что сестра-курочка все время капала ему на мозги: «Петя, не делай то, Петя, не делай это». Ну я и сказал: — Христианская религия запрещает суицид, Настенька. Благословляйте донимающих вас и возлюбите зануд как самого себя. Если тебе кто-то капает на мозги, самоубийство — не выход. Переворачиваю страницу, а там в овальной рамочке крупными буквами:
«Запиши в тетрадь и запомни: ПОСЛУШАНИЕ — КРАСОТА — РАДОСТЬ»
Я глазами похлопал и книжицу закрыл. И вижу на обложке Кирилла и Мефодия с крестом, а называется вся эта шняга «Православная культура, второй год обучения». Господи, думаю, святые равноапостольные Кирилл и Мефодий, что это за бред и мракобесие, на то ли дана ебанутым славянам азбука, чтобы писать говнорассказы про Петю-лошка и принуждать к послушанию малых сих? Отсканировал книжицу и в жеже вывесил, сразу под двести камментов набежало. Настенька меня тетрадкой по руке хлопает: — Так в чем смысл петушка? — Доча, забудь про петушка, я завтра поговорю с Еленой Григорьевной и все выясню.
На следующий день я отпросился на пару часов и погнал в эту самую школу. Приезжаю — лепота, детки по двору кругами ходят, взявшись за руки, никто не бегает, не орет. Бред какой-то. Может, наказаны? Охранник долго меня не хотел пускать, допытывался: «Вы к кому?» Как будто я бомбу хотел пронести, или ребенка какого в подвал заманить и изнасиловать, или в школьном буфете за копейки пожрать. Странный мужик. В общем, я все-таки прошел, а он понял, что здоровье дороже. Подхожу к кабинету второго «а», там коза молоденькая сидит, только вчера из пединститута. Уже по лицу видно, что коза — страшненькая, носик длинненький, глазенки наглые. Я вопрошаю: — Можно? Коза на меня уставилась исподлобья: — Нельзя. Вам разве назначено? Я вошел и водрузил седалище на переднюю парту, потому что она все равно бы не пригласила, и говорю: — Я, конечно, рад, что у вас тут такой высокий уровень безопасности и все такое, но у меня есть сомнения по поводу вашей программы. Я вчера у дочки видел какой-то странный учебник. С херувимами, Кириллом и Мефдием. Мне казалось, что «Основы православной культуры» — это факультатив? Коза спрашивает: — А вам не все равно? — Как видите, не все. Если это факультатив, я бы от него хотел отказаться. — Это к завучу, — говорит коза. Ладно, дево, да пребудет с тобой хуй и ныне, и присно, и на каникулах. Пошел я к завучу. Завуч — жирная такая черноволосая тетка — пила чай в учительской. Я ей: — Здравствуйте, Галина Сергеевна. Она на меня так посмотрела, как будто я в женский туалет вломился и начал мочиться в раковину. — А вы кто? — сесть, конечно, не предложила, это у них профессиональная привычка, любят, когда перед ними столбом стоят. Я представился, она себе еще чаю плеснула и сообщает: — Если у вас какие-то вопросы, приходите на родительское собрание. Я ей рассказал про учебник с херувимчиками. Она фыркает: — А почему это вы хотите отказаться? Я объясняю: — Потому что это не основы православной культуры, а пропаганда РПЦ и зомбирование маленьких детей. Она не поленилась за учебником сгонять, сунула его мне под нос и кричит: — Ну, покажите мне, где тут пропаганда, покажите! Я и показал на эту красоту-послушание-радость. И сказал, что функция школы — развивать интеллект ребенка, а не камлать на херувимов. Галина Сергеевна лыбится злобненько: — Нет, функция школы — образование, воспитание и развитие. Учебник рекомендован министерством образования, не понимаю, что вас не устраивает. У меня заныло в затылке, как будто туда медленно вкручивали длинный болт. Я начал объяснять, что мы живем в светском государстве, и я не хотел бы, чтобы мой ребенок становился жертвой религиозной пропаганды. Она снова: — И где здесь пропаганда? Программа рассчитана на то, чтобы прививать детям культурные ценности. Вы что, хотите, чтобы ваша дочь неизвестно где шлялась, пила, курила и принимала наркотики? А так она будет воспитана… гм… в рамках традиционной культуры. Владыко недавно по телевизору на эту тему выступал. В Америке, вообще-то, каждый день в школе начинается с молитвы, а в Израиле каждый школьник Танах учит. — Во! — говорю. — Мы евреи, так что я хотел бы от вашего ОПК отказаться. Она: — Прекрасненько. Я тоже еврейка. Я вопрошаю: — И вам не противно смотреть, как батюшки детей зомбируют? Она хихикает: — Вы успокойтесь, уважаемый. Если ваша дочь не дура, она сама поймет, что к чему, а если дура, для нее послушание — это красота и радость, иначе никак. И ушел я оттуда в полном охуении, ибо не думал, что училки такие циничные твари. Насчет факультатива мне так ничего и не сказали, но, как я понял, во всех школах этот закон божий в следующем году будет с первого класса по десятый. Или по одиннадцатый. Может, его и в аттестат внесут, и ЕГЭ по нему начнут сдавать. Чтоб, значит, приняли в семинарию или в монастырь. И приидет Царство Божие на земле. И детки начнут «Боже, царя храни» перед уроками петь. Православие, самодержавие, народность. Крестик вместо партбилета. По телику каждую Пасху — богобоязненный Медвед, Медведица и Медвежонок со свечечкой. И ценности семейныя. И культура. И благодать. И благорастворение в воздусех. И наркоманы ширяются с молитвой на устах, и узрят под кайфом чертоги Отца Небесного. И дети воскуряют не абы как, а во славу Божию. Кстати, наш митрополит торгует сигаретами, и это все знают, у него ларьки по всему городу. А еще он держит собак. Больших таких слюнявых собак, хотя собаки у них каким-то собором запрещены. Ладно, поехал обратно на работу, вечером решил посоветоваться с женой. Приезжаю — Настенька снова с тетрадками сидит, рисует какую-то антропоморфную скотину с рогами. Чёрта, наверное. Поглядела на меня пристально и спрашивает: — Папа, когда братец Иванушка стал козленочком, он утратил образ Божий? — Нет, — отвечаю, — став козленочком, он от образа Божия не отдалился, ибо люди и так козлы.
