Литература

Утро субботы. Я стою у окна и смотрю во двор, где соседские дети выбили мяч за пределы площадки и теперь спорят, кому за ним бежать, а мяч все катится и катится к проезжей части.

Звонит телефон, и я скорей беру трубку, пока жизнеутверждающая мелодия звонка не разбудила Полину. Это мама, она говорит, что умер Вулкан, их мраморный дог, и просит помочь с похоронами. Я силюсь придумать причину, по которой не смогу этого сделать, но тут мама пускается в воспоминания: маленький я однажды сел на Вулкана верхом как на коня и заявил, что уеду на нем в сказку. Мне ничего не остается, кроме как сказать, что я приеду.

Родители живут за городом – переехали, выйдя на пенсию, чтобы оставить мне квартиру. Я не был у них сто лет, но до сих пор помню расписание электричек. Чтобы успеть на следующую, нужно поторопиться. Я роюсь в шкафу в поисках чистой футболки. Полина, голая и блестящая от пота, вертится в постели и, наконец, спрашивает, куда я намылился. Я объясняю.

– А ты у нас, значит, главный могильщик? – говорит она.

Я говорю, что Вулкан весит с центнер, а у отца больная спина. К тому же надо сделать все как можно быстрее из-за жары – пёс лежит в сарае с железной крышей.

Пару лет назад Полина бы расстроилась, что я бросаю ее в выходной, год назад устроила бы скандал. Теперь она просто отворачивается к стенке и, кажется, засыпает.

Я нахожу в шкафу белую футболку с застиранным бурым пятном на животе – Полина спала в ней во время месячных – и, нацепив, выхожу из дома.

***

В электричке все расселись с правой стороны от прохода, и я, из чувства противоречия, сажусь с левой. Как только вагон выдвигается из тени, отбрасываемой зданием вокзала, я понимаю свою ошибку – солнечная сторона, я обречен жариться всю дорогу. Пересесть мешает не столько отсутствие свободных мест, сколько нежелание публично признавать свою тупость – мне кажется, что все смотрят на меня и посмеиваются.

Людей меж тем прибывает. Место подле меня занимает старичок, который всю дорогу бормочет себе под нос одно и то же слово – не то «Боженька», не то «ножичек» – не разберешь. Я пытаюсь вздремнуть под это гипнотическое бормотание, но едва начинаю клевать носом, вагон заполняют звуки музыки. Усатый мужчина с гитарой поет что-то из репертуара Розенбаума. На него никто не смотрит, и мне начинает казаться, что я единственный, кто его видит, но тут какая-то женщина протягивает мужчине яблоко, и иллюзия рассеивается.

В вагон входит девушка без рук, которая нараспев говорит, что работала на ткацкой фабрике и, когда было холодно, надела свитер поверх спецовки, а рукава затянуло в станок. Я прекрасно вижу, что у девушки действительно нет рук, но нахожусь в таком состоянии, что даже ее готов заподозрить в жульничестве.

Две девчонки напротив разгадывают сканворд, и одна говорит другой: «Стиль, в котором пела Дженис Джоплин. Четыре буквы, первая «с», последняя «л», и вторая отвечает: «Сингл», после чего обе покатываются со смеху. Это становится последней каплей. Я торможу проходящую мимо торговку и покупаю две, нет, три бутылки пива. На жаре меня моментально развозит. Когда поезд проезжает какие-нибудь темные кусты, я отчетливо вижу в стекле свою перекошенную морду.

Коробейники, музыканты, попрошайки – возможно, эти люди и являются движущей силой любой электрички, думаю я. Возможно, они и создают электричество. Когда в вагоне появляется женщина с коробкой, на которой написано «Отдам щенков в хорошие руки», я решаю, что это уникальный шанс компенсировать родителям их утрату. Я останавливаю женщину и заглядываю в коробку. В коробке четыре щенка – один спит, трое глядят на меня масляными глазами.

– Мне того, что спит, – говорю я. Получается, что он проспал поворотный момент в своей судьбе – мне это симпатично.

– Сто рублей, – говорит женщина.

– У вас написано «Отдам в хорошие руки».

– В хорошие – отдам, а с тебя сто рублей.

Трезвым я бы обиделся, а пьяненький раскошеливаюсь. Достаю щенка из коробки. Он даже не просыпается, сокращаясь у меня в ладони как одно большое сердце. Боясь что-нибудь раздавить, я пристраиваю его на коленке.

Девицы напротив забрасывают сканворд и умиляются на щенка. У одной со временем взгляд стекленеет, а лицо делается брезгливым, и я понимаю, что она смотрит уже не на щенка, а на бурое пятно у меня на футболке. Дедуля знай себе бормочет не то «Боженька», не то «ножичек».

