Литература

1.

В чайнике завариваются джунгли. Тропическое болото. С мягким плодородным илом. На дне и по краям. В болоте плавают крокодилы. По берегам – сидят стайками лягушки. Квакают, поют. Гимн зимнему солнцестоянию, что за окном.

Щедрый свет солнца, проникая сквозь кристаллы, что подвешены к окну на нитях. Золотых. Так вот – тот самый свет – он падает в прожорливое, бесконечное, глубокое нутро чайника из исинской глины.

Это чайник-тыква. Он сделан в форме тыквы. Что вот-вот распадётся на четыре дольки.

Свет падает в болото. Тропическое болото. В болоте ил и водоросли.

И пираньи.

Вокруг болота растёт табак. И кока. И датура. И мухоморы. И псилоцибы. И ганжа. И маки.

К болоту приходят на водопой буйволы. Крокодилы гавиалы и аллигаторы поджидают их близ берега – на мелководье.

А лягушки продолжают свою радостную песню. Это гимн солнцу. Зимнему солнцестоянию. Что оживило этот мир в чайнике. Что стало ключом меж миром этим и иным.

Тут у нас за окном – зима. Снег. Сугробы. Мороз – минус двадцать пять.

А в чайнике – Амазонка, индийские тропики, африканские тропики. Всё вперемежку. Но всё это можно назвать одним словом – ЭКВАТОР. Экваториальные влажные леса.

Вот видно, один крокодил схватил буйвола и тащит его на дно.

Как удивительно!

- Солнце! Солнце! – поют лягушки.

На груди у них жабо. И бабочки. Оркестром дирижирует летний кузнечик. Во фраке.

Он, видно, не умер осенью. Когда дым стоял над полями. Когда стояли туманы и шли дожди. Когда солнце пряталось за тучами. Когда гулять по кладбищу с бутылкой виски – было уместней всего. В шляпе. Сидеть и пить в одиночестве. Тихая грусть. Вспоминая самурайские рассказы и стихи Басё.

Да, кузнечик решил тогда, что умирать не стоит. Осень – ещё не повод ложиться в гроб. Заказывать похоронный марш и относить свою фотографию в бюро по производству надгробных камней. Он просто спрятался меж двух окон и переждал тяжкие времена. Поголовного мора собратьев.

Но сегодня, но сейчас – в день зимнего солнцестояния, при сотворении чая за семь минут – он выбрался. И начал смело и проворно дирижировать оркестром тропических лягушек.

Есть тут и знаменитая лягушка-бык. И ядовитые жабы красного цвета. И древесные лягушки. В том числе и желтокожие.

И саламандры мимо проползают. И тритоны. Тропические змеи. Анаконды. И удавы. Боа констриктор знаменитый.

Какой хороший лес. И чай!

Да, этот чай – он – Било-чунь. «Изумрудные спирали весны».

Это чай пробуждения души.

Этот чай стоит против осени столбом. Стоит столбом.

И идёт против зимы войной.

Он заполняет ум и дух. Сердце. И живот.

Живот становится печкой. Только успевай угли забрасывать.

Топка горит вовсю. Это приводит поршни в движение. Заходили колёса-ноги. Понесли поезд-тело по рельсам судьбы в другую комнату с чашкой чая в руке.

Да, чай заваривали мы на кухне. Там был день. 14.00. Зимнее солнцестояние.

А тут – в вечерней комнате – стоит зимний вечер. Царит он тут. Он тут живёт.

За окном темно. Большая медведица в небе и полная луна. Медовая луна, как говорится. Если бы эту луну – да весной – да в сад – где яблони в цвету и абрикосы! Да! Тогда там можно было б открывать завод по производству поцелуев!

Что может быть лучше, чем влюблённость томным весенним вечером в цветущем саду! Пчёлки и цветы, влюблённость – пьянит, как вино. Свежий весенний ветер, ветер-повеса – пьянит голову, сшибает с ног, выбивает душу наружу. Открывает настежь все двери. И клапаны сердца.

Механизм – андроидное тело – опускается на кресло. Чашка чаю, как инопланетная тарелка – приземляется на стеклянный круглый столик. С изображением «Инь-ян» - всё как в «Бойцовском клубе».

- Ты чай варил? – спрашивает сталкер в противогазе.

- Угу, - плюётся рот словами. – Варил.

- Налью себе? Не возражаешь?

- Пожалста. Сделай одолженье.

Уходит он на кухню. Счётчик Гейгера трещит не умолкая.

Лицо поворачивается к окну. Там снег и звёзды. Темнота. Луна. Деревья в лунном свете.

Пустые ветви. Словно сети. Луна попалась в сеть ветвей. Застряли звёзды.

Пойман мир. Попалось небо.

Деревья-руки.

Ветви – словно вены. Ёрзают, ползают, тянутся вдоль невидимых предплечий.