Взял у нее учебник и пошел на кухню, Оле показывать. Она у раковины стоит, картошку чистит. Я ей книжицу протягиваю, а она: — Подожди, у меня руки мокрые. Ну я и стал ей зачитывать самые сочные куски. Например, про девочку Олю. Эта девочка, видите ли, заболела, и родичи стали скакать вокруг нее со вкусной едой и игрушками, но она не выздоравливала. Ну правильно, врача-то никто не вызвал, как будто так и надо. А потом пришла полоумная столетняя бабка без подарка и сказала ей ДОБРОЕ СЛОВО, и девочка сразу выздоровела. Вдруг что-то хуяк на пол — и разлетелись очистки. — Ты что, порезалась? А у нее по ногам кровь течет, и лужица красная на полу. Я полотенце схватил и кинулся вытирать, а она на меня смотрит пустыми глазами и картофелину в руках вертит. Я побежал «скорую» вызывать, они приехали, покрутили носами и уехали, так ничего и не сказав. Оля помылась, из ванной выходит и на вытянутых руках держит это самое полотенце: — Смотри, сволочь! Я ничего особенного не вижу, кровь и кровь. — Смотри внимательно! В самую морду мне ткнула, как будто там кровь убиенной мною жертвы. Орет: — Видишь сгустки? — Какие еще сгустки? — Вот эти! Слизь! Это зародыш нашего ребенка! Ну, пиздец, пошел опять «скорую» вызывать, психиатрическую. Ольга у меня трубку вырвала и об стену расколотила. Я говорю: — Оля, ты что, ебнулась? Я в тебя вообще никогда не кончал. Она по дому бегает, рыдает, волосы к лицу прилипли, на мебель натыкается. Короче, я ей руки скрутил, во двор вывел и водой дождевой окатил из ведра, она поспокойнее стала. Переоделась, легла в гостиной на диван, просит тоненьким голоском: — Мне нужно в интернет. Ладно, в интернет так в интернет. Включил ей ноутбук, законнектился, она на каком-то форуме зависла. Дождался, пока она спать пойдет, в журнал залез, читаю: Дорогой отец Рафаил! Сердечно благодарю Вас, что Вы находите время отвечать на вопросы. Мы ехали с мужем и дочерью от мамы, машина впереди резко затормозила. Мы въехали в нее из-за слабых тормозов нашей, которые муж так и не удосужился проверить. А кроме того, мой муж-безбожник отказался брать иконы в машину. На тот момент я практически уверена, что была 3 дня как беременна, и мне приснилось, что у меня родилась девочка. Сегодня эта беременность прервалась. Нужно ли ему каяться за нечаянную потерю ребенка? И еще прошу Вашего благословения молиться за обретение веры моим супругом. Да спасет Вас наш всемилостивый Господь!
И этот Рафаил отвечает: Ольга! Хорошо, если мы каемся в том, что наши грехи являются причиной постигающего нас несчастья. Пусть Господь укрепит вас в терпении и надежде, а вашему супругу дарует веру. Помоги вам, Господи.
Залез в ее профиль, другие записи полистал — оказались почище, чем Настенькин учебник. То она спрашивает, не грех ли — получать ИНН, то жалуется, что я ей во влагалище не кончаю. От одного поста я вообще чуть в осадок не выпал: Батюшка, поздним вечером при слабом свете читала в постели, и в дверь комнаты протиснулось невидимое киселеобразное облако. Омерзение и леденящий ужас охватили меня и парализовали ум и тело. Не могла вспомнить даже «Господи, помилуй». Правая рука как плеть. С усилием левой рукой беру правую и крещу это «облако». Была ли это месть за несказанный дар мне недостойной? Батюшка, разъясните. И совсем недавно под утро навалились, давили, топтали. Храни вас Бог.
