Литература

Подлежит уничтожению… весь свет.

Олаф Уилкинсон. Из дневников.

Предисловие

Я тебя увидел? Нет. А я должен был тебя увидеть? Скорее всего. Но ведь тебя не было в том окне дома на Большом бульваре. Я долго вглядывался в окно затерявшееся в готических нишах. Почему я вообще мог подумать, что ты будешь там? Ты прошла мимо, когда я сидел с турецким кебабом, обернулась, улыбнулась. Да, и больше ничего. Светлые волосы, короткая юбка, красный жакет, черные чулки с рисунком, каблуки. Я не пошел за тобой, потому что мне показалось, что мы с тобой непременно должны будет встретиться, будто кто-то нам с тобой сильно должен, потому-то это только в его интересах. Масло обожгло ладонь и стало стекать по руке, а я смотрел как ты удалялась, еще так долго стояла у светофора перед крохотной улочкой, почему, не обернулась, почему, нет, перешла, но почему – я спросил у учителя:

- Что такое восхитительный закат?

- Это когда ты сидишь в полутемной комнате и едва можешь отличить сумерки от рассвета.

- ...

- Я ответил на твой вопрос, а теперь не мешай мне.

Основное действие

Главный герой. Бандит. Разыскивается за особо тяжкие преступления.

Главный помощник Главного бандита

Жена Главного бандита

Ресторан. Самый лучший столик. Трое за столиком. Разговор главного бандита и его главного помощника. Жена главного бандита рассматривает пламя свечи сквозь красное вино в бокале. Главный бандит курит одну сигарету за другой. Помощник, напряжен, ждет того, что скажет главный бандит.

- Это же всё не по-настоящему. Я могу вырваться, если совершу что-то, чего от меня никто не ожидает.

- Но ведь каждый раз, как только ты подбираешься к чему-либо, когда уже кажется, что требуется последний показательный выстрел или взрыв ресторана, ты отступаешь, и не отступаешь даже, а просто теряешь к этому интерес, ты переходишь вдруг к заложникам или оффшорным операциям, а то и вовсе к новейшим наркотикам. Пойми, никто никогда не упрекал и не упрекнет тебя за это, потому что нам всегда было интересно и, чего уж тут скрывать, выгодно следовать за тобой, твой нюх еще ни разу нас не подвел. Да, были провалы, были бега и полный крах, но ведь не столь было страшно поражение, сколько твое уныние, когда это поражение начинало тебя утомлять.

- Я просто знаю, что когда придет скука, то придет сытость, а когда придет она, тогда и начнется самая настоящая жизнь, да, на следующий день после неё. В сытость и изобилие, в чванливость и гордыню тоже надо поверить, поверить всей своей душой, жить ими, чтобы жеманная неторопливость была главным источником удовольствия.

- И к чему это нас приведет, если мы пойдем тропой крайностей?

- Странно, но мне кажется, что необходимо проникать в крайности. Только представь, каково это: напыщенный, нарочитый, высокомерный, презрительно-безразличный, медлительный, пресыщенный, вычурно-манерный, надуманный – это и должно стать твоим воздухом, твоими сочными губами, твоей кистью, якобы случайно бросившей банкноту на пол, согбенная спина лакея, какая-нибудь, да не какая-нибудь, но самая-самая роскошная женщина в ресторане, в городе – рядом с тобой, она полностью твоя, потому что ты силен, удачлив, всевластен, разумеется, пока.

- Тогда ответь мне: к чему же мы придем, если будем каждый раз бросаться в пучину этих ощущений, откуда нет пути назад…

- Почему же нет? Мне как раз таки всегда казалось, мы всегда можем избавиться от этих ощущений, как только мы дойдем до логического конца скуки. Разве нет? И так одна за другой, меняются картинки. Мы – живем.

- Выходит, что это всё та же вера, если мы не принимаем какой-либо картинки до конца, следовательно, мы верим в некое не-все-эти-картинки, в их неполное принятие, или частичное отрицание. Верно?

- Не совсем. Да, это некое подобие веры. Вера неизбежна, с этим уж ничего не поделаешь. Но это не есть некая общая вера, выраженная как не-все-эти-картинки, это не категория, не шар с водой, чудесным образом парящий над землей, но, напротив, это вера, укорененная в каждой из этих картинок, это и есть то самое проникновение, вникание в детали, чьи-то незашнурованные шнурки в толпе, которые стали для тебя центром мироздания, смыслом твоей жизни. Так что это не та же единая вера, выраженная недоверием к мелким верам, но это сонм мелких вер, каждая из которых возведена в абсолют. Это и есть наш руками вырытый лаз из подземного бункера, который ведет к подземной реке, в которой мы стоим и слушаем подземный дождь, люди бегут мимо, а мы всё стоим и смеемся.

- Прости, мне надо отлучиться, а то от сказанного голова идет кругом, - говорит помощник и выходит из-за стола.

- А потом ко мне подходит та девочка и говорит, очень серьезно так говорит: "Вас, наверное, очень любят". Думаешь, она права? – по-прежнему не глядя на мужа, спрашивает она.

- Не знаю, я просто не знаю, - отстраненно отвечает он.