А дятлы тогда – это шприцы. Героин, винт, и прочие украшения пустоты. В глазах. В бездонных колодцах зрачков. Расширенных зрачков. Что выплывают, словно полная луна. Вот прям как та, что за окном сейчас.

На фоне отражения лица в окне ходят медведи между стволов. Дерут кору, едят ветки кустарников. Есть-то больше нечего.

Треск счётчика Гейгера становится громче – это сталкер возвращается в комнату.

В окне на фоне отраженья глаз и носа – пробегает заяц. Почти невидимый, почти несуществующий. И вконец совсем неуловимый.

Словно – корень мысли. Чувства. Эмоции.

Словно – зачатие слова. Предложения. Романа. Рассказа. Стиха.

Неведомо, откуда тянутся волосы. И борода. Усы и мысли.

Из сердца все растут. Волосы – пружинки. А может быть – антенны. А может быть – проводки. А может быть – вылезшие наружу вены.

А может – корни.

В таком ракурсе, из такого окна, в такую ночь – кажется, что голые унылые деревья – это корни, спускающиеся с неба.

Корни звёзд и корни луны.

Словно, звёзды – это корнеплоды. Морковки, свёкла. Клубни, сбившиеся в созвездия. Орион, Большая медведица, Малая, Кассиопея, Змееносец.

Счётчик Гейгера всё громче.

В комнату вошёл сталкер. В руке чашка чаю.

- Из-за того, что я ношу противогаз не снимая уже более тридцати лет, - говорит он. – Я не могу, конечно, выпить этот чай. Я выпью его мысленно. Я просто составлю тебе компанию, друг.

Так говорит он.

- А ты поведай мне. Ведь чай – как книга. Как фильм. Книга – как сон. Сон – как мечта. Мечта – как жизнь. А жизнь – как чай. Или как книга. В общем, я вконец запутался…

Так говорит он.

- В общем, поведай мне, - он продолжает. – О чём этот чай?

Губы отхлёбывают весеннюю красоту. Неумолимый поток вечной бурной радости. Бурлящей жизни. Весенней свежести. Звериных брачных плясок. Щебета птиц.

- Это чай, - выплёвывает рот слова. – О людях. О жизни.

- Выпьем за царя! – предлагает он тост.

Чокнулись.

Царь, вероятно, сидит сейчас в своих палатах. Так же смотрит в окошко на зимний вечер. А зимний вечер – смотрит в окошко на царя. Царь, вероятно, пьёт меда и поглаживает свою бороду. Свои корешки.

- Да, - говорит сталкер. – Каждый хотел бы иметь царя. Своего личного царя. Завести его себе – как питбуля, например. Чтобы он царствовал. И упорядочивал твою жизнь. Ведь – работа царя – сидеть на троне.

Он грустно вздыхает.

Губы этого человека, чьи слова вы читаете, делают глоток.

- Но мне царя иметь не полагается – я ведь сталкер. Я ношу противогаз.

- Сочувствую, - плюётся рот словами и делает ещё глоток.

Сталкер встаёт с табурета. Табурет отвечает скрипом. Сталкер понуро прогуливается по нашей вечерней комнате. Комнате, в которой живёт вечный вечер.

В углу у нас растёт сосна. У дальней стены – там, где кровати – растёт роща мускатных орехов. Ветер проносится по комнате, вгоняя тело в дрожь.

- А у тебя есть свой царь? – спрашивает сталкер.

- Моё царство, - плюётся рот словами. – Сейчас сидит перед тобой и пьёт чай. А мой царь – живёт позади этих глаз и смотрит на мир из двух маленьких окошек европеоидного разреза.

Большой палец указывает на эти глаза.

- И как ты этого добился? – спрашивает сталкер.

- Я просто, - отвечает рот. – Вечно смотрел на радужную оболочку своих глаз. И никуда больше. Со временем – я понял.

Рот допивает чай.

- Пошли на кухню? Там светло, - говорит сталкер.

Уходим.

2.

Уходим на кухню.

Стены дышат. Слева и справа – коридор делает глубокие вдохи и выдохи.

- Ого, - удивляется сталкер. – Наши стены практикуют холотропное дыхание?!

- Всё возможно, - отвечает рот, выплёвывая слова.

Словно, вышвыривая их – слова. Словно, стопку стихов по ветру.

Словно, окровавленный шёлковый шарф.

На берегу моря. Вечером.

Когда та, кого ты любил – мертва.

Шарф уже не нужен.

Символы рассыпаются в прах. Когда нет того, для кого эти символы были.

Бог умрёт со смертью последнего верующего.

- Ты это о чём? – спрашивает сталкер.

- Ни о чём, - отвечает голова, используя рот.

- Я заметил за тобой уже давно – ты вечно бубнишь что-то себе под нос.

- Это внутренний диалог, - отвечают губы, язык и проч.

- Скорее уж внешний, - усмехается сталкер.

- Скорее уж монолог, - усмехается кто-то внутри.