Ну, пиздец тебе, Олюшка, теперь только женщина с добрым словом поможет или пачка галоперидола. Раньше я как-то не замечал, что она на меня покрикивает. Босс говорит, это ПМС, на него жена тоже все время орет, даже в офис к нам звонит и матерится. Они все орут, психика такая, чуть что — слезы, сопли. А у меня у самого теперь облако в горле и руки как плети, и что делать, я не знаю, хоть отца Рафаила вызывай. Включил асю, половина камрадов спит, другие заняты, только Ксюша С. готова к общению. Она всегда готова, потому что нимфоманка какая-то, и сообщения пишет дурацкие, вроде «помыла кота» или «купила розовые стринги». А в жеже у нее плохие стишки про «мужской половой хуй», минеты и секс анальный, ну точно блядь, я ее зафрендил только потому, что она меня каждый день камментит. Кстати, пост про книжицу тоже своими тупыми камментами засрала. Обычно я от нее в инвизе прячусь, а тут сам спросил: — Что делать, если у жены едет крыша? Я думал, она настучит что-то вроде «давай, я у тебя оцосу». Нет, спрашивает: — Поругались, что ли? Я ей ссылку на отца Рафаила кинул. Она: — Ого! Долго набирала, потом выдает: — Психическая болезнь — не повод злиться на любимого человека. Ты должен ее поддерживать, мириться с ее слабостями. Феназепама ей купи или травок всяких. А лучше выеби меня. — Нет, — отвечаю, — не выебу, я христианин. Она: — Вы, христиане, такие скучные. Я лучше узбеку отдамся. — Отдайся, мне-то какое дело?
Вдруг меня кто-то за локоть холодной ручонкой цап! Я чуть до потолка не подпрыгнул. Настенька стоит, личико синеватое и круги под глазами, ни дать ни взять привидение. — Пап, зачем к нам «скорая помощь» приезжала? — Мама болеет, солнышко. Н а что еще ребенку сказать, если у мамы чердак протекает? — А мама умрет? — Не, не умрет, такие как она до ста лет доживают. — А если я буду Богу молиться, мама выздоровеет?
Мама-то, может, и выздоровеет, а папа точно заболеет. Когда прибирался на кухне, заметил эту книжонку с херувимами, чуть в мусорное ведро не выкинул — Настенька не позволила, потому что книжка библиотечная. Как я эти две недели выдержал, самому не понятно. Оля взяла отпуск, целыми днями валялась в гостиной на диване и читала. Откопала в шкафу длинную юбку и платочек, и так ходила, как будто в монастырь собралась. Краситься перестала — губы синие, личико желтое, глазенки бесцветные, ресницы белесые. И кровь из нее хлестала, едва успевал прокладки привозить. Я сказал, что, раз она болеет, еду буду готовить сам, толок феназепам и в кофе ей сыпал. Оля начала жаловаться, что ее тошнит, руки трясутся и голова почему-то кружится, я испугался и выкинул эту дрянь поскорее, я же не хочу свою жену угробить. Ей звонили с работы, она отвечала что-то неадекватное. На форум ее тайком слазал, читаю:
Здравствуйте, дорогой отец Рафаил! Ваши книги и возможность общаться являются для меня большой радостью и утешением. В последнее время я начала впадать в уныние, голова идет кругом, все валится из рук, долго не могу стоять на ногах. Стала задумываться о суициде, но ведь это грех, ведь Господь наш даровал нам жизнь, и губить Его дар — великое преступление? Вчера ночью опять читала в постели и слышала голоса на кухне, как будто дитя плачет, а женщина какая-то его баюкает и утешает. Вошла туда — и никого, а на полу у раковины кровавая лужа, и полотенце то самое в ней плавает. Скажите, возможно ли, что это душа моего неродившегося ребенка? И кто эта женщина? Не Матерь ли Божия, Пресвятая Богородица? Если так, сердце мое успокоится, и я буду знать, что с душой моего дитяти все в порядке, хоть он и не принял крещения. И еще мне надо знать: если этим полотенцем вытирали кровь и на нем, возможно, остался зародыш моего ребенка, нужно ли хоронить полотенце в освященной земле? Может быть, поэтому душа его не находит покоя? Здоровья Вам и всего доброго. Да хранит вас наш всемилостивый Господь!
И отец Рафаил ей:
Крепитесь, р. Б. Ольга! Чем ближе человек к Господу, тем сильнее его искушают бесы. Отбросьте наваждения диавольские, не слушайтесь голосов. Не может Пресвятая Дева являться с кровавыми знаками, но знайте, что Она хранит Вас, ибо Она за всех нас перед Богом заступница. Касаемо Вашего нерожденного младенца — он душа безгрешная, молитесь за него, и все будет в порядке, а я буду за него молиться вместе с Вами. Более меня беспокоит неверие Вашего мужа, вот вы писали давеча, что он богохульствует и смеется над Священным Писанием, а это очень нехорошо, ибо когда люди хулу на Господа возводят, бесы тому зело радуются и приходят в дом его. Пусть Господь дарует Вам терпение, а дочери Вашей Анастасии здоровье, а мужа Вашего я сам наставлю в вере.