-Хм, хотя так ли это для тебя важно - знать на это ответ, - коротко взглянув на мужа, она отворачивается.

- Это не по-настоящему, потому что я даже не пытаюсь убедить себя в его настоящести, - вновь пытается начать он. – Ты ведь всё знаешь, потому только тебе я могу сказать, что чешуя дракона, залёгшего под землей, только кое-где выходит на поверхность в виде брусчатки. Я это всё вижу, а потом я просто захожу в зал парикмахерской и всё. Ты понимаешь? Всё! - он уже надсадно шипит.

- Знаю, и, несмотря на это, я всё равно к тебе приехала. Так? – спокойно отвечает она.

- Да, всё так. Но в ту ночь, в час и сорок три минуты, я кричу луне: «Забери мою душу!» А она плывет меж облаков, бесконечно печальная, оттого что её уже ничем невозможно удивить. Сбитая собака. Я хотел было обернуться, но она уже бежала на уровне ветрового стекла и скалилась, я оскалился в ответ…я был абсолютно спокоен. За весь день я искусал внутреннюю сторону своей правой щеки (для тебя – левой) в тряпки.

А потом … Круглыми сутками она рассылала письма с указанием встретить её. Кто же будет тот, кто не встретит, кто не сможет её окликнуть, спрятавшись за колонну, провожая взглядом, как она долго уходит. Это лишь его игра, выдумка. А ведь он просто не смог. Все ждут её, но лишь я один искренне рад. Вот только кому?

А потом мы выступаем с тобой на сцене. Ты же знаешь – мы с тобой идеальная пара. До того момента, как опустятся кулисы, как мы уйдем в закулисье, где всегда темно, куда даже другие актеры не могут проникнуть, - рычит. – Почему?! Почему я всегда должен тебя терять, почему нас расцепляют, почему мы вновь вынуждены тянуться, почему вновь твой истошный крик?! Не кричи, не кричи, не кричи! Чего же ты хочешь, чего же?! Мы не можем не теряться в этой тьме, мы вынуждены оставлять свет, я слишком устаю от него, а твоя кожа начинает плавиться, потому мы – это только мы, когда во тьме, я с тобой только тогда, когда не могу быть с тобой. Мне необходимо исчезать либо ждать тебя, либо…вот так! Так! Пропадать, вырывая тебя из своих же рук, только так я знаю, что встречу тебя, обязательно где-нибудь, блуждая во тьме, наткнусь, чтобы вновь увлечь тебя на какую-нибудь сцену или милонгу, или вновь «рейс номер 312 зашел на посадку не в ваш аэропорт, вы вновь ошиблись часовым поясом, нет, ничем помочь нельзя». Но я же находил, каждый раз, чувствую…

Я тебе тогда не сказал, но вся книга не должна была никак называться, из всех двухсот бесполезных страниц имела бы смысл лишь одна, где было бы напечатано одно слово. «НЕТ». Или. «Юкутрань». Рассвет солнцем в поцелуе. Да, вся книга, тираж, издательство, автор, тип печати, всё как и должно быть, но только одно слово на одной из всех этих пустых страниц, потому что только так все эти страницы обретают хоть какой-то смысл, иначе, она просто переводят бумагу. Нет смысла кому-либо что-либо объяснять. Многослойная печать, видишь? Множество валиков создают один образ. Волшебством кажется то, что образ растет и наполняется красками сам по себе. Ведь валиков никогда не видно. Вот и тот образ, что сейчас передо мной, его слагают тысячи валиков других женщин. Это лишь активная сила валиков дает иллюзию, что он сам достиг таких совершенных форм.

Многоразовая партнерша. Одноразовая. Потом растворяется. Исчезает. Одноразовый член. Первый и последний раз. Та ли это женщина? Представь, сколько было бы страхов перед физической близостью.

Неужели мои клятвы ничего не стоят?! Ничего. У меня трясутся руки и я вою. «Смерть – это дорога к трепету?» К чему? Разве недостаточно того, что я весь изрезан бывшими обещаниями, данными потому что надо было верить, надо было говорить, что я приду туда, где еще никто не был, но приду не один. Я умолял тебя увидеть это и понять, что это ты должна была меня сопровождать, быть той самой правдой, что кроется за всеми словами. Беги! Беги же! Они нас настигнут, не оборачивайся, беги, они мечут копья и стрелы, беги, пока можешь, я остаюсь! Я остаюсь, да! Да! Подходите, орды размалеванных богов, нашествие моей увядшей веры, того, кем я был, того, что я сам про себя выдумал и поверил, того, кто обратил деревянное слово укора в труху, засеяв ею поле рассказов, удобрив нашу ненависть, вырывая клочья прожитых жизней, теперь-то ты изъята, теперь ты пуста и ты можешь отрубить всё, что тебе мешает плыть и выделять кожную смазку в воде… Без толку. Всё в итоге упирается в «Забвение». Тут уже ничем не помочь.