На нужной станции я выношу из вагона не только щенка, но и пустые бутылки – пьян, но не настолько.

Дорогой к родительскому дому щенок немного мочится мне в ладонь – это лишний раз доказывает, что он жив, а то я уже начинаю подозревать, что мне всучили порченый товар.

***

– Кожа да кости, – приветствует меня мать. Она стоит на веранде и всматривается в меня, приставив ладонь ко лбу. – А это что?

– Это вам, – я передаю ей щенка.

– Спасибо.

Мать зовет отца. Отец выскакивает с протянутой для пожатия рукой. Он в штанах – это редкость, значит, готовился к приему дорогого гостя.

Меня заводят в кухню. Щенку насыпают собачьего корма в блюдце – миска Вулкана для него слишком высокая. Скорее купальня, чем миска.

– Не знаю, подходит ли этот корм для щенков, – говорит отец.

Мать расспрашивает, как у меня дела. Полина в разговоре старательно не упоминается. Я прошусь в душ. Мать говорит, что если мне нужна горячая вода, придется зажечь газовую колонку. Я отвечаю, что обойдусь холодной. Мне хочется не столько помыться, сколько оказаться в комнатке с замком на двери и запереться.

Наконец, я нахожу в себе силы выйти. Мать уговаривает меня поесть. Я отвечаю, что мне еще собаку хоронить, может быть позже.

Отец ведет меня во двор, к сараю. Когда он открывает двери, меня едва не выворачивает от вони. Я даже не пытаюсь развернуть лежащее на полу синее одеяло, а просто смотрю на отца в упор, пока он не признается, что собака умерла еще во вторник, но мама придумала подождать до выходных, потому что знала – в будний день я не выберусь.

Я стал жертвой плана по возвращению блудного сына домой.

Отец просит не говорить маме, что он проболтался.

– Собака-то хоть своей смертью умерла, или тоже мама постаралась?

Отец жалко улыбается.

Мы беремся за синее одеяло с двух сторон и кое-как укладываем сверток в тачку, едва ее не опрокинув. Отец объясняет, что одолжил тачку у соседей, но не сказал, для каких целей, поэтому хорошо бы мне прошмыгнуть мимо их дома поскорее, чтобы они не успели поинтересоваться, что я везу.

– Помнишь, как до леса идти? – спрашивает он. – По дороге до речки, а там через мосток.

– Помню.

– Только ты подальше в лес зайди, не у самой тропинки копай.

Я толкаю тачку к калитке. Из дома выходит мать и объявляет, что от корма у щенка понос, а потом спрашивает:

– А лопата?

Отец хлопает себя по лбу и трусит обратно к сараю. Возвращается с новенькой блестящей лопатой, которой, кажется, никогда ничего не копали и, уложив ее поперек тачки, приматывает к ручкам полосками клейкой ленты. Все это делается суетливо, с подчеркнутой старательностью – потому что на глазах у матери.

– Закапывай прямо в одеяле, – говорит отец, распахивая передо мной калитку. – Одеяло можно не возвращать

Толкая тачку по проселочной дороге, я не оборачиваюсь, но и так знаю, что родители таращатся мне вслед.

Мне кажется, что раз я в деревне, то на встречу будут попадаться досужие люди, с каждым из которых придется здороваться. Но на деле я встречаю только мальчишку лет пяти. В одних трусах, с торчащим из живота пупком, он пристраивается идти рядом и с любопытством косится на синее одеяло в тачке. Вскоре он отстает.

Я смотрю на синее одеяло. Удивительно, что Вулкан протянул так долго. Раза в два дольше, чем обычно живут мраморные доги. В мой последний визит к родителям он неподвижно лежал на веранде – исхудавший, уже практически труп, – а его сдувшиеся мраморные яйца покоились рядом, приделанные к телу кожаной перемычкой. Но, даже растеряв половину своего веса и величия, пёс остался слишком тяжелым для меня.

Мосток, речка и лес маячат впереди. Когда толкать тачку становится совсем невмоготу, я представляю себе, что это тележка в магазине, и касса уже рядом.

***

На обратном пути я вижу голую девушку на коне. Когда девушка подъезжает ближе, становится ясно, что никакая она не голая: на ней всего лишь телесного цвета шорты и телесного цвета топ. Девушка – настоящая русская красавица с выменем вместо лица, и я думаю, что если жениться на такой и отвезти ее в город, так она, наверное, не будет кривляться как Полина.

Вслед за девушкой – новое диво: выводок начисто лишенных перьев гусей, и, в отличие от девушки, гуси остаются голыми, даже когда проходят мимо меня, жалкие и грозные одновременно – как скелет на коне бледном. Тогда-то я решаю, что схватил солнечный удар.