Вот тут я чего-то не подрубил. Каким образом этот батюшка собрался меня наставлять и откуда знает, как нашу дочь зовут? И через некоторое время Оля меня просит сходить на родительское собрание. Я сразу понял, откуда уши растут. Ну, логично, если это приходской священник, он и в школе местной преподает. Я к этой встрече подготовился как следует, даже Аврелия Августина в интернете нарыл и распечатал, чтобы при случае ввернуть: вот, мол, сами отцы церкви о свободе воли писали. На родительское собрание я, конечно, опоздал, я в такое время еще работаю. Эта их Елена Григорьевна как раз дверь кабинета запирала. В коридоре сумрак, уборщица шлепает шваброй, по соседней рекреации два пацаненка носятся, которых с продленки еще не забрали. Елена радуется: вот, мол, как скандалить — он первый, а когда нужно, его не дозовешься. Я уже хавальник открыл, и тут ладаном и миррой откуда-то сзади потянуло: — А мы как раз обсуждали новый предмет. Оборачиваюсь, а там лицо Христа с картины Рембрандта, кроткое и умильное, бородка небольшая, глаза огромные, карие, ротик маленький и кудри черные до плеч. Я бы ему больше тридцати не дал, мне-то казалось, он дедушка древний, бородища седая лопатой, а он такой вот Исусик скромненький, только вчера из духовной академии. Соплей перешибешь. — Ну, здравствуй, батюшка, отец Рафаил. Он мне ручку протягивает: — Адам. То есть, понимаете, Рафаил — это имя, которое я при постриге принял, а в миру я Адам Эйдельман. Символическое имя, не правда ли? И тихо так говорит, пришептывая, будто стесняется чего-то. Ну, понятно, ему сначала в семинарии мозги промыли, потом в академии — послушание, смирение, радость. И глазищи опускает долу для пущего смирения. — Не знаю, что в этом имени такого символического, и знать не хочу. Я уже говорил Елене Григорьевне, что не согласен на ваш спецкурс. Адам еще больше смущается: — А супруга ваша всецело наше начинание поддерживает, она у вас замечательная женщина, скромная и богобоязненная. И я вам очень советую жить с супругой вашей в мире и согласии. Вы же взрослый человек и понимаете, что решать должны оба родителя. — Так, знаете что, отец Эйдельман? Оставьте мою супругу в покое! Монашек меня за рукав хватает: — Пожалуйста, вы меня не так поняли! Я никому не навязываюсь, ваша супруга ко мне сама обратилась за советом. Я его ручонку убрал: — Не обольщайтесь, она с таким же успехом к экстрасенсу бы побежала, просто вы первый подвернулись. Адам вздыхает: — Да, экстрасенсы — зло. Поэтому так важна наша миссионерская деятельность. Могу вам сказать по секрету, эти «Основы православной культуры» нужны, чтобы бороться с засилием сектантов, мусульман и прочих. Чтобы духовно воспитывать нашу славянскую нацию, понимаете? Вернуть к корням. Уберечь от тлетворных влияний Запада. Иными словами, православная культура — это некий идеологический стержень для современного общества. Елена ключами побрякивает, ей домой попасть не терпится. Отец Рафаил спохватился, снова руку мою принялся жать, бормочет: — Приятно было с вами познакомиться, надеюсь, у нас еще будет шанс побеседовать. У меня аж челюсть отвисла от такой наглости, мужичка говном поливают, а ему все божья роса. Делать нечего, пошел к своей машине. Смотрю, он рядом припарковался, машинка вся из себя, бэха новенькая, чистенькая, блестит. На лепту вдовицы куплена, не иначе. При случае спрошу, откуда у лица духовного в его возрасте такая красота. Он к своей бэхе прислонился и за мной наблюдает — как я ветошь из багажника достаю, лобовуху протираю. Смотрит и смотрит, погань церковная, изучает. Пальцы разминает — они у него тонкие, перстнями унизаны, ноготки аккуратно подстрижены. И, по-моему, от него вовсе не ладаном и миррой воняет, а каким-то элитным парфюмом. Он совсем зеленый еще, но далеко пойдет. Сан иеромонаха принял, наверняка при каком-нибудь архиерее крутится, а может, и еще кому подлизывает. Он и в школу к детишкам, я думаю, не просто так пошел, это ему как общественная работа зачтется. Форум себе сделал, чтоб Кураева или отца Каплуна переплюнуть — это у них тоже сейчас модно, паству ловить в интернете. Чего тебе, гадине, неймется? Моя-то семья тебе зачем, у тебя и так все есть, а чего нет, то будет. Вон, твои соратники Соборную гору в центре города себе «вернули» и другие здания под шумок зацапали, а мэрия дала. Пусть бы попробовала не дать! Могли и весь кремль себе на откуп взять, чего мелочиться. Место красивое, с видом на Днепр, можно не токмо крестные ходы устраивать, но и другие увеселения. Я уже и зеркала по два раза протер, а он все смотрит, не уезжает: — Можно, я вас отвлеку? — Валяйте. — Вы понимаете, я за вами очень давно наблюдаю. Не принимайте все это, пожалуйста, так близко к сердцу, я же знаю, вы это не от неверия говорите. Вы, наверное, чувствуете, что вера наша недостаточна. И снова меня мацает за рукав, ему, наверное, в тактильных ощущениях откровения снисходят. — Вы понимаете, все эти спецкурсы — это такая муть поверхностная, что мне самому стыдно, а в вас я вижу человека глубоко чувствующего и готового за свои убеждения страдать и бороться. Я вам даже завидую иногда, есть в вас эта твердость, которой моим прихожанам не хватает, да и мне, грешному. Я его ручку снова убрал: — Не знаю, как вы там за мной наблюдаете, но мне ваше внимание неприятно. — Жаль, жаль. Вы меня, наверное, не так поняли. — Я все правильно понял. — Простите меня. — в бэху свою запрыгнул, завел с пол-оборота, и только его и видели.