Скажи, когда всё дозволено, то чему противиться? От чего отталкиваться, чему сопротивляться? Нечему. Но, возможно ли быть с другой стороны, за пределом этого, когда ты понимаешь, что лишь эмоции, сплетаясь в клубок, в конце концов имеют смысл и право на существование. А потом, когда у тебя уже не остается фантазии, то ты идешь в науку, когда не остается и надежды – в крематорий. Работать в крематории. Как это было той весной, я просто туда пошел, потому что уже ничего не осталось. Когда я оттуда вышел с желанием хоть что-то изменить, то…нет, ну всё-таки до чего же это забавно, да, то как много людей в это искренне поверили, в то, что я и в самом деле хочу всё изменить, стали относиться ко мне по-другому. После той весны мир мне увиделся будто рухнувшим с неба, без псевдонаук и псевдорелигий, и всё показалось мне смешным и абсурдным.

Мы обречены. Мы обречены встретить мужчину или женщину в этом городе. Мы так сконструированы, приколочены гвоздями, как Че на кресте. Поднять глаза и перейти на новый уровень. Вряд ли на небо ведет лестница, скорее, расчленение, а потом собирание по кусочкам. Уже там. Там-то тебя и соберут по кусочкам.

- Зачем ты всё мне это рассказываешь? Зачем мне всё это знать?

- Из множества прекрасных вер и решений каким-то случайным образом выпадает одно. Ты, скорее, склонна к тому, чтобы всё-таки приходить к какому-то решению, в то время как я, скорее, остаюсь в их сонме, тем самым распыляя свою единую веру на множество не менее единых. Каждый вопрос и ответ верен. Каждое ощущение. Каждый ответ конечен тем, что предлагает себе альтернативу. Я никогда не мог тебе сказать одного. Встретиться с тобой, чтобы больше никогда не расставаться. Чтобы больше никогда не повторялось это. Завтрак с цитрамоном. Ждать и заклинать: сейчас поможет. Самое страшное – это ждать момента, когда надо будет щуриться от света лампы накаливания, когда мама входит дать тебе лекарство.

- Блюз. И и(ла)скал ты не меня, а он её! – с вызовом отвечает она.

- Смотри в окна. Размер франсиска твоего глаза. Вот что имеет значение.

За соседним столиком парочка. Провокационная отвратительная жестикуляция.

ГБ (внешне угрожающе) поднимается, идет по направлению к столику парочки.

-Простите, это вы мне?

-А что? Да – вам! – с вызовом отвечает дамочка.

-Думаю, это крайне смешное недоразумение.

-Что вы себе позволяете?! – пропищал спутник дамочки.

-Да ничего, собственно, просто я не очень люблю, когда меня оскорбляют, да еще и публично.

-Ничего-ничего, мы-то тут знаем, каких вы делов понатворили! – не унимается тщедушный человечек.

-Постойте, я сейчас не намерен разбираться в том, что имело место быть и копаться в пятнах моей репутации…

-Бандюк, гад, урод, - пищат оба.

Человечек вынимает травматический пистолет и, удерживая его обеими руками, прицельно стреляет ГБ в голову. Попадает в шею. Кровь бьет из артерии струей. ГБ даже и не пытается её зажимать, просто поднимает руки и смотрит на свои ладони. ГБ валится на пол. У парочки торжествующий вид, человечек, шатаясь, добирается до своего места. Помощник подбегает и с грустью смотрит на парочку. Жена ГБ остается сидеть с видом «это должно было случиться», закуривает.

-Я же просто хотел объяснить. Хотел с вами побыть…

жеяжетыжеяжетыжеяжетыжеяжетыжеяжетыжеяжеты

…Какой………………………………..дурак… - прохрипел Главный бандит

жеяжетыжеяжетыжеяжетыжеяжетыжеяжетыжеяжеты

- Сын заплакал, - встревожилась жена, глядя слепыми глазами сквозь окно

- Насмерть, - вздохнул помощник

КОНЕЦ

(Псевдофинал)

Опускается черный экран. Начинает зажигаться свет. Сеанс окончен. Зрители уходят. По черному экрану бежит строка кода Морзе со следующими сообщениями, которые могут сопровождаться нарастающим звуковым сопровождением или проносящимися баннерами с рекламой (яркость баннеров также – по нарастающей).

Сеть гипермаркетов «Убей», в сети гипермаркетов убей… Реслинг, скачай порно бесплатно, Парсонс рассматривает проблему социального действия, ха-ха-ха структурному функционализму быть!, с точки зрения же соц феноменологии Щюца, то мы неизбежно всё депроблематизируем и … постоянный контроль над населением общежития, лучше каждый раз принимать новую веру и каждый раз её отвергать, чем верить в одну, «лаваш, а не опасно?» после была работа в крематории, 70 процентов погребений, футбольный клуб, нужен новый стадион, 51% вложений не оправдался, инвестиционный проект, одобрен новый генплан… хорошо, всё автоматизировано, догорает, фосфор, соли – пепел… феминизм, вы хотя бы знаете, как выглядит женщина? Idiocy of urban life, велкам ту Магнитогорск! – сигареты запрещены, поэты запрещены, абсурд запрещен, честь и достоинство – запрещены, добро пожаловать в мир онанизма, труба дымит… сеть гипермаркетов «Убей»…

(Свет снова гаснет. Начинается основное, настоящее, действие. Оно – только для тех зрителей, кто останется. Это пьеса на один раз, как если бы зрителей закидали дерьмом).