- Это не нормально, - продолжает сталкер. – И ты ненормальный. Тебе надо к врачу. Разговаривать сам с собой вслух – не нормально.

- А разговаривать сам с собой про себя – нормально? – передразнивая, спрашивает личность.

Счётчик Гейгера трещит громче. Мы приближаемся к кухне.

- А мир, - добавляют губы вдогонку. – Мир, в котором мы живём – он нормальный?! Одного человека всегда можно отвести к доктору. Да. А можно ли привести к врачу всё человечество?! Может, есть такой врач? А, может, есть тот, кто способен вылечить весь мир?!

Живот трясётся, и смех растекается толчками по телу.

Ноги наши, тем не менее, продолжают шагать, не останавливаясь. На кухню.

Счётчик Гейгера трещит ещё громче.

Кухня совсем рядом.

- А Бог как же?! – отвечает сталкер. - Бог и есть тот доктор, который способен вылечить и мир, и человечество, и нас с тобой.

- Бог – это вроде того царя, про которого пятьсот лет назад мы с тобой общались. За чашкой чая. В вечерней комнате. Серди рощ мускатных орехов.

У камина.

У огня.

Как древние люди в пещере.

Успокаивают ум мандалами костров, мантрами трещащих в огне веток и поленьев, после безумной охоты на мамонтов и шерстистых носорогов. И большерогих оленей.

И после стычек с пещерными медведями и саблезубыми тиграми.

Зачем им медведи были нужны? Казалось бы – резонный вопрос.

Ну, во-первых, следует сказать, что.

А во-вторых, следует заметить, что.

И когда дятлы пробивают большие дыры в стволах деревьев.

Измученных. Израненных. Ослабленных.

И когда они – дятлы – вытаскивают личинок жуков короедов на свет божий и тьму.

Тоже божью.

И покидают больного. Деревянного больного. Уже не стонущего от внутреннего червя. Уже не плачущего.

Пустые дупла заселяют белки, например.

Так и древние. Дикари, то есть.

Выгнав медведей, заселяли их пещеры.

Самими собой. И всеми своими заморочками.

Отображёнными на скалах разноцветными красками.

А, кроме того. Кроме этого. И кроме всего прочего.

Через череп старого медведя просовывали берцовую кость молодого. Через глазницы.

И приговаривали. Над колодой костей.

Над колодой вещали. Колода весть. Колдоветь. Колдовать, то бишь.

«Колдуй баба, колдуй дед, колдуй маленький медведь».

- Знал ли ты об этом, сталкер, дружище? – произносит рот весь этот пафос.

Стены грустно вздыхают.

Устали стены.

Устали от нас.

Устали от наших заморочек, наклеенных на них – вырезки из «Плейбоя» и проч.

- Я знаю кое-что другое, - отвечает сталкер.

Мы пересекаем границу. Черту, разделяющую кухню и весь остальной дом.

На кухне уже глубокая ночь.

Весеннее полнолуние.

Ещё бы – пятьсот лет прошло уже, как-никак, со времён зимнего солнцестояния.

- Я знаю вот что, – продолжает сталкер. – Я сейчас начну варить манягу, и ты можешь присоединиться, если хочешь.

- Я присоединюсь в конце, когда нужно будет её употреблять, - отвечает рот. – А пока, если ты не против, я сыграю на флейте и сделаю чай.

- Давай, сделай. Создай его, - отвечает сталкер.

Он зажигает одну единственную, маленькую свечу.

И та загорается в ответ.

Он зажигает конфорку на газовой плите.

И та загорается в ответ.

Это восхитительно! – мог бы сказать кто-то сейчас. – Они ПОЗВОЛЯЮТ с собой это делать! Они позволяют себя зажечь!

Но некому это сейчас сказать.

Нет никого.

Иногда, терзает ностальгия, и тоска по утрате внутреннего друга-весельчака, неумолкаемого балабола и энтузиаста в сотворении бед для себя и несчастий.

Иногда грустно без него.

Но не надолго.

Сталкер открывает холодильник. И оттуда вылетают три летучие мыши.

С писком, они проносятся над головой и исчезают в тёмном углу под потолком.

- Мне даже страшно думать, - говорит сталкер, доставая из холодильника банку с молоком. – Кто или что там может жить – в дальнем тёмном углу под потолком.

- Я тут живу, - доносится оттуда шипение.

- Кто или что ты? – спрашивает сталкер.

- Я кто, а не что, - отвечает шипением кто (а не что).

- И кто же ты? – не успокаивается сталкер.

- Узри же меня. И затрепещи от страха! – шипит кто (а не что) из дальнего тёмного угла.

На свет свечи выползает паук. Гигантский. Страшный.

Страшный. Огромный.

Не больше ногтя.

Рука снимает тапок с ноги и превращает паука в лепёшку.

- Как это чудесно! – говорят губы.

Глаза восхищённо смотрят.