Дома все как обычно, жена со своим ноутбуком на диване валяется, душеспасительные беседы ведет. Настенька с очередным вопросом: «От чего Господь искупил людей?» Я ответил, что от грехов Адама, пусть так батюшке Эйдельману и передаст. Ужин себе и Настеньке разогрел, Оле тоже тарелку рядом с диваном поставил, она не заметила. Она теперь только голоса слышит и облака наблюдает киселеобразные. Свой ноутбук врубил, почту проверить. Там от Ксюши сообщение: «Мне грустно, потому что я дура». Дура она и есть, чего ей грустить, пусть радуется. Блаженны нищие духом, ибо их ничто не ебет. Она снова пишет: «Ку-ку, ты там?» Как будто мне своей дуры мало, чужую еще развлекать. Ответил: «Извини, я сейчас не в настроении, у меня жена серьезно больна». Олю уговорил погулять по городу, новый телефон купили, на набережную сходили, шашлыков поели в летнем кафе — их еще не успели убрать. Выпили по бокалу пива, Настенька себе взяла лимонад какой-то. Еще посидели, такси поймали — и домой. Через пару дней у Ольги кровотечение прекратилось, она повеселела, на работу снова вышла — я уж боялся, что ее уволят. Настеньку попросил со своей книжонкой при маме не мелькать, форум отца Эйдельмана тайком проверял — ничего не пишет, и слава Богу. И так еще месяц. Настеньке я начал потихоньку объяснять, что религия — средство манипуляции тупыми людьми. Чувствую, отцу Рафаилу на уроках приходилось попотеть.
И вот однажды я просто пораньше вернулся с работы. Настеньки дома еще не было, у нее в три кружок по гончарному делу, «Золотые ладошки» называется. У ворот чья-то серая бэха стоит, вся чистенькая, не то что моя «нексия». Захожу в дом. В гостиной полумрак, занавески опущены, на журнальном столике свечечки горят — и запах дорогого парфюма. Я говорю: — Выходи, тварь! Тут жена с кухни прибегает с подносом, на подносе чай на двоих, сама накрашена, прическу сделала, в платье новом. Сует мне поднос: — Поставь, я еще булочек принесу. И этот выплывает из ванной, шелковая ряса шелестит. Я его пальцем поманил: — Выйдем? Выволок эту гниду во двор, он даже сопротивляться не стал, легонький, как Настины мягкие игрушки. — Сашенька, вы меня не так поняли! — Уебывай. — Если вы думаете, что я… У меня никогда не было таких намерений! — Мне похуй. Запихнул мудака в его бэху и сказал: — Еще раз тут увижу — убью. Думаю, он все правильно понял. Только отец Рафаил уехал — Ольга из дому выбегает: — Ты что наделал, сволочь?!! — и по лицу меня хлещет, я еще прикрыться успел, а то бы всего расцарапала. Под коленки пинает, лицо в поту, глаза безумные. Я ее схватить пытаюсь, она убегает, дверью входной чуть пальцы мне не прищемила. Хрипит: — Вон из моего дома! Столик задела, свечки опрокинулись, она пламя ногами затоптала. В голову мне что-то швырнула, я уже не помню, что. Минут сорок лютовала, я уж не знал, куда деться. Потом слышу, ворота заскрипели — смазать надо будет. Оля на диван рухнула, дышит тяжело, я в кресло сел, жду. Настенька входит и мне глиняного котика протягивает, хвастается. Ольга: — Отойди от него. Настенька пальцем у виска покрутила и к себе хотела пройти. Ольга ее за край платьица ловит: — Папа от нас сегодня уедет. Потому что я не могу жить с человеком, для которого нет ничего святого. Настенька говорит: — Сама уезжай, дура ненормальная, мы с папой и без тебя проживем. — Да? — хихикает Ольга. — А если это на самом деле не твой папа? — Что, серьезно? — Настенька свет включила и к зеркалу меня потащила, чтоб, значит, проверить, похож я на нее или нет. Я ей на ушко шепнул: — Не слушай маму, у нее снова крыша поехала. А сам думаю: ну, сука ты, Оля. Мы Настеньке даже свидетельства о рождении в руки никогда не давали, потому что там другая фамилия. Ее родной папаша где-то в Ростове-на-Дону живет, Оля с ним развелась еще когда беременна была. Ольга ногу на ногу положила, туфелькой качает: — Да, кисонька, этот мудак тебе не отец. Я с ним познакомилась, когда тебе было два годика. И сейчас он соберет свои вещи и выкатится отсюда, потому что дом на меня записан. Настенька говорит тихонько: — Тебя саму скоро в сумасшедший дом увезут. Я ее по спинке погладил: — Доча, нельзя так с мамой, она у нас хорошая, просто немножко больная. А сам думаю, что же с Ольгой делать. Одну ее оставить — хрен знает, что она в таком состоянии сделает, с Настенькой оставить — тоже страшно. А в ПНД я ее сдавать не хочу, мне кажется, там ей будет еще хуже. И сам, конечно, дурак, дался мне этот батюшка-метросексуал. Пусть даже между ними что-то было, наплевать. А Ольга мне сумку с вещами сует и ноутбук: — За остальными потом приедешь. Настенька тоже какие-то свои вещички