СЦЕНЫ:

1. Дети, игровая площадка

Солнечный день, игровая площадка, дети играют и веселятся, но я почему-то знаю, что я тут какой-то инородный. Я взрослый, я хочу, чтобы у меня когда-нибудь родилась дочь от любимой женщины, которая сегодня по какой-то причине изображает из себя непрошибаемую дуру. Я сижу на скамейке и слушаю летний день – он прекрасен, но я чувствую, как вверх по легким ползет, перебирая ласково пальцами, какой-то холодный страх, это такое чувство, ползущее к ключицам снизу, когда или вот-вот расплачешься, или ударишь по лицу ублюдку напротив. Дети рисуют своими ангельскими телами, штанишками и платьицами этот день, удивительно, салатовый, желтый, оранжевый – дети оставляют всё это в панораме дня легкими мазками акварели или черточками скакалок, или скрипом карусели. Они. Вдавливают. Этот. Чертов. День. В. Мою. Грудь. Протаптывают в ней свои дорожки, резвятся в ней, щекочут между ключицами, пронизывают мою грудину своими любопытными взглядами, тоненькими голосочками, сухожилиями и хрящами забив мне рот. Ля-ля-ля, мы схватили там кота. Ля-ля-ля, мы убили там кота. Ля-ля-ля, мы сожрали там кота. Ля-ля-ля, ты идешь ОБРАТНО в дом, вместе с тем твоим котом! Ля-ля-ля, там же ждет тебя жена. Ля-ля-ля, молода и холодна. Ля-ля-ля, трупно-страстно-горяча. Ля-ля-ля, похотливо нить суча. Ля-ля-ля, ты пришел обратно в дом, ля-ля-ля, сожранным пустым котом! Ля-ля-ля!

Я просто уничтожен.

Мне надо просто вернуться обратно и попытаться забыть ужас этих славных детишек, это леденящее чувство пальцев на груди, попытаться всё-таки кем-то стать, кем уже, наверное, давно должен был стать, забыть свою глупую, неуютную свободу, на которую я постоянно жалуюсь, будучи укутанным виртуальным одеялом ласк и обещаний ожидания. Пока покрыть себя рунами…

(Переступая порог жилища, он входит в пещеру, стены которой испещрены знаками, он должен либо стереть их, либо принять. Его страшит сам порог пещеры, переступив который он вынужден будет стать своим или чужим, но он не хочет быть ни тем, ни другим, он просто не хочет вступать в пределы пещеры, хочет остаться в стороне, чтобы его тело не покрывали новыми знаками и чтобы его собственные символы тоже нигде не были запечатлены. Он не хочет где-либо оставаться, ибо беседует он только на лужайках, лишь оглядываясь на пещеры, в которых горит огонь. Почему же там горит огонь? Потому что эти люди живут там давно, ибо они знают как делать огонь, привыкли его зажигать каждую ночь; огонь, нужный для того, чтобы осветить пещеру, согреть детей, читать по ночам. Но он ничего этого не хочет. Его гонит прочь страх стать кем-то, страх ощутить себя на одной из сторон).

… сказать про себя самого, что пришел, что вернулся, что уже совсем там, где должен быть, обязан, потому что однажды просто не хватило какой-то воли или страха перед черным пятном Фрица Ланга.

Мир победил, мир празднует победу, называя это «всё будет совсем по-другому»

2. Скорпионы, холодный душ – страх!

Я поставил себе отметину на лбу. Как? Я и сам не знаю, как это получилось, но отметина есть. Стараюсь не обращать на неё внимания.

Иду в душ. По коже бегут мурашки. Нет, ничего страшного. Я просто решил принять душ. Что такого в том, что я решил помыть свое тело?

Запираю душевую кабину. Не решаюсь усилить напор воды, потому что он вновь начнет тарабанить свою какофонию по пластиковому полу, а я этого боюсь. Точнее, боюсь не самих этих громких звуков, но того, что они за собой скрывают - я не слышу, как может открыться дверь в ванную и кто-то положит руку на кромку душевой такую коричневую руку.

Но я пытаюсь балансировать, мне же не страшно. Чего мне бояться? Того, что я тут совершенно один, в блоке из железобетона, полном мертвых тел? Нет, нет, это всё глупости. Успокаивая себя, думаю о трамваях, прокручиваю в голове всю историю Петербургского трамвая. Не помогает, это слишком легкое впечатление, они слишком гладкое и приятное, как закрывающиеся двери трамвая. Пытаюсь себя позлить тем, кто обитает в Питере и как ты когда-то раздвинула ножки, сама раздвинула, добровольно, потому что захотелось и потому что было "пора"; кто там еще в Питер наведывался? -а, точно, одна дрянь, из общих знакомых; ну и что, тот недоносок тоже там живет и что? - и что? - они помешают мне жить в городе, в будущем которого я хочу жить? Это хорошие мысли - они отвлекают.

Отшатываюсь. Кто-то вытянул коричневую руку к кромке душевой - я вижу это сквозь матовый пластик. Нет, это всего лишь моя переносица. Черт бы её побрал, это моя переносица. Но откуда? Волосы, мои ставшие длинными волосы не мешают мне смотреть - мне удалось их намочить. Тогда откуда рука?

