Литература

Вечер как всегда взорвался неистовым собачьим лаем: басовито ухали овчарки на КПП у въезда в промзону, из переулков и подворотен в ответ взвизгивали дворняги. Никто уже давно не ломал голову над тем, что заставляло собак надсаживать глотки, на ночь глядя. Гвалт перерастал в немыслимую оргиастическую симфонию и, может быть, именно поэтому к концу дня горожане, обыкновенно, напивались. Алкоголь помогал отвлечься, сквозь завесу безразличия можно было смотреть на город как в калейдоскоп: повседневность, массивная серая глыба, вдруг расползалась на мириады кусочков – ничем не связанных между собой, зато разноцветных.

- Интересно, если дождь кончится, что мы будем слышать вместо его шума? – Клаус сплюнул в грязь. Выражение его лица стало задумчивым, на лбу, складываясь в причудливый иероглиф, проступили морщины. - Или, может, мы сразу все передохнем? Ну, как рыбы, которых вышвырнуло на берег. Вы как думаете?

- Никак не думаю. Я не собираюсь обсуждать то, чего нет, и никогда не будет, поэтому, если тебе хочется это знать, придумай сам что-нибудь. Уши там заткни, или ещё что, я не знаю…, - ответила Эльза и зябко подняла воротник пальто.

Я провёл рукой по мокрым волосам. Отвечать и вправду не было никакого смысла. Дождь, естественно, не прекращался и никогда не прекратится. Клаус знал об этом не хуже нас. Мы ёжились от сырости и холода на скамейке в сквере, вся одежда промокла до нитки. Прямо над нами громоздился памятник Старухе – типовой монумент, один из сотен, разбросанных по всему городу. Чугунное безобразие широко расставило ноги-тумбы и грозило небесам рукой, похожей на грабли. Вместо пальцев чернели какие-то растопыренные обрубки.

- Мне почему-то кажется, что Старуха и на самом деле такая же огромная чугунная дура, всего лишь. Такая же, как все эти истуканы, которых они налепили здесь повсюду. Ну почему?.. Почему она никогда не высовывается? Почему её никто ни разу не видел? – Клаус всверливался взглядом в памятник, словно надеясь, что тот не выдержит и рухнет. Впрочем, рассчитывать на это было не более глупо, чем на то, что вдруг перестанет идти дождь, или что Старуха покажется из своих апартаментов. Воздух наливался запахом серы. Две полосатые трубы, возвышавшиеся над промзоной, изрыгали облака дыма. Где-то недалеко вколачивали сваи, на переезде заверещал звонок опускавшегося шлагбаума…

Что побуждало нас троих держаться друг друга? Скорее всего, наша непохожесть на остальных обитателей этого места. Мы плевали на торжественные даты, праздновать которые было святой обязанностью каждого. Не аплодировали во время того, как пузатый, похожий на хомяка актёр местного театра зачитывал с трибуны послания Старухи. Кроме того, мы с Клаусом давно забросили работу в кочегарке, а Эльза ушла со швейной фабрики. И даже поиски Камня Тысячи Богов, где было задействовано большинство населения, проходили без нашего участия. Мы забавлялись по-своему: бегали по раскисшему от дождей берегу или пририсовывали нелепые очки, бородки и пейсы к портретам Госпожи, которыми были обильно оклеены столбы и заборы в окрестности.

Я не знал, как зовут моих товарищей на самом деле. У Клауса было вытянутое худое лицо и крупные хрящеватые уши – с такой внешностью он мог быть только Клаусом и никем иным. А Эльза являла собой образец прагматизма и самодостаточности, это сухое выдержанное имя, на мой взгляд, шло ей как нельзя лучше. При этом друг к другу они обращались иначе: Клаус называл Эльзу Майей, а она его – Лаурисом. Мы привыкли к тому, что у каждого из нас кроме настоящего имени было ещё по два дополнительных. Хотя другим это и казалось чем-то странным, а то и вопиющим.

…Дождь зарядил ещё сильнее. Я вытащил сигарету и подумал, как неуютно, должно быть, сейчас тем, кто, коченея на ветру, копошится в бескрайних завалах сырого гравия, чтобы разыскать для Старухи проклятый камень. Никто не мог даже предположить, зачем он ей понадобился, зато почти все пребывали в уверенности, что его нет, никогда не было и, разумеется, не будет. Это обстоятельство, правда, не мешало каждому новому поколению горожан продолжать поиски, что объяснялось панической боязнью репрессий и, одновременно, надеждами на поощрение в случае удачи. Да и, вообще говоря, мне казалось: отними у них это занятие, и они тотчас застынут на месте, как обесточенные трамваи. Повалятся в лужи, в тёмное глинистое месиво, чтобы уже никогда не пошевелиться.