- Сталкер, ты видел?

- Видел, - отвечает он.

И тут же свет свечи проник и в дальний тёмный угол. И рассеял тьму.

Потому что не было уже того, кто мог эту самую тьму источать и удерживать.

Не было уже того, кто во тьму одевался.

Кто носил её на себе, как пальто или шапку.

Прямо как шапку того, кто проходит сейчас перед нашим окном. Перед окном нашей кухни.

Рука открывает форточку, и голос зовёт:

- Эй, постойте! Идите к нам! Мы варим манягу и делаем чай! У нас есть флейта, свеча и безумный дом, полный причуд и практикующий холотропоное дыхание! Пойдёмте! Пойдёмте к нам!

- Простите, - отвечает прохожий. – Но мне нужно жить сейчас. Я очень занят этим. Мне сейчас некогда делать что-то ещё, мне необходимо просто жить. Давайте в другой раз, когда я жить не буду. Завтра, например. Завтра я свободен. Завтра я не живу и, поэтому, легко могу составить вам компанию по распитию чая, маняги, рассматриванию свечи, луны в окне, прослушиванию флейты и ваших слов.

Так говорит он.

- А сейчас я вынужден откланяться.

Так говорит он.

Он снимает шапку.

И связь с ним утеряна.

Он исчез в одно мгновение прямо на глазах.

На этих глазах, и на глазах сталкера. Да, на его глазах тоже.

- Почему он исчез? Почему он растворился, как не было его? Почему он растаял в воздухе весенней ночи, среди испарин таящего снега и в свету грустной луны? – все эти вопросы вывалил сталкер, как подарки из мешка.

- Потому что связь с ним была утеряна, - отвечает рот. – Его шапка – и была той связью.

- Мы пришли к нему через шапку – интуитивно, ассоциативно, - продолжает рот. – А раз нет шапки – то и нет резона для его существования в НАШЕМ мире.

- У нас свой собственный мир? – спрашивает сталкер.

- Пардон, - отвечает рот.- Поправлюсь. В нашем восприятии.

- То есть, он был всегда, но мы его не видели и не замечали, потому что он не попадал в наше восприятие, потому что он не представлял интерес для воспринимающих внутри нас? – продолжает сыпать вопросами сталкер.

- Угу, - отвечает рот и принимается за флейту.

- И сколько ещё таких, которые есть, которые существуют, которые реальны, но нами не замечены и не восприняты?! Сколько их ходит вокруг! Может, в нашем доме вместе с нами живут целые толпы людей, но нам они не интересны, поэтому мы их не воспринимаем… - произносит монолог сталкер.

- C, - отвечает флейта.

- Сколько вещей упущено! – кричит сталкер. – Сколько моментов потеряно!

- E–F, - отвечает флейта.

- Как жизнь изрезана на куски, словно, окровавленное полотно! – сталкер.

- А, - флейта.

- Грустно… - сталкер.

Вздыхает, возвращается к варке маняги.

- E–F-А, - флейта.

- С, - она же.

В священном котле у сталкера что-то бурлит и булькает.

Словно, вулкан клокочет магмой в своих кишках. В своём нутре.

Словно, сталкер варит яд.

Словно, он варит токсин.

Словно, он варит атомную катастрофу.

И.

Чем дольше он варит ЭТО.

Тем громче трещит счётчик Гейгера.

Сталкер отходит от плиты, от котла, от ЭТОГО.

Счётчик стихает.

Сталкер подходит к плите, к котлу, к ЭТОМУ.

Счётчик трещит громче.

- Атомная ночь, - улыбнувшись губами, выдохнули лёгкие.

Посветлело лицо.

Устремился взгляд на луну.

И сущность туда же.

И ум.

И всё сознание.

И внимание.

И концентрация.

И восприятие.

И личность.

И потащили за собой они гигантские мешки.

Полные бессознательного, подсознания, судьбы и жизни.

И дыхания. То, из чего растёт всё.

Поволоклось тело-сущность по лунной дорожке наверх.

Даже тень с собой прихватив.

Слыша позади себя только глубокие грустные вздохи и стоны стен.

Почти у луны.

Почти на луне.

Почти там.

Почти с ней.

С той, кому отдал сердце.

С этой самой, круглой и сияющей в ночи.

- Эй, ты куда собрался! – кричит сталкер снизу. – Я почти уже приготовил манягу. Моя миссия выполнена. Теперь дело за тобой. Ты обещался натворить чай. Ну, так иди же сюда и сотвори его. Давай, спускайся с лунной тропинки!

Сталкер ухватился за тень поднимающегося к луне, сильно дёрнул её вниз. И тело сорвалось с лунного луча. Влетело в окно на кухню. Больно грохнулось копчиком о пол.

Пол сказал: Тумц!

- Давай, хватит мечтать, небожитель ты наш, - торопил сталкер. – Моё зелье готово уже. Видишь, как фосфорическим светится – зеленоватым атомным свечением. Ха-ха-ха!