Я понимаю, что не могу закрыть глаза, чтобы смыть шампунь. Я не могу, сердце тупо колет. Не могу. Наклоняю голову и мою её с открытыми глазами. Резко оборачиваюсь. Нет, никого, это всего лишь моя переносица. Или. Или это ноги как-то не так сдвинулись. Руки послушно намыливают паховую область. Но разве так стояли мои ноги? Руки начинают мелко дрожать. Уже никакие мысли не помогают. Последняя попытка: может они добавляют галлюциногены в воду? Нет, не добавляют и ты это знаешь. Просто ты чувствуешь, как потеют под душем твои ладони и спину начинает колоть морозными иглами.

Не помню, как выключил воду, схватил полотенце и вылетел из душевой, чтобы столкнуться со своим двуглазым отражением в окне. Но тут уже веселей. Тут всего лишь входная дверь за спиной и темнота прихожей.

А теперь. Теперь мне предстоит надеть рубашку на свое тело. А ведь для этого надо закрыть глаза.

3. Парикмахер-назол (понятие эпохи в голове очеловеченного человека – антропологический срез)

Прически: «классика, романтика, модерн, постмодерн, ньюэйдж, панк, гламур»… Рассуждения об эпохах.

Оно должно было быть тут, но оно мне уже не нужно, никому не нужно, книга уже написана, я обязан донести смысл лишь пустых страниц.

4. Класс онанистов

Мизансцена, кратко: все сидят голые за партами, все смотрят прямо и онанируют.

Класс онанистов. Самый главный метод производства знания - это укрепление стереотипов, которые утвердили люди, которых вы никогда не видели, а даже если и видели, то не входили а коллегию, потому что если бы вы входили туда, то вы бы не занимались тем, чем вы занимаетесь здесь, вы бы занимались этим с коллегами, имена которых непререкаемы, потому что если мы не будем в них верить, нам нечего будет делать, не во что будет верить, и мы пойдем по домам!

5. Три сна:

I. Но всегда во снах еду в поезде по Направлению, но неизбежно возвращаюсь, но не туда, откуда я выехал, в последний момент происходит подмена. Переключаются стрелки. Я возвращаюсь не туда, потому что я не хочу куда-либо возвращаться, потому что мне некуда возвращаться, поэтому мне надо притвориться, что меня увезли НЕ ТУДА!

Мы спускаемся с тобой в прогнившее подземелье. Мы вроде бы идем вместе, да, рядом, но каждый из нас попадает туда по-своему, по какой-то трагичной случайности. Я боюсь своих пальцев, а тебе отвратительна продуктовая тележка, что стоит посреди подземелья. Рядом с ней-то и стоит та самая девочка в изодранном платьице. Запах плесени. Но мы так и не решаемся взяться за руки. Мне противны свои пальцы и ты это знаешь. Тишина, нам не слышно собственных шагов. Я чувствую, как пульсирует твоя кожа – это от того, что она в ужасе бросается из жара в холод. Девочка стоит и смотрит. Стоит, одна в этом огромном подземелье. Ну что-что?! Брось её в эту чертову тележку и вези отсюда. Нет! Даже не думай! Неужели ты не чувствуешь? Моя одежда приподнялась – её подняли трепещущие волоски на моем теле, так всегда бывает, когда ты не можешь оторвать взгляда от одной точки, потому что невозможно обернуться, ибо ужас сковал волю, но, что важнее, мышцы шеи. Моя девочка стоит посреди этого огромного подземелья и молчит, как бы даже и не смотрит на меня, но она там, это неизбежно, она всегда будет там и я всегда буду стремиться к тому, чтобы убежать от неё. Я так и не почувствовал, как ты схватила меня за руку и потащила прочь. Я лишь мельком увидел ржавые оранжевые турникеты метро, мимо которых мы просто прошли, как обычно. Ты усадила меня на сиденье и сама села рядом, всё держала мою левую руку. Мы сидели лицом вперед, оставляя позади немой взгляд в никуда. В вагоне были макеты людей, родные живые макеты, потому что они всегда там были, они не заходили и не выходили, просто были там. За окном мелькали провода и деревья, обрамленные оранжевой панелью. Люди – картонные, жена – теплая, взгляд – немой, состав – без остановок. Мы прибыли на конечную станцию, звук мнущегося картона. Ты смотришь на меня, но я не двигаюсь с места, я не двигаюсь с места, потому что не могу двинуться, потому что не могу двинуться. Двери закрываются, доносится «az…következik» и я уже еду глядя вперед затылком. Ты смотришь на меня расширившимися глазами, твои губы мелко дрожат, ты, онемев, оборачиваешься за мою спину.

II. Мы с ней в ангаре, здесь много людей. Я собираюсь на занятия, вроде собрался и уже ухожу, но каждый раз возвращаюсь к ней за какими-то мелочами. Она закуривает, хоть везде развешаны таблички, что нельзя. За ней повторяют другие, еще сопливые школьницы. Она влечет меня и не хочется идти так далеко. Я всё же покидаю ангар. Взбираюсь по песчаной насыпи на дорогу, на меня несутся машины, увязая в песке, бросаюсь обратно к насыпи, и так несколько раз. Оборачиваюсь на ангар. Нет. Я перехожу дорогу, волны песка. Еще одна насыпь, да, за ней моя цель – я иду туда, чтобы просто туда идти, обозначив сам себя собой, как я надеялся, кривенько усмехаясь.