Пустую тачку толкать куда как легче.

Дома отец спрашивает, как все прошло, и я отвечаю, что земля совсем высохла, и я не столько копал, сколько крошил. Еще я говорю, что похоронил Вулкана под раскидистой сосной – чтобы вырыть яму, пришлось перерубить пару толстых корней. Отец пожимает плечами – дескать, что ж поделаешь, надо так надо.

Я решаюсь заговорить о гусях, заранее зная, что мне никто не поверит, однако родители смеются и, перебивая друг друга, рассказывают, что одна местная женщина гнала самогон и выбросила бражку за окно, а ее гуси поклевали бражку и уснули. Когда женщина, уже во хмелю, вышла во двор и увидела валяющихся тут и там гусей, она решила, что гуси сдохли. Более того, она стала грешить на соседей: гусей отравили, стало быть, есть их нельзя – надо хотя бы ощипать, чтобы добро не пропадало.

– Зачем ощипывать, если не есть? – спрашиваю я.

– Гусиный пух очень ценится, – отвечает отец важно.

А мама продолжает: ощипав гусей, женщина отнесла их к помойной яме, где гуси очнулись через какое-то время и теперь веселят весь поселок своим нелепым видом. Ничего, скоро обрастут.

– Ясно, – отвечаю я. Как это часто бывает, объяснение все только испортило.

Видя, что я весь подобрался и поглядываю на часы, отец предлагает остаться на ужин, и я отвечаю, что могу опоздать на последнюю электричку.

– Так оставайся на ночь, – говорит мать, и я вру, что в городе у меня дела рано утром.

– Какие дела в воскресенье?

– В городе другой ритм жизни.

– Нет, ты посмотри на городского!

Я прошу маму дать мне какое-нибудь чтиво в дорогу; она уходит и возвращается с книжкой в мягкой обложке. Потом берет меня под локоток, и по тому, как моментально исчезает отец, я понимаю, что сейчас произойдет неприятный разговор.

Так и есть – мама говорит, что они с отцом оценили мой жест насчет щенка, но не могут его принять. Они уже не молоды, им ни к чему теперь лишние хлопоты.

– Куда же я его дену? – спрашиваю я.

– Возьми себе. Будет, кому дома встречать.

В этом вся мама. Прямо никогда не скажет, как ненавидит Полину, но при случае всегда намекнет.

Я подхватываю щенка и устремляюсь к дверям. Отец тут как тут – догоняет с протянутой для пожатия рукой. Мы прощаемся на крыльце, я хочу казаться холодным, но вместо этого, вроде бы, даже немного заискиваю. Наконец, я направляюсь к станции.

В электричке я читаю мамину книжку – детектив, состоящий, кажется, из одних только разговоров по телефону – и жду, когда мимо пройдет торговка с пивом. Торговки все нет и нет, и я проваливаюсь в сон, успевая подумать, что было бы здорово, если бы, пока я сплю, щенок куда-то делся. Когда я просыпаюсь, щенок на месте – пропала мамина книжка.

Я добираюсь до города еще засветло – это совершенно не подчеркивает, до чего длинный был сегодня день.

По пути домой я покупаю собачий корм для щенка и пиво для себя. Полины нет дома. Я пью пиво и смотрю, как щенок шарится по квартире. В какой-то момент он начинает ползать, оставляя за собой дорожку поноса, но я совершенно не злюсь, а даже смеюсь и следую за ним по пятам с рулоном туалетной бумаги.

На следующий день я просыпаюсь с лицом сорокалетнего и вспоминаю тех гусей – вот кто действительно проснулся в аду. Полины до сих пор нет. За ночь запертый в кухне щенок расчертил на полу что-то вроде загадочных кругов на полях и забился в промежуток между шкафом и печью.

Звонит телефон. Это мама. Она говорит, что сегодня утром соседский мальчик нашел на берегу реки сверток из синего одеяла. Я молчу, и мама добавляет, что край одеяла зацепился за корягу, и потому сверток не уплыл дальше. Она говорит, что, если я до такой степени не хотел помочь, то мог бы сразу сказать. Она говорит, что отец не хочет со мной разговаривать, но просит передать, что очень разочарован. Она говорит, что все хорошие воспоминания – например, как я сел на Вулкана верхом как на коня и заявил, что уеду на нем в сказку – можно теперь выбросить на помойку.

Еще она говорит, что теперь у меня есть свой щенок, а значит когда-нибудь я пойму, что они с отцом сейчас чувствуют.

А я всё молчу и думаю, что щенка у меня, можно сказать, и нет, потому что Полина все равно не разрешит его оставить.