Сталкер был доволен проделанной работой.

Был доволен собой.

Он всегда считал себя отменным поваром.

- А ты давай сотвори чай! Сделай его! Делай! Помоги ему родится! Стань повивальным чайным человеком! Стань чайной повитухой! Прими чайные роды у вселенной! Собери конструктор чувств в напиток жизни!

Делать нечего, сталкер был неумолим. Пришлось делать чай. Пришлось принимать чайные роды у весенней ночи.

Луна не оставляла в покое ум.

И дух.

И сердце.

Она полонила чувства и мысли.

Все думы были направлены на неё.

Всё внимание она захватила.

Как победивший в войне.

Война любви и конкурс красоты. Конкурс простоты и чистоты.

Кто проще, чище – тот и неуязвим. Тот и прекрасен. Тот и победил.

Более простой занимает нутро более сложного.

Более чистый – занимает нутро загрязнённого.

А луна – она поселилась тут. Вот тут. Туточки. В сердце. В груди. В глазах. В животе. В дыхании.

Чай сделался.

- Сделал чай? – спрашивает сталкер.

- Нет, - отвечает рот. – Он сам себя сделал. Я только помог.

Сталкер бросил циновки и подушки на пол.

Мы устроились за чаем и котелком с манягой.

Сталкер закурил трубку.

Правда, он носил противогаз. Потому курить не мог. Он подносил мундштук к тому месту, где у него был рот, тыкался им в резину и представлял, будто курит.

- Хорошо, - сказал сталкер.

По-очереди, мы черпали манягу и отправляли её в себя.

Черпак был серебряным. Он был подобен ковшу Большой Медведицы.

- Представь, - нарушил тишину сталкер. – Черпать бы и черпать ночь ковшом Большой Медведицы. И отправлять в себя.

- Тогда, - ответил рот. – Наевшись ночи, напившись, пресытившись ею – ты сам станешь ночью. Сам вот представь: сплошная ходячая ночь. Каково это? Ты готов к этому? Ты это бы выдержал? Ты готов так жить?

- Не знаю, - недовольно буркнул сталкер в ответ.

Поглощать манягу сталкер тоже не мог – также из-за противогаза.

Он лишь поливал ей свою голову и представлял, что она в нём.

Что каннабиноиды бродят по его жилам.

Опьяняя мозг.

Вдавливая в клетки.

ПРИХОД.

3.

Руки меж тем разливали чай по чашкам.

Формы кистей постоянно менялись, пальцы сцеплялись, переплетались в той или иной мудре.

От чашек исходил пар. Словно, души убитых на поле боя, устремившиеся в небо. В свои личные раи. Раи для воинов, так сказать.

Наблюдая за парами столетия, тысячелетия. Наблюдая за светом, тенью, дымом, дымкой, воздухом, теплом и холодом… Понимаешь.

Понимаешь со временем – это всё одухотворенно.

Дым – это душа. Пар – душа.

В данном случае, пар над чайной чашкой – душа чая.

Костёр – души сгоревших листьев. Веток. Щепок. Дров.

Свет – дух иллюзии. Тьма – дух осознания.

Глобального, общего осознания. Когда всё осознаёт всё.

А ветер…

Ветер – это миграция духов.

Если бы был тут человек, с просверлённой дыркой во лбу – он бы сказал. Да, - сказал бы он. Это так, - сказал бы он. Когда кто-то умирает – над покойником настаёт рассвет.

Словно, хвост павлина.

Словно, веер раскрывается.

А цветок – цветок – он распускается.

Умерший – распускается.

Так всё и есть. Так всё и было, - сказал бы человек с дыркой во лбу.

Но такого сейчас среди нас нет.

Среди сталкера и кого-то ещё.

Среди нас двоих нет человека.

В одном из нас даже яблоку некуда упасть.

Кстати, сейчас, именно его рука подносит чашку с чаем ко рту, и рот делает глоток.

Хорошо!

Сталкер тем временем смотрит на чай. Он грустно вздыхает. От невозможности. Он постоянно грустит и грустно вздыхает, когда эти руки заваривают ему чай. Он любит чай и просит его заваривать. И заваривать. Заваривать и заваривать постоянно. И ещё. И ещё. Постоянно. Всегда.

Навсегда.

Но выпить его он не может – из-за противогаза.

Потому и вздыхает грустно. Потому и грустит.

Из-за невозможности выпить чай.

Тот чай, такой чай. К которому он так стремится. Все эти дни. Мгновенья. Годы. Недели. Месяцы. Жизни.

Судьбы.

Эпохи. Эры. Времена.

Он бежит и бежит к чаю. Но никогда не получает его.

Он не может им насладиться. Он не может дегустировать его.

Он не может его пить.

Он не может его впитать в себя. Он не может его растворить в себе, сделать его частью себя.

