Литература

Из-за поспешных сборов была забыта заранее приготовленная книжка “Повесть о генерале Дане, Дочери Маары, Гриоте и снежном Псе” , великолепной Дорис Лессинг, и, проблема лёгкого чтива, способного облегчить утомительный авиаперелёт Москва-Пхукет, встала в полный рост. После тщательной инспекции ящика Пандоры, в виде аэропортовского книжного киоска, в моих руках оказалась последняя книжка Владимира Сорокина. Что я могу сказать о Владимире Георгиевиче, кроме того, что мне очень нравится его живопись?

Это не шутка – мне действительно нравятся некоторые его картинки и книжные иллюстрации. Впрочем, занимался живописью Владимир Георгиевич так давно, что об этом уже мало кто помнит, зато, сейчас, это маститый писатель, автор дюжины романов, почти такого же количества пьес и многочисленных рассказов. Я считаю его, самым талантливым членом знаменитого трио ЁПС (Ерофеев-Пригов-Сорокин) и очень ценю за то, что он всегда не предсказуем и постоянно играет со стилем, со смыслом, со словом. Если воспользоваться воннегутовской терминологией, то мы с Владимиром Гергиевичем безусловно из одного карраса и для меня чтение Владимира Георгиевича больше всего напоминает разговор с хорошим другом, занятие лёгкое, не напрягающая ни душу, ни тело. Вот с Антоном Павловичем, которого я безумно люблю у меня сложные и запутанные отношения, а с Владимиром Георгиевичем простые и легкие. Почему так получается, я не знаю. Может быть, потому что там любовь, а здесь дружба? Не знаю, не знаю..., но я точно знаю, что когда мой самолёт взлетел, то я приступила к наслаждению последним произведением Владимира Георгиевича «Сахарный Кремль» - элегантная обложка, двадцатитысячный тираж, цена в аэропорту Шереметьево триста рублей.

Я была наслышана, что Владимир Георгиевич собирается продолжить поднятую им в романе “День опричника” тему пост-путинской России, но понятия не имела каким образом, и очень сомневалась возможно ли это вообще, ведь, казалось, что после знаменитой гусеницы из опричников, занимающихся друг с другом анальным сексом и, постоянно повторяющих своё сакраментальное “Слово и Дело”, вопрос правильный ли путь выбран для нашей Родины снят раз и навсегда. А вот и нет. Теперь мы точно знаем, что Владимир Георгиевич способен на большее. И в своём новом романе он убедительно это доказал. Чего здесь только нет – и профилактическая порка зеков при возведении “Великой Русской Стены” и растопка печи в шестнадцати этажном панельном доме, ибо это “большая подмога России и великая экономия газа драгоценного” и лыжный забег с китайскими роботами, и ритуальное сожжение на площади Красной русскими людьми паспортов своих заграничных, и обстрел голлограмы Государя Императора посредством зажжения газов выпускаемых задницей придворного лилипута, и ночная перекраска в непорочный белый цвет Кремля, и съёмка сцены кино, в котором показан процесс вербовки американским супостатом капитана российских военно-воздушных сил с целью выведать тайную цифирь, обеспечивающюю доступ к внутренним переговорам наших тяжелых самолетов, несущих в себе атомноразрывные снаряды и совершающих своеобычные облеты северных границ государства российского и дом терпимости для государевых опричников и конфеты в виде сахарного Кремля посасывание коих призвано сплотить русский народ и стать символом новой российской государственности.

В общем, есть всё и "Сахарный кремль" можно смело назвать энциклопедией новой русской жизни. Структурно книжка Владимира Георгиевича представляет собой набор независимых друг от друга рассказов-зарисовок жизни России в 2028 году, и, именно кусочки сахарного кремля, присутствующие в каждом рассказе цементируют книжку в единое монументальное произведение. Когда я это поняла, когда осознала всю мощь концептуального таланта Владимира Георгиевича, то я наполнилась таким трепетом и таким восторгом, что открыла бутылку дьютифришного шампанского, чтобы поднять бокал за здоровье нашего метра. Подняла. Хотя, шампанское было так себе, дальнейшее чтение, и полёт стали проистекать гораздо веселее.

На мой взгляд, вкус и слух писатель земли русской, Владимир Георгиевич Сорокин был, есть и будет филигранным стилистом. И в каждом из пятнадцати рассказов читатель может насладиться его изящной словесной игрой, например, меня восхитили точные зуботычины, которые он раздал деревенской прозе в "Хлюпино", или как подколол Солженицина в "Харчевание", или как спародировал самого себя в рассказе "Очередь". Ну а рассказ "Кабак" заставил меня хохотать на весь самолёт. Только представьте, в одном московском кабаке собирается весь нынешний бомонд, все те, кого мы так часто видим на голубом экране: и "злобно-приземистый, небритый, красноглазый затируха площадной Левонтий", который хрипит: "Однако, здравствуйте!", и "дутики" Зюга и Жиря, и "разгибатель подков Медведко" и "темный фокусник Пу И Тин". Всех перечислять долго, да и в этом нет необходимости.