собрала и заявляет: — Я пойду к Вале уроки учить. Это она хорошо придумала. Мы без нее спокойно все обсудим, я куплю новую пачку феназепама и буду кофе варить до победного конца. Настенька смылась так незаметно, что я даже шагов ее не услышал, только ворота снова скрипнули. Ольга осколки с полу собирает, я хотел помочь. Она: — Не подходи! Схватила нож столовый и в меня целит. Я ей: — Оля, ну не смеши меня, кого ты этой штучкой убьешь? Принес ей с кухни здоровенный нож, самый большой из подарочного набора. Она его взяла и в грудь мне ткнула, я даже не почувствовал. Ольга рыдает, плечи трясутся, нож в руках пляшет, а я думаю: «Господи, скорей бы все это кончилось!» А она рыдает и рыдает, и рукоятку ножа так сжала, что пальцы побелели, я думал, у нее сейчас рука отнимется, прямо как судорогой свело. Долго так стояли, потом она рыдать перестала, только всхлипывала время от времени. Я уже боялся слово лишнее произнести, вдруг опять все испорчу? Она нож кладет, ноутбук свой на журнальный столик ставит, садится рядом по-турецки, как будто ничего не произошло. И начинает:
Дорогой отец Рафаил! Во первых строках моего письма я бы хотела перед Вами извиниться за ужасное поведение моего мужа. Надеюсь, Господь смягчит его сердце и просветлит его разум. Сегодня меня больше обычного смущали бесы, и я чуть было не...
Я тихонько взял свои вещи и ушел. Первым делом позвонил Настеньке, чтобы не возвращалась. Пусть поживет у Валя дня три, а я в это время что-нибудь придумаю. В обеденный перерыв к ней в школу заеду, денежку дам. Настя прыснула в трубку: — Папа, ну ты дурак, я и не собиралась домой идти. Кстати, если что, я не у Вали, а у Марины. Холодно стало, я в машине печку включил, а все равно как-то неуютно, сыро, что ли. Хотел куртку надеть, смотрю, а у меня левая штанина в крови и на рубашке красное пятно, проткнула все-таки. Доехал до общественного туалета, бабке чирик сунул. Она руками замахала: — Проходи, проходи! Отмылся кое-как, переоделся. Ранка уже подсохла, пришлось футболку намочить и отдирать осторожно. В машине сиденье тоже отмыл, рубашку с футболкой, конечно, выбросил. Бабка за мной семенит: — Может, милицию вызвать? — Какую еще милицию?
И поехал куда глаза глядят. На окраине города заправился, покружил по кольцевой, по центру, побродил вдоль реки, поднимаю глаза — купола багровые горят и небо розовое, как кровавая вода. Тошно мне. Священник какой-то шел навстречу — я от него шарахнулся как от чумного. Сел на скамеечку спиной к соборам, курил и смотрел на тот берег, пока солнце не зашло. Думать, что будет дальше, не хотелось. Переночую у кого-нибудь из друзей — хотя нет, стыдно на ночлег проситься, еще придется объяснять, в чем дело, жену позорить. Откину сиденье и так посплю. Три часа просидел в машине, глядя в ночное небо. Рассматривал созвездия, голова была пуста от мыслей, оделся потеплее, укрылся курткой. Листья падали на лобовое стекло, я выключил печку, чтобы не шумела. Слетел куда-то в пропасть и очнулся. Кругом темно. Тихо. Интересно, разрядилась ли батарея в ноутбуке? Включаю, от яркого света слезы текут. Ася ойкает как ненормальная, сразу семь сообщений:
Ксюша С. (16:30) Саша, с тобой все в порядке? Ксюша с. (16:35) Сашенька, ответь, пожалуйста111!!!!!!! Ксюша С. (17:05) Ты живой? Ксюша С. (18:30) Саша, где ты? Ты серьезно ранен? Вызвать тебе скорую? Ксюша С. (18:32) Я вызову скорую и милицию, ладно? Ксюша С. (19:00) прости меня Ксюша С. (11:49) Забудь,я тутвыпила и хуню какую- то несу
Помню, в детстве я никак не мог определить, где какое созвездие, только Малую и Большую Медведицу находил с грехом пополам. Потом, в одиннадцатом классе, я уже учил астрономию, и светила сами выстраивались в нужные фигуры. Теперь мне не нужно было ничего понимать, это снизошло как откровение. События в моем сознании склеивались, переплетались друг с другом, излучая сияние совершенной истины. Все происходило как бы на автопилоте. Я нашарил в бардачке диск с паспортной базой города. Оказалось почти рядом, минут десять пешком. Для начала купил водки в митрополичьем ларьке, чтобы согреться. Пока пил, услышал беседу двух дедушек на скамейке. Первый, поглаживая наперсный крест, гундосил второму: — А если вдуматься, что означает «позорище»? Это значит, у всех на виду. Выставляли на позор. А зрелища эти современные — те же позорища, вот оно как получается. Второй согласно кивал и добавлял что-то про упадок нравов. Потом они заметили меня и перешли на тему пианства, назидательные такие старички, что твои апостолы Петр и Павел. Швырнул недопитый пузырь в кусты, дедушки вздрогнули на своей скамеечке и заткнулись.