III. Еще один побег из тюрьмы. Я молод, беспринципен и по-странному справедлив. Мой подельник стар, беспринципен и по-странному напоминает груду изуродованного тряпья. Чтобы перемещаться, мы берем в заложники семейную пару средних лет, угрожая ножом и арматурой. Едем в машине к ним домой. Большая светлая гостиная, садимся за гостеприимный стол. Еда и вино отличные. Мой подельник быстро расслабляется, слова и руки его вязнут в паутине покоя и сытости. Он начинает домогаться хозяйки, у него давно уже не было женщины. Я пытаюсь усмирить его, но он уже перетекает в неё. Я встаю, задираю ему голову и, проткнув гортань, разрезаю горло до конца, аккуратно кладу его на стул, чтобы из горла стекало на пол. Хозяева шокированы. Дальше дискуссия идет в таком ключе, что как можно убить человека ножом. Они поражаются: как (!) можно такое сделать? А я слишком устал, чтобы отвечать на этот извечный вопрос и лишь роняю пару фраз о технической стороне дела: нож держать так, лезвие – так, удержание противника – так, угол – такой, конец. Я просто слишком устал и все человеческие «как» кажутся мне такими простыми: нож – так, лезвие – так, угол – такой, конец.

Возвращение к основному действию

(Послесловие к предисловию)

Я всё очень хорошо помню, как…

…Спустя много лет я вновь шел по Индии размашистым шагом. Неужели ты и этого не помнишь? Да, верно, ты была тогда в его объятиях, тебе было не до меня, ты ласкала его член – ты любила это делать, всегда отдавалась процессу. А я же просто пытался отрешиться, намазать новым маслом тот кусок хлеба, что был уже давно съеден. Вот, узнаю, Сафдарджанг-томб, Лоди-гарден, иду сквозь людей, они играют в крикет. Меня окликает кто-то. Привет, давняя знакомая, странно, но мы почти не общались в школе, привет, это ведь так здорово встретиться сейчас, вот так. С удивлением и затаенным восторгом оглядываю её восхитительное тело (она что, специально оделась так же, как когда-то, совсем юной, одевалась ты?!). Мы идем вверх по лестнице, после пятидесяти ступеней я начинаю задыхаться, но виду не подаю и стараюсь выглядеть бодро и что-то утвердительно отвечать на её стрекот, последние ступени (они всё так же по-вечному разрушены) я преодолеваю уже помогая себе руками, из последних сил вытягивая себя на верх этой могольской горы, которая раньше была нашей забавой «кто быстрей наверх». Она, заливисто смеясь, оборачивается: «Что-то ты сдал, бандит! Эгей!» На предпоследней ступеньке она задерживается и подол её платья задирается, обнажая черные чулки и трусики, её бедра и нога в изящном подъеме босоножек. С пониманием, потому что видит, что мое сердце дает перебои, теперь я уже не тот, потому надо сохранить всё приличия игры, пусть я докарабкаюсь и изображу, что даже и не подозревал, что она может начать меня соблазнять. Из последних сил, бьющееся сердце то пригнет к земле, то оттолкнет, потому что мое тело не в силах его удержать, и вот, оно, неумолимостью нулевого часа Буэнос-Айреса, избивает меня изнутри, удар мускулистого тренированного тридцатилетнего кулака во внутреннюю сторону грудины или по печени – шутка ли! Поравнявшись с ней, я с грустью долго провожу взглядом по линии от мочки уха до щиколоток, скорее, это просто опадает мой взгляд, видя, что это уже настолько неважно, так ненужно, да и она… поймет, в принципе, прошло время апельсиновой кожуры. Пока? Пока. Иду дальше, успеваю вспрыгнуть на открытую крышу двухэтажного автобуса, мы едем по улочкам старого Дели. Сердце успокаивается. На переднем сиденье – ты и твой маленький братишка. Ты? Как и почему ты здесь оказалась? Почему он вновь первоклассник, которому ты захотела показать Индию своего мужа? Ты оборачиваешься, как тогда, как в первый раз, потому что я тебя окликнул и нет тому другой причины. Остановка, вы спускаетесь, я вслед за вами, протискиваюсь сквозь толпу. Галереи. Коридоры. Ты идешь, как будто у себя дома. Я еле за вами поспеваю. А вот и маленькая дверца. Ты пропускаешь его вперед, наклоняешься, еще раз оборачиваешься и пропадаешь за поворотом тайного хода. Залезаю внутрь, как же он мал, приходится лечь и ползти по-пластунски. Первый поворот. Метра три. Становится уже, потолок и стены начинают давить, я уже не могу разоставить локти, пришлось поджать руки под себя, ползти по-собачьи. Страха нет, сердце молчит, но я застрял на втором повороте. Карабкаюсь, царапая деревянный пол. Ты оставила дверь открытой. Хочу крикнуть «помоги», но не хватает дыхания. Я всё же выползаю из хода, но вы уже далеко. Я знаю, ты обернешься, непременно обернешься…

- Нет, я не помню этого. Этого не могло быть, потому что тогда... Ты знаешь, где и с кем я была и это не повод заговаривать об этом вновь. Мы тогда сильно изменились, изменили. Мне было тогда хорошо, да, с ним, он не изводил меня псевдоверами и всепсевдоневерием. Я не знаю, где ты был. В Дели? Хорошо, пусть так, но мне нет нужды это знать. Потом просто встретились, кто-то вернул или вернулся, значит, так должно было быть.

