Литература

У неё непропорционально большие ладони, слишком большие, так что отговорки про фортепиано уже как-то не к месту. Темные длинные волосы, слишком густые, чтобы проникнуть в её душу, но всё же не настолько густые, чтобы целиком завернуть меня в кокон. Маленькая бойцовская грудь, готовая отразить любой удар. Взгляд, полный презрения и заботы, изучающий, совсем дурной, очень плохой взгляд, таким смертельно любят и никаких драм, никакого (её) свинчивания башни – это страшно и пошло, это больно... это…сходить с ума – это омерзительно. Но ничего этого вы не увидите, ибо будете биться ровно трое суток в диких конвульсиях, - что-то вроде индийской лихорадки или порции стрихнина в супе. Не дай вам бог увидеть её снизу! Когда она возвышается над вами, на своей недосягаемой сцене в трех метрах или на трех недосягаемых ступенях! Вас убьет её нижняя челюсть.

Всё, что вы сможете увидеть (а кто-то и в последний раз в жизни) – это её рот. Большой рот и она двигает им. Кто-то говорит, что она им "поет", но это… короче, им нельзя верить, они либо пьяны в фарш, либо на винтах. Конечно! Сама-то она соблюдает пуританскую чистоту своего тела!

Иногда она проводит рукой по воздуху. Вы уже знаете, что будет дальше, ибо у вас высохло горло, растрескались губы, гланды готовы прорваться кровавым соком, а её ручной ночной тролль рывками вырывает вам пищевод – это, конечно, если повезет. Там, где она провела рукой _________________________________________

вот и всё. Винтовые называют это "пустотой", алкаши даже не могут рыгнуть – нечем, - почему? – ну, первые, вроде объяснили. Анашисты, вроде меня, иногда видят целое воинство древних духов, вооруженное гигантскими скальпелями, раскаленными, - ужасные духи - полчища их! – рубят воздух на мельчайшие частички, да так, что видны лишь застывшие гримасы, окруженные трепещущим стальным крылом. Ради этого стоит рискнуть. "Нормальные" же, трезвые и прочие отбросы, уже валяются раздавленные, изорванные, изрубленные, а кто-то и просто пропадает, да, говорят, было и такое; но я не знаю, я никогда не считал тел, они просто никогда мне особо не нравились, эти ребята.

Ей всё равно. Они ей надоели, эти выспренные дегенераты. Каждый раз одно и то же. Она не хочет этого. Это банально и скучно. Все эти глупые видения и озарения. У неё просто восхитительный рот. И всё. Только это. А она вроде певица Жозефина. Но она не хочет быть певицей Жозефиной, она не хочет каждый раз выпускать кишки волнующейся толпе клубного народа, который тщится не быть мышиным. Но она-то знает. Она видит эти гаденькие носики, глазки и усики, эти топорщащиеся хвостики и притопывающие когтистые лапки. Она хочет оторваться от них, закинуть ногу на ногу и взять ноту (ну разумеется, эхо донесется с другого конца вселенского…панциря, нетнетнет и его слишком мало! ей нужно что-то потеснее, что-то вроде смирительной рубашки всемирного признания, да, что-то вроде этого).

Я продолжаю кашлять. Это затянулось. Я наглотался песка с тобой. Хочу съесть яблоко. Но не могу до него достать. Мне нужно это чертово яблоко, пойми. Хотя бы кусочек! Много сока, много свежести (кто бы знал, что ты хранишь в уголках рта – триста океанов холодной минералки и небольшое озеро вермута!)…Но я продолжал жрать твой песок! Мне как-то говорили, что то, из чего сделан твой рот – это "губы". Я не верил. Дурак. Я понял это слишком поздно, когда по твоим губам уже побежали снежные змейки засухи – такие крохотные барханчики, в которых ты хотела погрести свое дикое желание, где ты затаила свой страх… Ты распугала всех моих лебедей – соты улья наполнились кремнием – стало так мало газа – вверх я смотреть уже не могу – только вверх! – твоя нижняя челюсть рисует мне маску смерти от уха, скользит по расходящейся по шву шее, грубо обламывается грубогрубогрубо ломается еще раз прямо подо ртом под левым уголком его, ударяет об стол, крушит его, с диким рыком уносится вверх к правому уху, по пути передернувшись еще раз, приходит нежная и кроткая… с топорщащейся шерстью – не тронь меня – моя спина выстрелит тебе в левый глаз бичом!

Продолжаю тянуть к тебе руки, искренне, по-детски, я тебя ни о чем не молю. Ручки уже отбиты, носики – тоже, да и вообще весь этот сервиз ни к черту! Когда-то руки из меня вытягивали, требовали еще рук, еще! – еще парочку, надо бы отрастить сразу десяток сотен тысяч, чтобы хватило на денек-другой. Хватит писем! Лучше ударь-ка меня по рукам еще раз! Вот лопата, лопатой ты еще не пробовала.