Ведь.

Совершая глоток – губы целуют чай.

Поцелуи – лучший способ подружиться.

Друзья – не сомневаются друг в друге.

Никто, кто познал чай, ни разу не усомнился в его реальности, вкусном вкусе, ароматном аромате. И в том, что у него есть душа и сознание.

А они у него есть.

Но сталкер этого не знает. Он в это не верит. Потому что не проверил это на практике. Ни разу. Никогда.

Сталкер просто долго смотрит на чай. Думает о чае. Рассуждает о нём.

А потом выливает себе на голову.

Он представляет, будто выпил чай. Будто поглотил его. Будто приобщился к нему, и приобщил его к себе.

И спрашивает. Вечно. Постоянно.

Вкусный был чай? Хороший? Какой он? Каким он был? О чём был этот чай? О людях? О жизни? С привкусом неба? С ароматом дождя? С грустью весенней ночи? С меланхоличной задумчивостью полнолуния?

- Да, да, - отвечает рот. – Всё было именно так. Именно таким чай и был. Ты угадал.

Своё чаепитие сталкер называет «Умозрительное чаепитие».

Меж тем, каннабиноиды атаковали организм.

На земле кожи повырастали грибы мурашек. В глазах запестрили пятнышки. Разноцветные. Психоделичные. Смешные. Забавные. Весёлые. Добрые. Отличные.

- И синие среди них есть? – спрашивает сталкер.

- Угу, - отвечает рот.

- И розовые?

- Да. И розовые тоже там есть.

Сталкер пытается всё это вообразить.

Когда он думает слишком усердно – счётчик Гейгера зашкаливает, затопляя окружающий мир невыносимым громким отвратительным треском.

- Ну, вот! И я тоже это чувствую! – смеётся сталкер. – И у меня он есть! И у меня! И у меня есть он – приход!

Это называется – самовнушение. Не хочется расстраивать сталкера, поэтому речь о самовнушении так и не возникнет между нами. А возникнет только – дружеское милосердие.

Ведь, в «Ста лекарствах и ста болезнях» говорится:

«Считать других кривыми, а себя прямым – это болезнь».

Там же сказано:

«Обижать других прямотой – болезнь».

Глаза озираются.

Все трещинки на стенах, кафеле, полу – оживают. Они шевелятся. Они шуршат. Они шипят. Они трещат. Они шевелят усиками, лапками, грозят своими жалами, жвалами.

- Мы отомстим вам за смерть паука! – шипит толпа инсектов.

- Что делать, боже! – кричит рот, а руки хватают сталкера за плечи.

- Спокойно! Выстоим! – воинственно произносит сталкер.

(в соседней комнате пронёсся поезд метро).

- Так что же делать, боже! – кричит рот.

Насекомые окружают нас. Их тысячи. Их миллионы. Их миллиарды.

Свеча не способна противостоять такой тьме.

А тьма сгущается. Она мохната. Она из хитина. Она с ножками. И глазками. Она тысячеглава!

И она шуршит. И она пищит. И она жужжит.

И она есть. И она будет есть. Есть нас.

И она сгущается. И она смыкает своё кольцо вокруг нас. И она сужается. И она поглощает.

И она затягивает. И она – как болото.

И она – как смерть.

И всё это она – тьма. Тьма и ужас.

Ужас и тьма.

Сталкер разливает вокруг нас остатки маняги. Маняга фосфорически сияет зеленоватым свечением.

Атомная маняга.

Столкнувшись с ней – насекомые шипят. Визжат в ужасе. Горят, тлеют, растворяются.

Да, маняга – как кислота.

Атомная кислота.

И она сжигает насекомых.

Их пуле-ножо-топоро-тапко-бомбо-непробиваемый наряд из хитина не выстоит против маняги.

- Бог ты мой! – восхищённо кричит сталкер. – В маняге сила! В маняге жизнь! В маняге истина!

- В маняге спасение! – продолжает он орать.

А руки надевают капюшон на голову. Капюшон надевается в ответ.

Чтобы шея не крутилась, и глаза не озирались.

Не хочется смотреть по сторонам.

Смотреть по сторонам – значит, жить по сторонам.

А если живёшь по сторонам – то кто же будет жить в середине?!

Пушкин что ли?!

Лермонтов?!

Толстой?!

Нет, им это не под силу.

Достоевский?!

Вероятно.

Определённо, да.

Он мог бы.

Жить посередине.

Наверное, он так и жил.

Так же и умер – посередине.

- Да ты хватит про писателей! – говорит сталкер. – Посмотри, посмотри только: как насекомые шипят и растворяются в этой живительной атомной кислоте!

- Не хочу, - отвечает рот. – Не буду.

Нет в поле внимания – значит, нет и эффекта.

Страх – также эффект. Эффект созданный вниманием, осознанием.

Нет страшного в поле осознания – нет и страха от осознания его.

Того.

Оного.