Серая бэха притулилась у двухэтажного дома с садиком и жалюзи на окнах, я еще издали разглядел ее полированный зад со знакомым номером. Забор солидный, с кирпичными столбами, решетками и острыми пиками сверху — перелезать как-то неохота. В будке у ворот завозилась собака, забренчала цепью, загавкала. Кто-то крикнул: — Заткнись! Створки ворот бесшумно поехали в стороны. Отец Эйдельман, ты совсем, что ли, ебнулся — кому попало открывать? И я пошел к дому — мимо собаки, мимо бэхи, мимо камней каких-то разноцветных — знатный у батюшки садик, с претензией на японский стиль. Отворяет полуголый парень, джинсы едва на бедрах держатся, вся блядская дорога видна. Говорит: — Чо так поздно-то? Она уже в два смычка отодрана, ушла раны зализывать. — Кто «она»? — Ксения Блаженная, кто-кто. Заглянул внутрь — там холл просторный, стол с нетронутой жратвой, бутылки в ряд. У стола еще один парень, голой жопой сверкает. Меня заметил, крикнул: — Гуляй, рванина, за все заплачено! Налил мне чего-то, я не стал отказываться. Он говорит: — Закусывай, а то пропадет. Ксюша все равно на диете сидит. Я смотрю — на полу наручники валяются, плетки, еще какая-то кожаная херь. А в углу — иконы темные, ризы золоченые, лампадки цветные теплятся. Этот со мной чокается: — Дима. — А этого как зовут? — Да понятия не имею.
Долго у стола стояли, Дима голожопый мне все время подливал что-то и пытался выпить на брудершафт, мне стало жарко, снял куртку и свитер. Дима спрашивает: — Тоже в интернете с ним познакомился? Я киваю. — А в подвале у него был? Не был? Короче, у него в подвале хуйня такая — блок к потолку прикручен и цепи, чтоб за ноги и за руки подвешивать. И крест. Мы его на этот крест вешали и драли, прикинь? — И смеется, придурок. Я рюмку поставил: — Ты что, считаешь, пидор на кресте — это весело? — Вообще-то да.
Когда я пьян, я не очень хорошо слышу. Адам успел спуститься с лестницы, понял, что я здесь, и попытался улизнуть. Он был босиком и в каких-то странных трусах, вроде бандажа для спортсменов — задница наружу, две резинки под ягодицами. Я понял, что это и правда смешно —монах в эротическом белье. Я его даже трогать не стал, как будто у него ядовитая кожа. Только из душа, капельки на безволосой груди, гематомы по всему телу. — Чего зассала, Ксения блаженная, Христа ради юродивая? Думала, бить буду? Ты же мученица, тебе, суке, побои желанны. Он руками прикрывается: — Сашенька, позволь мне одеться, я тебе потом все объясню. — А зачем тебе одеваться, падаль? Нагой ты вылезла из пизды и в пизду возвратишься. Адам начинает: — Сашенька, пожалуйста, пойми меня правильно! Природа человеческая слаба, и я, как любой человек, не идеален. Я может, потому и прошу меня пороть, чтобы охоту отбить к греху содомскому, чтобы это одновременно и грех был, и послушание, и усмирение плоти? Да, я грешу, но я каюсь и тем приближаюсь к Господу. Я ему: — Давай без достоевщины, просто скажи, какого хуя ты к моей семье приебался. Он ко мне ладошки тянет: — Сашенька, я же тебе помочь хотел, у меня опыт большой. К нам знаешь, сколько баб ненормальных приходит? — А ты себя кем возомнил, архангелом Рафаилом исцеляющим? Он головой мотает: — Сашенька, ты меня не так понял. Я ведь перед тобой ни в чем не виноват, ну, может, по асе лишнее сболтнул. Но если хочешь, накажи меня. Я отвечаю: — Не хочу, но пойдем. Мы с ним прошли через холл на кухню, там в полу какой-то люк с металлическим кольцом. Спускаемся — стены кирпичные, пол бетонный, сыро как в бомбоубежище. Лампочка энергосберегающая под потолком болтается — свет белый, мертвенный. Адам руки мне протягивает: — Давай. Я быстро во всем разобрался, запястья ему сковал и поднял на блоке. Он вопрошает: — А почему не на кресте? Отвечаю: — Глупый ты пидор, на кресте Спаситель наш, Иисус Христос умер, а кости грешного Адама под его ногами лежали, преступниками засранные. И тебе надлежит под крестом упокоиться, падаль. Кстати, у тебя люк изнутри запирается? — Запирается, конечно. И я пошел, и запер. Адам просит: — Давай быстрее, пожалуйста, тут, вообще-то, очень больно висеть, а мне сегодня и так досталось. Я ладонями шейку его обхватил: — Не бойся, Адам. Я тебе не стану