Литература

Я был пьян и почти завалил ее на кровать. Она, в общем-то, особо и не сопротивлялась, только как-то вопросительно заглядывала мне в глаза.

Стыдно признаться, но похожа она была на Одри Хепберн. Я не вру, честное слово. Врет Геласимов, а не я. Она была вылитая принцесса из «Римских каникул» Уайлдера.

Короче, я пытался ее завалить, а она не сопротивлялась, поэтому мне приходилось бороться только со своим хмелем.

Она что-то шептала, пока я, как Иаков с ангелом, топтался на месте.

– Что? – наконец спросил я.

– Пойдем на улицу, – дошли до меня ее слова.

Неожиданно я легко согласился. В рот компот, почему бы нет, подумал я, застегиваясь.

Она закрыла дверь, мы прошли по коридору, потом мимо вахты, потом вышли из общаги.

Ро-зо-вый флами-и-инго, ди-тя зака-а-ата… – неслось из окна на втором этаже.

– Летний вечер стянул трусы и показал всем свою большую ярко-красную залупу, – откомментировал я.

– А мне Свиридова нравится, – сказала она.

– А я думал, это мужик поет.

Мы вышли на Фонтанку. Солнце наполовину село за дома. Недалеко находились верфи, кричали чайки. Я слышал над головой их клекот. Мы спустились по гранитным ступеням к самой воде, и там я ее довольно ощутимо прижал.

– У меня кружится голова, – произнесла она, переводя дух после затяжного поцелуя.

Ептить, кому бы говорили! Я вообще держался за нее исключительно, чтобы не свалиться в воду.

Но, блядь, романтика перехлестывала через край. Нам было по двадцать с небольшим, мы находились в центре красивейшего из городов, и, как истинные дети заката, мучительно мяли друг другу половые признаки.

Хмель подвинулся на полбилета и уступил место вожделению. Теперь они вдвоем восседали на одном стуле.

Мимо нас проплыл ментовский катер. Два мента загорали на палубе и тупо зырили на наши упражнения.

Это никуда не годилось. Мы снова поднялись на набережную.

– Хочешь, я покажу, где мы сидели с моим мужем? – вдруг предложила она.

Сидели?(!) (ее муж сидел в кустанайской колонии общего режима за наркоту)

И еще у нее была (а! раз пошла маза выкладывать – тогда начистоту) годовалая дочь, – но не здесь, а у ее родителей.

Вот вам, блядь, и Одри Хепберн, скажите вы.

– Покажи, – сказал я.

Мы обогнули верфи, потом какой-то институт соковыжимания, прошли обоссанными дворами и оказались на берегу тихоструйной речки.

Это была Пряжка.

Черт, мне это понравилось.

Принцесса и наркоман на бережку Пряжки.

В этом было что-то пронзительное. Что-то, от чего веяло безысходностью и смертью. Тем, что находилось на противоположном полюсе от детей заката.

Мы сели на травянистый склон.

– Расскажи мне о нем, – попросил я.

Она вздохнула и посмотрела на воду.

– Его подставили, – сказала она. – Попросили принести немного на раскурку, а потом…

Начинается, подумал я с досадой. Как легко разрушить чужое, к чему не имеешь никакого отношения!

Я внимательно посмотрел на нее. Она больше походила на пацанку, чем на принцессу.

– А тебя резали? – вдруг спросили она.

Резали? В моем мозгу, как в тетрисе, никак не укладывалось это слово. Я пробовал и так, и эдак, пока, наконец, не допер.

– Конечно.

– Покажи, – попросила она.

Задрав футболку, я показал какой-то давнишний шрам. Царапнул где-то гвоздем.

– Его – тоже, – сообщила мне она, потрогав пальцем мой живот. – Уже там, на зоне.

И, глядя в глаза, приблизила губы.

Несмотря на весь ее багаж, мне было хорошо. Более того, мне было пиздато. Пусть кто-то поморщится брезгливо, когда это слово прозвучит, но это было именно так.

Меня даже стало немного потряхивать. Пару раз на воде мелькнуло отражение розовых крыльев.

