Литература

Вероятно, заметили меня еще на стадионе, куда меня привел один мой знакомый. Мы сели в переднем ряду, прямо у самой кромки зеленого моря, на котором что-то вот-вот должно было разыграться. Было очень шумно, народ возбужденно галдел, ожидая чего-то невероятного. Мой знакомый присоединился к этому гомону, но только он стал читать стихи, вслух, очень громко, у него был удивительно красивый голос. Было понятно, что его украдкой слушают, им заслушиваются, только не подают виду, усердно выговаривая слова невпопад своему собеседнику, своему собеседнику, своему собеседнику. Я мну свою тетрадь в нерешительности. Мой знакомый внимательно смотрит на меня, не отрываясь от чтения. Его голос разносится по стадиону, но смотрит он на меня умной собакой в полной тишине, будто ожидая моей реакции, будто я должен что-то перехватить и понести вдаль. Первые слова уже готовы сорваться с моих губ, но в голове лихорадочно: нет, нет, не то, это всё не то, у него слишком красивая форма, слишком идеальные строки, поставленный голос, яркие образы, громкие трещащие морозом метафоры, которыми он пронзает пространство, да так, что от контекста ничего не остается, остается только идеал и обелиск; но я не хочу говорит об этом, я мну свое тесто прежде всего по краям, да так, что непонятно, тесто ли свешивается со стола или я зацепил чью-то цветастую юбку, которая расходится рваными бензиновыми краями, размазывается, и от моего слова ничего не остается, только безразличие и недоумение, ночная химера и неприятный вкус последнего сна, от которого хочется поскорей избавиться. Я вижу разочарование в глазах моего знакомого, ведь я так и не вымолвил ни слова, хотя губы мои шевелились и очень болела голова.

А мой знакомый, в свою очередь, заметил меня в большой комнате с учебными партами. Там было много людей и все что-то рассказывали, но ни у кого не получалось объяснить что-либо толком, у меня тоже, потому что я вообще ничего не рассказывал. В руках у меня была потрепанная блекло-зеленая тетрадь, на бумажной обложке которой появились катышки от моих вспотевших пальцев. Потом мой знакомый взял меня за руку и повел на стадион, а я пошел, когда он меня повел.

После стадиона я оказался в бассейне. Там я увидел людей в шапочках, плававших в противоположном от меня конце, почему-то меня разглядывавших. Они как-то странно плавали или не плавали вовсе, они как-то растворялись в воде по грудь и смотрели на меня. Я знаю это. Я знаю это, несмотря на то, что было очень шумно и все остальные плескались и перекрикивались, прыгали в воду с вышек и бортиков, но те на меня смотрели. Я погрузился в воду, отвернулся от них и уперся взглядом в стенку, покрытую бледно-голубым кафелем. Так я и плавал, держался за бортик и знал, что я в бассейне, везде вода и вкусно кормят, а те на меня по-прежнему смотрят. Я понял, что они подтвердили.

Мой знакомый тоже понял это и повел меня в парк. Парк начинался ниоткуда и дорожка в него вела как-то внезапно. Просто вела в парк и всё тут. Она неизбежно начиналась и так же неизбежно вела. Нет, она вела не в сам парк, потому что он сам никак не начинался, она, скорее, вела парк в. И ты должен был следовать, потому что тебя заметили и подтвердили. Потому-то ты и идешь по этой дорожке в. Ты - следуешь. Ты - это всё равно что "следовать". Я не понимаю, что это такое. Но я - "следовать в". Если бы меня не было, то я всё равно бы следовал, потому что уже само мое отсутствие - это часть замысла "следовать в", это всё внезапно началось, это всё внезапно закончилось. В любой момент. Любой из нас. Может найти. Или его найдут, или миф, или прозрение, или пустота. Я понимал это, когда видел людей, гуляющих по парку. Им нравилось здесь гулять. Безразлчиные ко всему, они шли по дорожкам, казалось, что не было чего-либо способного их заинтересовать, взгляды их были пусты, а движения унылы и однообразны, но иногда они меняли лица на страшные маски, бросались наземь или выстреливали с одной ноги, искривляли свои руки, выкручивая ленты телами, тут же застывая в этих произвольных позах, надолго ли, не знаю, но именно так они встречали своих собеседников. Весь мир, казавшийся им миром ровного игольчатого света, вперивался узкосфокусированным взглядом во взгляд напротив, все изгибы и изломы выжимали до капли энергию тел ради одного этого броска. Тут всё начиналось и заканчивалось. У каждого свой срок. Так уж ли это важно, что ты приговорен? Пропал и мой знакомый, я лишь услышал, как рвется его рубашка и свистит воздух в изуродованных легких. Меня тут же принял другой поводырь.

Он привел меня на небольшую полянку, где я увидел совсем еще юных людей, сидевших полукругом. Трое лежали ничком на зеленой траве, спрятав лица в ладони: две девушки и мужчина, заметно старше всех нас, его русая борода выбивалась из-под ладоней. Он резко встал и широко раскрыл глаза, очень широко раскрыл, будто видя всё вокруг впервые. Гумбольдт Петрович. Здравствуйте, поздоровался и представился я. Всё, давайте рассаживаться, все взялись за руки. Все уселись кругом на зеленую траву и взялись за руки. Я раскрою тюльпан, без предисловий сказал один юноша. Я даже не успел посмотреть на того, кто произнес эти слова, как мои ладони оказались в двух ладонях двух других людей, а их ладони - в ладонях других людей и так далее до того, как моя левая ладонь вернулась к моей правой через весь круг. Я замкнулся на самом себе. Гумбольдт Петрович сказал, что нам надо замкнуться на самих себе. Каждый должен. Но я уже почему-то знал это. Я вновь услышал этот гомон множества людей, они все говорили враз и очень внимательно, как одно огромное ухо, прислушивались к каждому, к его шевелению губ. Кто-то вскочил среди всего этого галдежа и, шепча, начал набирать высоту, он что-то рассказывал, а я слышал, какой у него необычайно чистый голос, настоящий оперный тенор, он поет, я не понимаю, что именно, но поет громко, очень громко. Мои глаза закрыты. Дрожь на кончиках пальцев, по рукам, по всему телу - хочется кричать и быть обезьяной.

Мы в замкнутом пространстве. Мы в помещении с высокими деревянными шкафами. Гумбольдт Петрович спрашивает нас. Вы знаете, что такое наталик? В голове крутятся осколки ваз и надписи на саркофагах. Гумбольдт Петрович объясняет. Это яд, но также это один из таких протоязыков, как италик, фэнку, сарисати и другие. Давайте я проверю кубы. Гумбольдт Петрович заглядывает на крышки шкафов, где лежат серые кубы с кулак размером с электрическими проводами. Ап-ап, учитель, предостерегает один из юношей. Хм, они были включены в розетки всё это время, Мо? Ну да ладно.

- Расслабьтесь, вдыхайте наталик.