- А как же то, когда мне надо собрать все мои вещи. Мы тогда жили на Ботанике в Бишкеке. Мы с ребятами собирались в турпоход по побережью. Я всё собирался, собирался, а вы пошли налегке. Не знаю, наверное, вы рассчитывали, что я вас догоню с остальной поклажей, скорее всего, так думал мой лучший друг. Помнишь, ну, лучший? Но я знал, что мне придется уходить дальше вас, потому я выгребал всё даже с антресолей (я просто не хотел, чтобы вышло так, как было на пляже год назад, когда я уже вроде бы собрался, но вдруг приехал знакомый моего друга и сказал, что всё перевезет на машине, тогда я просто не смог уйти, ни дальше, ни вообще куда-либо). Меня уже не должно было быть там, ничего от меня, ничего, что напоминало обо мне, когда ты вернешься. Обнаружилось, что на антресолях полно воды, все мои вещи промокли. Соседи? Да нет, я увидел маленькую трубочку в потолке. Кто-то умышленно провел её. Как же мне унести столько груза да еще и ролики? Я не знал, а рюкзак к тому моменту был уже почти что полон. На улице я услышал знакомые голоса. Вы возвращались. Меня охватила паника. Я выбегаю на улицу и друг мне говорит, что одна там оказалась такой дурой и не пожелала идти и началась перепалка, все перессорились и, испортив друг другу настроение, просто угрюмо поплелись назад. Но тебя среди них не было, а спрашивать где ты я не стал.

- Прошу тебя, избавь меня от перетирания этих мелочей, я от них давно уже избавилась, не знаю, может быть, зря, но в любом случае я стал такой, какой стала, с твоей помощью или еще как. Не суть. Мне необходимо было уходить от тебя. Я тебе очень благодарна за то, что ты никогда не спрашивал – куда. Тебе никогда ничего не надо было доказывать. Ты либо принимал, либо просто отпускал, а я сомневалась, что, быть может, то, что ты отпускаешь и есть то самое, что мне необходимо, чтобы на одном из поворотов не предать саму себя. Обреченная, я возвращалась к тебе, а ты просто говорил «бери ролики, покажу тебе одно место». И всё. А мне столько надо было тебе рассказать, но позже становилось ясно, что это имеет значение только для меня самой по отношению к тебе. Молчанием ты мне показывал насколько это важно, а я верила. Не жалела своих сил, своей молодости, своей красоты, чтобы каждый раз вот так биться между твоими вымышленными стенками, которые отталкивали и неизбежно возвращали меня к тебе, но уже с синяками, - она неловко улыбнулась.

- Мне вспоминается другое. Мы были молоды, но уже не настолько, чтобы быть на седьмом этаже, поэтому мы жили на четвертом. Я пошел в магазин на улочке, где барочные крыши почти что соприкасаются друг с другом. Извилистая улочка и этот магазин в тупичке. Их фирменный горячий бальзам и горячие печенья – всё кладут в бумажный пакет. Я отдаю деньги, беру пакет и ощущаю, как печенья и бальзам дивно дополняют друг друга теплом и ароматом. Я стоял, не в силах отойти от стойки, пряности и музыка из патефона ударили мне в голову, большим пальцем я нежно поглаживал горлышко темно-коричневой бутылки, прикрыв глаза, немного поводил центром вокруг оси, обводя тебя полукружьем, повторявшим форму бутылки, такая теплая, отзывчивая. И тут – тишина! Вздрогнув от этой тишины, я обернулся, в лавку набилось много народа, бутылка оказалась остывшей. Все напряженно всматривались в меня и сквозь меня, будто ожидая продолжения. Я обернулся и хотел было уже пойти, как они, не сводя с меня глаз и начав улыбаться, начали аплодировать. Очень громко. Странно, но мне было невероятно приятно. Столько тепла и участия я увидел в их лицах. Выйдя, я обнаружил, что толпа собралась еще и у окна магазинчика, они тоже аплодировали и провожали меня восторженными взглядами. Я помахал им рукой, всё еще не понимая, что же вызвало такую их реакцию, какой тайный обряд я совершил, что они меня безмолвно приняли. Я попал точно в те контуры, которые в их воображении соответствуют…нет, я не знаю чему или кому. Удаляюсь, мне необходимо вернуться к тебе - бальзам еле теплый. На четвертый этаж надо было спускаться по галереям деревянного атриума, но я попал на пятый. Меня охватила странная веселость, что «а вот я немного заблудился», хотя знал наш дом прекрасно, я решил пробежаться наугад по галереям и соединяющим их лестницам. Перескочив, я оказался на седьмом, да, точно, на шестом, и это мне уже не понравилось, я начал уставать. А вот и знакомое окно слева. Нагнуться, проскользнуть в него, упереться в угол ногами и рукой за балку, напружиниться и спрыгнуть, - это проход, ведущий прямо туда, куда мне и надо было попасть. Оборачиваюсь и вижу ту самую комнату, в которой мы устроили оргию с двумя пышногрудыми блондинками. Дверь открыта и на кровати лежит только одна из них, взгляд её не изменился ничуть, притягательно-глуповатый, а стоит только дать ей понять, чего ты хочешь, как он становится развратным, что поделать – это неизбежно влечет. Я ставлю пакет на пол, прохожу в комнату, дверь за мной закрывается и входит еще кто-то, это вполне могла быть и ты. Белокурая дева лежит на животе и оборачивается через плечо, она жаждет прикосновений, это восхитительное тело просто жаждет. Ты присаживаешься на кровать. Я веду пальцами от её шеи к пояснице, она вся дрожит, кладу ладони на ягодицы, провожу по ним, слегка раздвигаю. Что это? Где? Вот, вот это, в складке, а тут еще один, еще больше! Сифилитичные гнойники открылись! Гниль там, куда ты стремился, куда тебя так тянет! Бежать-бежать-бежать!