Но один отрывок, который, своей точностью, образностью и непосредственностью довёл меня до слёз, я не могу не привести.

Вот он, цените:

“В злобном углу, где сидит местная земщина, подкопченная опричниками, крутиться семейка балалаечников Мухалко. Шустрые это рябята, оборотистые, веселить и деньгу выжимать умеют. Говорят, когда-то в шутах кремлевских ходили, но потом их за что-то оттуда опендалили. Запевала у них по кличке Масляный Ус, хорошо поет и играет, и вприсядку ходит, но главное - у него всегда песни задушевные и глаза на мокром месте. А народ наш и песню и слезу уважает. Вот и сейчас подкатил Масляной Ус к подкопченным: тренькнул балалайкой, притопнул, прихлопнул, подмигнул своим бодрым очкарикам. И грянули они:

Мохнатый хам - в протестанский храм,

Крыса серая - в закрома,

А дворянская дочь - под опричных в ночь

По закону большого ума.

Так вперед, за опричной елдой кочевой

В терема, где дрожат голоса

И персты гла-а-а-адя с вожделенной тоской

Багровеющие телеса-а-а-а-а!

И вверх по елде, на встречу судьбе

Трепетным языком... Бог с тобой.

Так и надо вести, не страшась пути,

Если хочешь остаться живой!”

***

Смеркается. Мой самолёт совершает благополучную посадку. Липкая и душная таиландская жара. Паспортный контроль. Багаж. Бестолковая суета. И вот, на выходе, в пёстрой толпе, я вижу его. Белоснежный костюм, кудрявые, с благородной сединой, волосы до плеч, бородка и усы почти, как у Сальвадора Дали. Может всё-таки как у Чехова? Да нет, всё-таки как у Сальвадора. Точно – усы как у Дали. И взгляд. Печальный и мудрый, поверх всей этой галдящей толпы, туда, в далеко-далёко, туда где широко-широко раскинулась могучая северная страна – наша родина. Подхожу. Лёгкий поцелуй. Говорит, что устал меня ждать. Верю.

В ресторане, пока я поглощаю лобстера с красным тайским карри и смакую превосходное божоле, курит сигару и читает стихи нашего общего любимца поэта Игоря Северянина. Потом мы молча и торжественно, не обращая внимания на всеобщую эйфорию, бредём по Бангла Роад. Тайская ночь сияет неоном и улыбками трансвеститов. Я опираюсь на его руку, а он на трость. Мы так разительно отличаемся от окружающих, что праздная толпа почтительно расступается перед нами, как перед женихом и невестой. Вдруг он заявляет, что смертельно устал и начинает наизусть декламировать отрывки из "Войны и Мир". Мой живот предательски урчит, видимо лобстер не хочет нормально перевариваться в такой обстановке.

А вот и Патонг Бич - огромный песчаный пляж. Здесь темно и безлюдно. Я снимаю туфли. Мы идем, взявшись за руки и любуемся звездным небом над нами. Мы идём к морю. Мы идём к вечности. Вдруг натыкаемся на какого-то пожилого немца, который занимается оральным сексом с пингвином. "О, боже!", - думаем мы - "ну почему с пингвином?". Но ни смотря, ни на что надо идти. И мы идём. Вдруг он останавливается и говорит, что больше так не может. Потом становится на четвереньки и воет. Потом лает. Потом скулит. Я его успокаиваю, как могу. Глажу его взъерошенную шерсть. Говорю, что всё будет хорошо. Он виляет хвостом и тычется мне в колени своим влажным носом. Я осторожно, прошу - "Володя, Володенька, может не надо? Владимир Георгиевич! Что вы себе позволяете? Впрочем, как вам будет угодно."

Особо тужиться не приходится и плохо переваренный лобстер вываливается наружу. Сорокин, урча и чавкая быстро поглощает свежие экскременты.

Потом жадно меня обнюхивает и, обнаружив на ляжке фекалии, тщательно их слизывает. Его язык добирается до ануса.

Щекотно и смешно.

Но это телу, а на душе спокойно и светло. Сами собой тайской иллюминацией вспыхивают строки:

Калоед, ты мой калоед,

Потому что мы с севера что ли,

Мы мечтаем о счастье и воле

И какашки едим на обед.