Но насекомых явно больше. Нужного.

Первые ряды пехотинцев – пушечное мясо. Вернее – маняжный хитин.

Они помирают. Принимая на себя кислотность.

А следующие за ними – валят и валят грудой. Умершие – становятся мостом. Дорогой. И по ним шагают следующие. А за ними – следующие. А за ними (и по ним) – следующие.

И это бесконечно.

И это неотвратимо.

И это неизбежно и безостановочно.

Так накатывают волны на риф.

Так движется время.

Так сменяются поколения.

И времена года.

И время суток.

И жизнь со смертью.

В конечном счёте, есть только жизнь. Смерть – лишь промежуток. Отдых. Комната для курения.

Если кто лежит в гробу – про него надобно сказать: он сейчас отдыхает. Он сейчас в комнате для курения. Он будет позже.

А если он не курит?

Всё равно он там. Ему там надо. Ему там нужно.

И ему там – хорошо.

Насекомые прорвали защитное спасительное атомное кольцо.

Бусинки чёток так и заплясали меж пальцев.

«Намо амитофо», «Намо амитофо», - забубнили губы.

- Ну, хватит! Мне это надоело! – закричал сталкер.

Он вскочил с пола, встал в полный рост.

Он подбежал к одной из стен и принялся толкать её.

Стена поддалась. Стена уехала далеко влево. (он толкал левую стену).

- Помоги мне! – крикнул повелительно сталкер.

Тело поднялось с циновки. Ноги подошли к другой стене. Ладони упёрлись в неё. Масса тела – навалилась. Мышцы напряглись. Лёгкие издали выдох.

Стена поддалась. И уехала далеко назад. Вернее, вперёд. В свою личную, бесконечную даль.

За уехавшей стеной открылся вид на ночной индустриальный пригород, расположенный вблизи огромных заводов, фабрик.

Огромные трубы их курили в небо свои токсичные благовонья. Посвящённые, видимо, богам распада. Помоек. Испражнений. Отходов.

Существуют ли боги и духи – покровители помоек и нищеты?

По-логике, должны быть и такие.

Всякие же ведь есть.

Мы растолкали и оставшиеся две стены.

Растолкали мебель.

Кухня значительно расширилась.

Она превратилась в огромную террасу. Площадью в несколько километров.

Кухня стала миром. Всем миром. Всей вселенной.

Потолок исчез, как не было его, когда ещё сталкер сдвинул только первую стену.

Теперь между нами и луной не было ни стены, ни окна, ни форточки, ни стёкол в окне, ни решёток на окнах.

Только мы и чистая луна.

Свеча погасла, попав под лунный луч.

От скромности. От стесненья.

Насекомые завизжали от страха.

Лунное сияние в мгновенье ока изжарило их в угли, в пепел.

Мы уселись обратно на наши циновки.

Руки снова надели капюшон, потому что глаза снова встретились с ТОЙ САМОЙ, с НЕЙ. И негоже им было теперь блуждать взглядом по округе.

И ушам нечего слышать.

И головой некуда крутить.

Только луна и вот этот вот человек.

Только мы.

Луна и это.

Это и луна.

- Хорошо-то как, - вздохнул сталкер.

Он подошёл к холодильнику и обнял его.

- Что? – спросили губы.

- Это мой отец, - блаженно произнёс сталкер.

И заплакал от счастья.

Глаза всё же отвернулись от луны, оторвали от неё взгляд, внимание, осознание, ум и дух, и сущность, и судьбу, и жизнь. И всё.

И увидели глаза, что и не торшер-то вовсе стоит в соседней комнате.

А бабушка.

Бабушка этого человека.

- Ба! – весело произнесли губы.

Тело вскочило на ноги, и те понесли его в соседнюю комнату.

(А я думал, ты умерла).

Этот человек покинул кухню. Под ногами пробежал кот. Ноги не останавливались. Ничто не имело смысла.

Только радость от встречи после долгой разлуки.

Когда этот человек вбежал в комнату, то еле успел удержаться от следующего шага.

Прямо перед ним по рельсам, проложенным на линолеуме, пронёсся поезд метро.

Пассажиры смотрели из окон.

Грустными взглядами. Они - как заключённые.

Они в заточении в этом поезде метро.

В заточении у своей жизни.

В заточении у самих себя.

У своего образа жизни. У своей личности.

Глаза видели, видели их. Смотрели. Встречались с их глазами взглядами.

Взгляды, выходящие из зрачков, как пули, вылетающие из дул кольтов – рассказывали обо всей жизни их обладателей вкратце.

Жизнь каждого из них действительно можно было свернуть и сжать до размера одного взгляда.

До длительности одного взгляда.

До значимости одного взгляда.

Ну и смотрите, - думал разум. – Ну и глядите. Ну и едьте себе куда-то. В свою личную никому не нужную и никому неизвестную даль. Едьте там к себе. В свою жизнь. В свою судьбу. В центр себя самих. Катитесь. А я… Я сейчас увижу бабушку. Я не видел её уже давно. С того момента, как заколотили её гроб и опустили в чрево земли.