больно делать. Я тебя просто убью, и не будешь больше грешить и каяться, а грехи твои улетят моментально, и мучеником к своему Создателю уйдешь. И ощутил я трепет тела Адамова, и члена Адамова стояние немалое, и очка Адамова конвульсии. Он спрашивает: — Ты так шутишь, да? — и улыбается через силу. — Вот видишь, из тебя может выйти неплохой садист, на лету все схватываешь. — Нет, — отвечаю, — я мазохист по природе своей, мне легче убиту быти, чем жену постегать плеточкой вежливенько. И я за твое спасение, паскуда, пострадать готов. Подумай, каково тебе хуи сосать и этими губами проповедовать слово Божие, и кресты, и оклады целовать, и принимать хлеб артусный. Адам говорит: — Сашенька, ты ебнулся? — И подумай, каково тебе хуи чужие трогать и этими руками благословлять детей. Он улыбнулся и ресницы опустил, длинные ресницы, как у девушки: — Сашенька, хватит юродствовать, сними меня отсюда, пожалуйста, и пойдем выпьем. Я почувствовал, как под моими ладонями бьется его пульс. Быстро-быстро, как у собаки или кролика. Глаза отчаянные, дышит тяжело, чуть не плачет: — Ты еще больший псих, чем твоя жена. Я слегка сжал пальцы, Адам дернулся и попытался обхватить меня ногами — слабые ноги, спортом заниматься надо, трансуха глупая. Говорю: — Отцепись, тут эротического компонента быть не должно. Ты должен проникнуться серьезностью происходящего. Адам шепчет: — У меня руки болят. Делай, что хотел, только побыстрее. Я сдавил его горло и чувствовал, как кровь колотится в сосудах, как перекатывается адамово яблоко и напрягаются мышцы шеи. Потом все под моими ладонями стало каким-то мягким, я качнулся вместе с его телом и сообразил, насколько сильно я пьян. Не знаю, сколько времени прошло до того, как я его отпустил. Голова Адама мягко свесилась на грудь, и он приобрел совсем иконописный вид, как мученик первых лет христианства. Кто-то стучался сверху: — У тебя мобильный звонит! Не помню, как я отпер подвал. Оля рыдала в трубку: — Сашенька, забери меня отсюда! — Не могу. Я не на машине. Она еще что-то говорила, но я это не расслышал и нажал на «отбой». Внизу кто-то гремел цепями, потом Дима крикнул: — Идиот, нас же всех троих посадят! — Вы-то тут при чем? — я спустился обратно, цепляясь за перила. — Помогай, — сказал второй. И мы навалились, давили, топтали, я жал на диафрагму, Дима делал дыхание рот в рот, а этот пытался нащупать пульс и приговаривал, что делает это для очистки совести, а батюшка, по ходу дела, уже мертвый, и в рот ему дышать — чистой воды некрофилия. Я заметил, как грудь Адама сама поднимается и опускается, но второй мужик объяснил, что это пассивный выдох, а Дима промолчал, потому что рот был занят. Адам внезапно ожил и полез обниматься — надо было этой суке сразу хребет сломать, забить его смертным боем, а не душить. Эти двое начали мне выговаривать: мол, не умеешь — не берись. Батюшка Эйдельман потянулся сладко, каждым суставом хрустнул, каждой косточкой: — Ну что, повторим? И снова навалились, били, топтали, и я лично ему так навалял, что он еле до холла дополз и там свои бренные кости у стола с бухлом сложил. И доедали и допивали то, что там было, и ужрался я в еще больший хлам. И была Адаму от страданий его великая красота и радость, и сияли глаза его светом адреналиновым. И вопрошал меня Адам: — Не боишься, что я тебя выебу, когда заснешь? И ответил я ему так: — Не убоюсь я ахтунга, ебущего в ночи, ибо хранит меня наш всемилостивый Господь. И ржал Адам, и снова лез обниматься, и называл меня психом невоцерковленным, и потирал уязвленную жопу свою, и говорил: — Радуйся, я теперь неделю буду отлеживаться.
Я закрыл глаза и попытался вспомнить Олю с Настенькой. Теперь мне казалось, что обе они где-то далеко, в другой жизни, а тело мое и сознание плавают в космосе, в безвоздушном пространстве, и нет у меня точки опоры, и не за что держаться, и так все остальное не важно — и ОПК, и Олина болезнь, и священник-пидор, и даже Настенька. И кто-то гладил меня мягкими ладошками и шептал: «Я люблю тебя», и водил пальцами по краям раны, и кто-то нес меня, и кто-то держал мою голову на коленях и плакал алкогольными слезами
|
проголосовавшие
комментарии к тексту: