Литература

Не могу смотреть на снег на свету.

Не играю на гитаре и волейбол.

Не танцую. Не сплю ночами, не хожу на лыжах, не покупаю новые мобильники. Когда-то было.

Теперь подхожу к окну, когда уже вечереет, и снег синий, сажусь, пью чай. В хорошие дни думаешь: «Делай! Делай!»

Только челюсть отвисает и ладони по коленям скользят, пока там темнеет.

В плохие дни я не думаю.

Я пью и курю конечно, а думать – ДУМАТЬ, о! Ишь ты поди ж ты, какая большая привилегия – думать. Это тоже случалось, когда я мог плакать оттого, что выгнали с работы и мать умерла. Думал без толку неделю, а были еще друзья, водка, колеса, ночь, грязь из-под колес. Ну, остановили мы машину где-то совсем в глухоте, вышли, я башку так закинул, челюсть как щелкунчик раззявил. Звезды так и носятся туда-сюда, вспыхивают и гаснут, как статика. Смеялся, смеялся, за звездами этими ААА! АА! Больше ни о чем не думал. Потом очнулся: ручьи бегут, тают, и я вместе с ними. Солнышко мартовское, снег желтеет, а я ухо отморозил. Пока дошел до города – два пальца на правой ноге. И вот, без уха и без пальцев я как-то думать перестал. Уж больно смешно будет.

Бывает, в хорошие дни после первого стакана слегка щелкнет вроде, зрение сойдется, как бинокль и в зеркало глянешь. И смеху, смеху, урод безухий – нет, это надо видеть. Говоришь себе ласково, чекаешься: «Ну урод ты, урод одинокий!»

А одним ухом когда слышишь, то вроде как шепчешь. И от шепота наушного вдруг вспугнешься, рукой дугу опишешь, и стакан о стену екнется. Но это только когда совсем весело.

После второго стакана не так смешно, только в стену лбом упираешься и мычишь.

***

Когда я был маленький, должен был жить в Америке. Там был папа. Я пацаном спрашивал маму, если б родился раньше, я был бы папой? Она говорила: да, я верил, ведь папу-то никогда не видел, урод.

Я бы жил в Америке давно, когда машин было так мало, что они боялись лошадей. Я бы был маленький, мамы бы у меня не было – как, я же родился давно и был как бы своим папой. И сестры бы не было, ну ее. Была бы сахарная вата, такое солнце, что взрослые бы вообще на улицу не показывались до вечера, каштаны, короткие штаны, лошадиное дерьмо на улицах. Мы бы с ребятами сели на ветках и смотрели, как в город приехал цирк, люди пришли на главную улицу, их все больше и болье. Мужчины стоят, уперев руки в поясницу, а женщины придавлены к земле большими шляпами. Очень жарко, мы передаем друг другу бутылку колы. Никто не расходится, всем кажется, что оркестр – а он только прошел по улице – сейчас ударит опять, и люди прислушиваются к шуму ветра в флажках и бумажных кульках, как будто это только непредвиденные помехи на радио. Маленький у нас город, что и говорить. И ничего не видно из-за спин, даже с дерева.

Вот люди разошлись, мы с пацанами осыпались с веток и побежали к афишам – зелено-желтым, как джаз и джунгли. Зеленым по желтому большими такими буквами: «ШОУ УРОДОВ!»

И все загалдели, стали от восторга переминаться на месте, словно хотели писать. Показывали друг другу рожи:

- Шоу во каких уродов!

- У них рот до ушей!

- А у одного язык, как у змеи!

- А там еще парень – урод, как твой дядя!

- Ха-ха-ха!

- Ты целуешься с бородатой женщиной!

А я-то молчал, меня как громом ударило и стало холодно вдруг. Ведь урод то был я! Я же знал, что мое место там, на сцене, даже будь у меня оба уха и живи я в Америке! Надо было спрятаться, кивать и улыбаться, не шарахаться от тех, кто изображал уродов, чтоб меня не заподозрили. Ух и жуть, у меня коленки мурашками покрылись, все пальцы были в липкой сахарной вате, а пацаны смеялись так долго, что уже не могли остановиться и перестать показывать на себе уродов, некоторые даже в пыли валялись. Ветрено было в тот день.

Я все же пошел на следующий день со всеми, но ничего не запомнил, потому что был в ужасе. Боялся, что уроды возьмут меня с собой, когда уйдут за кулисы, поделят выручку, сядут в свои повозки и покатят в ночи все дальше, дальше, к пшеничным полям и чащобам за горизонт.

Помню только, как бородатая женщина спустилась в зал и наклонилась надо мной так, что я чуть не провалился в ее декольте, и спросила: «Мальчик, ты еще никогда не целовался с бородатой женщиной?»

Я видел только розовое декольте, а бороду не заметил. Все вокруг смеялись, и сердце у меня вообще перестало биться.

Мы вышли, хлебнули колы, и мне даже полегчало. Я подумал, что пацаны тоже слегка испугались, потому что никто надо мной не подшучивал. Все разбрелись, а мы с Саймоном, моим самым лучшим другом, шли домой, уже ночь была. Мы все молчали после уродов, а тут он вдруг схватил меня за плечо (я аж вздрогнул: увезут! Увезут ночью в повозке под сеном!) и говорит, да так уставился на меня во все глазищи:

- Слушай, хочешь увидеть мертвеца?

***

В ушах стоит золотистый звон. Я проваливаюсь в снег из машины и бреду туда, где за деревьями белеет поле.

Сзади ухает открывшийся багажник. Я слышу голоса и плевки. Тело вытаскивают, кладут в снег лицом и волокут.

Я стою ко всему спиной и мочусь в снег на краю огромного поля. Мне кажется, что луна заметила меня, выхватила своим лучом и безумно смеется на своем небе.

Трещат сучья. Я тоже смеюсь и совсем не вздрагиваю, когда слышу выстрел.

Когда глаза заболели от серебристого света, я вернулся к машине. Меня давно звали. Я встал за деревом и слышал, как они порой выкрикивают мое имя, а потом снова становятся в круг, мелькают сигареты, чему-то смеются.

Я понял, что и меня либо оставят здесь, либо посадят в освободившийся багажник и увезут вообще в неизвестность. Затрясся, застучал зубами и потихонечку-потихонечку пошел назад. Ни разу снежок не скрипнул. Еще раз позвали – и я присел рядом с тем, кого мы тут оставили, и сунул руку в карман. Если б кто-то из них пошел в мою сторону, там бы остались все.

Когда машина уехала, я решил, что посижу с тем, кого мы здесь бросили, и если кто попытается его забрать, брошусь на него.

***

Ничего не видно, только ноги в белых штанах. Мертвец ночью загорает под кустом в американском лесу. Джим достает спички, он курит, отец дерет его за это. Вот щелкнуло, как ветка под ногой, и вокруг встали оранжевые в свете огонька кусты и деревья. Оранжевые, как буквы на афише цирка. Лес Вуду. Зомби лежит в центре круга, очерченного тьмой, такая же тьма в его глазницах. Спичка гаснет, оставляя запах специй и трав, в этот момент до меня доходит, что у него, черт черт черт, череп вместо лица, тогда я бегу.

Я бегу.

***

Хрустит снег, хрустит морозный воздух, надо мной смыкается сибирская тайга.

***

Цикады, душно как под одеялом в американской ночи, фонари и желтеющая дорога к дому. А на ней – жуткие силуэты. Это уроды, они вернулись за мной. Я обессилел и не могу повернуть обратно, да и не повернул бы ни за сахарную вату, ни за два доллара. Просто становлюсь на колени и хнычу.

Мне бы выпить.

И бородатая женщина здесь, и человек ящерица, и гидроцефал. Встали надо мной вокруг, глядят, как в кастрюлю. Дохожу до готовности. А вот подходит Саймон и Джим, и констебль, и дядя, который мне вместо мамы с папой. Тянут меня вверх, к свету, тормошат. Я бегал в лесу два часа, ребята сказали дяде, он констеблю, он уродам, ехавшим по дороге и все меня обыскались.

Готов ли я, готов ли.

Я-то помню, помню, как деревянные и холодные пальцы схватили меня за ухо, когда я лез под поваленным деревом. И как я рванулся, и какой был треск, тишина и Присутствие. Если б я тогда повернулся и увидел череп, я бы уже не сказал ничего никогда, мой язык превратился бы в черного слизня, я бы умер от омерзения.

Не знаю, как я выбрался, но я могу говорить, кричать, и кричу, падаю опять на землю и бью по ней кулаками, ступнями, головой, чтоб все не было так, и ушло и забылось и началось сначала. Никто меня не успокоит.

Одни уроды стоят молча, все в пыли и наблюдают за мной из своего Ада.

***

Уже утром я добрел до автобусной остановки и повалился на лавку спать. Растолкали прохожие и уставились, как в яму. А во мне ничего интересного нет. Растолкал всех и залез в автобус. Внутри уж вспомнил, что мать умерла, и сам я вроде как немного тоже. Заплакал и ревел всю дорогу в город, кричал каким-то напротив, пока врачи не вытащили на остановке, не укололи, не повезли в спокойное, белое.

Не могу смотреть на снег на свету.