Но всё было ложным. Глаза подвели, - продолжал думать разум. – Память подвела. Мнение было ошибочным. Она жива! И она есть! И сейчас – через мгновение – я с ней увижусь! Обнимусь! Поцелую!

Обрадуюсь! Заплачу! Осчастливлю-сь.

Поезд исчез.

Он нырнул в окно – и его не стало. Как и не было никогда.

А на том месте, где глаза видели бабушку – стоял торшер.

Ноги вернули тело обратно на кухню. Пнув по пути кота, охотящегося за воробьём.

Сталкер, тем временем, плакал, что-то счастливо мурлыкал себе под нос и обнимался то с газовой плитой, то с тарелками, то с холодильником, то с раковиной.

- Сталкер, прекрати, - сказал рот.

- Это моя родня! – сказал он в ответ. – Я думал, что они все умерли давно. Я сам лично видел, как их хоронили. Я так долго грустил из-за этого. Я видел их в снах. Я жалел о том, что не успел что-то им сказать, что-то для них сделать.

- Но сегодня, но сейчас, - вдохновенно продолжал сталкер. – Они явились. Они тут. Они есть! Есть, понимаешь! И они живы! Они бессмертны! И они со мной! И я с ними! И у нас у всех впереди, у нашей семьи, у нашего рода – долгая счастливая жизнь!

Вспоминаются слова:

«Обижать прямотой других – это болезнь».

Может быть, но в данном случае – лучше именно так и поступить.

Сталкер друг, но истина дороже.

- Сталкер, - говорит рот. – Успокойся. Это лишь предметы нашей кухни. Твоих родных тут нет. Они не воскресли. Это в тебе шутят шутки каннабиноиды. Точнее – ТГК. Ясно?

Сталкер опешил. Он осмотрелся вокруг.

- И впрямь, - грустно прошептал сталкер. – Это всего лишь шутки ТГК.

Сталкер уселся на циновку.

Этот человек сел рядом.

Руки снова начали творить чай.

Через некоторое время – чай был готов.

- Держи, - руки подали чайную чашку сталкеру.

- Спасибо, - уставшим голосом произнёс он.

Мы пили чай, сидя на циновках. В молчании. Мы сидели напротив луны.

Смотрели на неё.

Вкушали её.

Ели.

Пили ту луну, что отражалась в чае в чашках.

Мы дышали луной.

Мы были едины с ней.

Мы были луной.

Сталкер засмеялся.

Мы и луна – были частью одного.

Сталкер засмеялся ещё громче.

- Что? – спросил рот.

- Не два! – ответил сталкер.

И мы смеялись. Хохот разносился вокруг. По всей нашей кухне.

И над степями. И между деревьями в рощах, достигая слуха сов и мышей. И над оврагами.

Всюду в нашей кухне звучал наш смех.

Опустился туман. Ночь не кончалась.

А мы пили чай, бесконечно.

Когда он заканчивался – руки делали новый. И новый мы тоже пили. За новым шёл – сверхновый. За ним - суперновый. За ним – ультрановый…

В густоте тумана лишь смутно сияла луна. Местами чернели стволы деревьев.

Снег таял – весна.

Звучала капель. В воздухе стояла сырость.

Весенняя ночь. Туманная ночь.

Сильно пахло сырой корой.

Тех самых деревьев, что чернели смутными расплывающимися силуэтами там и сям в густом тумане.

Ещё пахло чаем.

Пахло луной.

Пахло жизнью.

В клубах тумана – проезжали редкие автомобили. Мы их не видели. Лишь слышали звук моторов и видели свет фар.

Световые пятна от фар проплывали по стенам нашей кухни и по интерьеру. Иногда – по нашим лицам.

И снова всё исчезало. Автомобили уезжали. Прочь. Прочь. Вон из нашего мира.

Как и пассажиры метро – в свой личный мир. В свой личный ад или рай – кто на что горазд.

- Туман, - сказал сталкер, нарушив столетнюю тишину. – Это капельки воды. Что если все эти капли соберутся в один поток, мгновенно, прямо сейчас, и как хлынут – водопадом! А! Представь! Прямо на нас! Всё к чертям смоет! Нас с тобой смоет! Нас не будет! Нас не станет! Только представь это!

Представил.

Так мы и сидели. За чаем и за луной. Любуясь туманом и слушая тишину.

Этот человек пил чай и молчал. А сталкер – не-курил свою трубку и не-пил приготовленный для него чай (из-за противогаза, конечно же). Лишь вздыхал иногда и нарушал тишину глупыми вопросами и несмешными шутками. Нарушал, чтобы снова замолчать. Надолго.

Так мы и сидели.

А птица пролетала вверху над нами.

Лавируя среди звёзд.