***

- Я вновь сидел у того окна с пластиковой бутылкой и окна были забрызганы дождем, окна были разорваны дождем. Но сегодня бутылка суха снаружи. Я не могу плакать, не могу вспоминать всю нашу с тобой иллюзию длиной в пять лет. Она была, но ушла, потому что должна была уйти неизбежно. Мы были случайно-неизбежны, на миг показались друг другу «теми самыми» - избранными, но это лишь показалось, потому что должно было показаться, мы были обречены встретить друг друга и нам очень хотелось полюбить и быть любимыми. Полюбить так, чтобы забыть об оставшихся днях и днях, что мы проживаем, о весне и умирании, об осени и стальных сетках и прутьях вдоль позвоночника, о снежинках на ресницах. Быть любимыми, чтобы то, чего нам так всегда недостает, было предоставлено нам в избытке, задыхаться от этого и бежать дальше по площадям и проспектам, набережным и мостам. Но сейчас всё по-другому. Уехать на Куршскую косу и сбежать сквозь все природные зоны, сквозь-сквозь, чтобы почувствовать, как стремительно ты проживаешь самого себя. После этого вернуться домой, в Приднестровье, пройтись по Бендерам, в микрорайон "Северный", вернуться в Тирасполь и расплакаться на плече у первого встречного на мосту...и это будет нормально. Я хотел тогда вернуться к тебе в Прагу, где тебе каким-то чудом удалось снять комнату рядом со Златой уличкой, но ты совсем стала этой уличкой, ты слилась с нею. Я понимал, что этого будет недостаточно, ведь я кричу чайкой, бегу по косе, мотыляя крыльями рубашки, ныряя из весны в осень, прижимаю лапки у входа в норку, бррр, отряхиваю перья от песка, зализываю ранки, виднеющиеся сквозь мех, точу клыки о трухлявые пни, топчу зеленоглазых мошек, превращая их ониксовые крылышки в месиво из мертвых (а! а!! ааа!!! мертвых-мертвых-мертвых) насекомых. Потому что учуял своими длинными хоботками, что ты стала другой, пять лет прелестного стрекота, год грохота и падений, открытий в брезенте, ковров-самолетов с щелью посередине, удивленных иллюзий и поиском новых голодных впечатлений. Впечатлений? Спросил я себя. Споткнулся я о самого себя. Я отвернулся от тебя, чтобы искать впечатления? Ты стала другой, потому я отвернулся, сначала на миг, потому что сам всё про тебя придумал и хотел быть с тобой (самым нормальным, самым перекати-поле, самым доктором без пижамы, самым-самым твоим песиком о трех лапах), потом задержал взгляд, потом – бежать-бежать-бежать! И вот я на Куршской косе…

Думаешь я сейчас хочу курить? Нет, я вынуждаю себя курить, чтобы не вспоминать твое светлое письмо тогда, первого марта. Ты его просто написала, прожила, такая наивная, а я был громом поражен! Иногда ты спускаешь с небес лестницы, но их так много, а я не вижу, куда они ведут, начинаю метаться от одной к другой, пока они не обрываются, но я уже на половине одной с красными тесемками, почти что дочитал твое письмо и падаю с ним уже в желудке. Сгорбился, взгляд потух, правая рука безвольно лежит на бедре, на левой подергивается большой палец, подбородок впился в грудь. Я набиваю папироску, вижу мир вокруг, вижу там, куда он упал. Мир упал в весну. Весна - это когда все становятся одинаковыми. Мы все одинаково соотносимся с миром. Только дело всё в том, что кто-то спешит на случку, а кому-то хочется умереть. Весна - это время умирания.

На дюне косы я вынырнул из песка, стряхнул с шерсти песок, облизнул свой клюв, черный, кожаный клюв. Бутон лопнул прямо передо мной. Ничего не изменилось, не должно было измениться. Это всё та же весна, которая должна была прийти год назад. В страхе оборачиваюсь: позади лежит моя прошлогодняя чешуя, мой хвост, преданность, лапы, стремление, кисточки ушей, нежность – всё там лежит, потому что пришла новая, но уже такая знакомая, весна.

2009

Буда – Питер