Её лицо плавится и перетекает. Не за что зацепиться, слишком много этих чертовых "выразительных" граней. Скулы еще. Еще есть. Пока. Нет, уже нет. Вдруг постарела – это они называют "она улыбается". Когда по её верхней губе начинает ползти изуродованная радикулитом куница – она улыбается. Когда два прищуренных ангара, наполненных обломками сверхскоростных болидов, начинают трескаться и осыпаться, и трещины разламывают её скулы и ваши челюсти в местах их крепления к черепам – она улыбается… "глазами". Когда вы чувствуете, что ваша кожа плавится, будто от химреактивов, то… нет, она просто спокойно сидит на скамеечке, это вы сами обернулись в её сторону, она вас изучает – ага, чувствуете, как втягивается в горло ваш собственный рот, правильно, это от мороза… просто очень жарко, вот вам и требуются трахейные кубики льда.

После встречи с ней…

Хм. Дайте-ка мне минутку…осознать. Мы слетим с наших крыш по Кафке. Никого не будет вокруг. Только горящие улицы, по которым мы будем бегать и смеяться. Тысячи твоих лиц выплеснут мне в глаза кислоту, целую банку, и я буду искать тебя по з-а-п-а-х-у в городе, который мы жжем… дотла… до нового потопа… до новой встречи. Я каждый раз буду находить тебя, то в кондитерской, где ты взяла всех в заложники, угрожая своими обрезанными ногтями, то в цирке, где ты прячешься среди львов, пытаясь стереть свои маски – они, как проказа, вырастают вновь и вновь, львы и прочие страусы в недоумении, им тебя не-доуметь, мне тожэ жэрвой в жэрло, куда ты настругаешь рубанком принципов своих… кожи лоскуты, много их, я брошусь, чтобы найти, чтобы ощутить еще раз, в своих мембранах, в тайных отсеках своего полного хинина сердца… Это именно тот запах; ты мне дала три метра среди калек и психов – все мы тряслись перед тобой – ты вела рукой – я вдруг выпрямился и открыл глазами сундук над твоей головой – на тебя стали падать разноцветные кольца, великие и малые. Я обернулся – все были заляпаны нефтью, никто не мог дышать, только орать от боли; у меня же из груди торчал полый электрический штырь… так мы и познакомились.

Всё закончилось, как всегда это заканчивается. Я не упрыгал на своей единственно уцелевшей ноге, нет, я с тобой по-знакомился. Мои руки, мои пальцы, мои кисти, мои запястья – танцевали для тебя, ломались, переигрывали, жаловались на ранний артрит, обещали что-то – что? – я не могу знать; в любом случае, ты не согласилась. И я опять, опять, стал чего-то ждать. Сначала недолго. Потом – чуть дольше. Потом! Еще!!! И так далее. В чем же дело? Сначала – тебе было интересно, я был редкий дикобраз. Потом – ты меня размножила в своей лабораторной пустыньке, в своих дюнках, ты увидела во мне свой страх, во мне – свою жажду, во мне – иное. Ахаха! Засмеялась и убежала, ухватив зубками мою жилу.

Чем всегда это заканчивается? Ты кончаешь, не снимая одежды? И этим тоже. Ветром в волосах, ветром, что вылизал наши склоны гор. Ты была тут совсем недавно, еще вчера, но сегодня – они все в моей сладкой помаде, растушеваны, они совсем не колются, ложись на них спиной и откинь свои передние конечности, верхние "руки". Не улыбайся! Чувствуешь? Чувствуешь тыльной стороной ладони, как мягки горы, как нежен ледник, что ты промяла – поведу ледником к локтю, от него – к подмышке и там спрячусь, там ты хранишь зверя в клетке, там нет масок, там дистанция 0:0, больше никакого веселья и командных игр, с этого момента я займусь тобой. Твоим мраморным ртом. Я лгал тебе, что ты существуешь. Нет ничего. Моей лжи тоже нет, нет твоей веры. Только твой запах и твой рот.

После встречи с ней… самое обычное – это гулять по парку часа в два ночи. Обычный ночной парк и, оттого что в паху полуразорвавшаяся бомба, то обычные для этого времени звуки и движения становятся еще более обычными. Колесо обозрения. Повешенный приветливо мне улыбается, веревка тянется от его шеи к середине перекладины колеса под углом в 90 градусов. Нет, ничего не говорю, может, он и хороший парень, но мне делается как-то не по себе. Он висит в десяти метрах над землей и, не знаю, ему, скорее всего, одиноко. Но во мне нет сочувствия. Во мне лишь любовь и злоба. Больше ничего. Два безупречных кристалла, две горы атлантов, жмут соски и вынашивают сами себя.