Белая ночь спустилась к нам на берег. Она никак не хотела сливаться с темной водой.

Наконец мы встали и двинули в сторону общаги.

За время сидения на берегу я к чему-то незримо приблизился, но чтобы дотронуться, нужно было сделать один маленький шаг.

Мой взгляд опустился под ноги, и я увидел, что она была в тапочках.

– Ты чего в тапках-то? – удивился я.

– А, – просто сказала она. – Некогда было переобуваться.

Вот оно. Ебать-колотить! Я внезапно почувствовал, как кто-то потянул меня за сердце, вытягивая его в ее сторону.

Походу, я неотвратимо влюблялся.

Подходя к общаге, она замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась.

– Не хочу в общагу, – поморщилась она. – Там на вахте тетя Клава, она моего мужа хорошо знает.

Мы вошли в парадную соседнего дома и на лифте поднялись на верхний этаж. Дверь на чердак была открыта. Там пахло голубями и черт еще знает чем. Через небольшое окошко мы вылезли на крышу. Сели на самый конек. Я прижал ее к себе.

Слева белела полоса залива. Горбатились портовые краны. Под нашими ногами в белом мареве лежал город. Я ощущал себя завоевателем. Сегодня я покорил его сердце.

– Какой ты сильный, – прошептала она, отрывая свои губы от моего рта.

Над нами захлопали крылья. Я оглянулся.

– Пойдем спать, – сказал я.

Мы спустились вниз, и я нашарил в темноте лежащую на керамзите дверь. Мы легли на нее, она прижалась ко мне всем телом. Пахло голубями и еще черт знает чем. Я стягивал с нее лосины. Помогая мне, она приподнимала зад. Все было до того прекрасно, что, блядь, я дал задний ход. Не сейчас, думал я, гладя ее по голове. Только не сейчас.

Она уснула, а я лежал и слушал, как она спит. Потом осторожно встал и вылез на крышу.

Солнце снова собиралось появиться из-за горизонта. Я сел возле кирпичной трубы и сразу же услышал шум, преследующий меня на протяжении всего вечера.

Поглядев налево, я увидел большую птицу, стоящую на длинных ногах на самом краю конька.

– Ептить, – вздрогнул я.

Первые лучи солнца окрасили птицу в розовый цвет.

Она повела длинной шеей.

– Фламинго, – вслух подумал я. – Розовый.

– Точно, – ответила птица и щелкнула клювом.

Еще и разговаривает. Я растерянно шмыгнул носом.

– Ты правильно сделал, – сказала птица. – Я горжусь тобой.

– Ты о чем?

– О том, что не воспользовался ей.

Я пожал плечами.

– Ненавижу пошлость, – ответил я. – Трахаться на чердачной двери – верх пошлости.

Фламинго переступил ногами, приблизившись на шаг.

– Не обманывай себя. Тебя остановило ее замужество. Ее дочь.

Я рассмеялся и сплюнул. Глупая птица.

– Сегодня я оттрахаю ее во все щели. Клянусь тебе.

Птица мотнула маленькой тупорылой головкой.

– Ты врешь мне. И себе врешь. Ты не такой.

– Какой я, блядь, не такой?! – не выдержал я, но тут же, вспомнив о спящей, сбавил громкость. – Ты что несешь, голубка?

– Ты чистый и светлый, а то, что из тебя иногда выпирает, никак к тебе не относится.

Меня потихоньку стала доставать эта байда.

Чего-то я ничего не понимал.

– На самом деле, ты очень хороший, – частила птица, щелкая клювом. – Ты как дитя заката.

О-пана! Не надо было ей этого говорить. Я все понял. Моментально.

– Ну-ка, – сказал я. – Подойди, пожалуйста, поближе.

Фламинго нерешительно смотрел на меня.

– Не бойся, – убеждал я. – Скажу чего-то на ушко.

Птица, стуча по металлу, подошла ко мне и наклонила красивую розовую головку.

Я взял ее двумя руками за основание шеи и резко крутанул в разные стороны.

Солнце ярко-красной залупой выходило из-за горизонта.