Но я не стану говорить, что упорство и тщательность сограждан проявлялись только в этом. Среди них были и те, кто лелеял свои маленькие тайны…

_________________

Мы называли её скрипящей женщиной. Она разговаривала сиплым, полным уныния голосом, монотонно высеивая слова. Звуки её речи казались мне отталкивающими, вызывали перхоту в горле и напоминали скрип телеги.

…Берег моря находился в полумиле от западной границы города. Стихия бушевала здесь неудержимо: тучи, затянувшие небо, давили трупной синевой, капли дождя иглами вонзались в поверхность воды, на песок с гулом обрушивались волны. Муж скрипящей женщины отчалил отсюда в рыбацкой лодке четырнадцать лет назад. Обломок его посудины нашли на берегу четыре дня спустя во время прилива. Самого тела море так и не выплюнуло. Первое время вдову часто видели около причала: с нездоровой плавностью в движениях она бродила у кромки воды, и ветер тормошил полы её странного одеяния – белого, похожего на саван балахона. Как рассказывали, очень скоро в зрачках женщины ожил маслянистый блеск безумия, а её слова стали утрачивать связность. Всё это отпугнуло многих из тех, кто каждый день заговаривал с ней, пытаясь поддержать её душевные силы. В конце концов, скрипящая женщина объявила, что от неё прячут останки, и пришло время действовать, иначе ей так никогда и не удастся по-человечески проститься с мужем, должным образом совершить обряд погребения.

Она переселилась в шалаш, который соорудила на берегу, и немедля взялась за дело. Было довольно забавно и, в то же время, грустно смотреть на то, как она день за днём старательно ворочала лопатой песчаную жижу, пытаясь отвоевать у земли прах мужа. Время совсем не убавило её решимости – четырнадцать лет спустя, женщина разгребала песок с тем же рвением, что и в первый день. Казалось, ничто не способно было остановить торжество этого труда: исполненного инфернальным величием и жуткого в своей полнейшей бессмысленности. Иногда из чувства жалости мне хотелось убить скрипящую женщину. Да, несколько раз я действительно готов был это сделать. Меня удерживала только одна мысль: все остальные, если разобраться, заслуживали не меньшего сочувствия.

_________________

Хуже и беспросветнее всего становилось, когда из окружавших город лесов наползали сумерки, а в переулках нехотя пробуждались фонари. Под сводами арок и по карнизам многоэтажек шныряли летучие мыши – чердаки домов буквально кишели этими тварями. В последнее время они вовсе обнаглели и теперь по вечерам стучались оскаленными мордами в окна, как прежде бились о стёкла мотыльки. Едва лишь сгущалась мгла, тотчас в многочисленных городских помойках с шорохами и писком начинало метаться что-то стремительное, полное сил и голодной агрессии. Над оврагом, в котором притаились общежития рабочих, курился смрад палёного тряпья, фейерверком взмывали выкрики, хохот, а иногда слышались всплески ударов и безобразная звуковая окрошка, которая неизменно сопровождала поножовщину. В такие часы по всему городу остро ощущалось Старухино дыхание – сидя в своём замке-склепе, как паук в сердце паутины, незримая владычица с увлечением дёргала за ниточки.

…Как и было условлено, мы встретились на площади, едва стало смеркаться. Укрытием от дождя нам послужил козырёк над крыльцом одного из зданий.

- Если бы только точно знать, что она вообще есть. Я убил бы её, - Клаус и сам прекрасно знал, что никаким образом не смог бы проникнуть в резиденцию Старухи. Точно так же, как знал, что не кончится дождь. Иногда меня начинали раздражать его пламенные юношеские мечтания.

- Лаурис, не мели языком зря. Лучше положи чучело под навес, а то вымокнет, - Эльза указала на сгорбившуюся у её ног большую поролоновую куклу, черты лица которой были пугающе узнаваемыми: иссечённые морщинами щёки, глаза навыкате, брови-гусеницы… Это лицо было знакомо каждому с самого детства, оно пристально наблюдало за всеми нами с плакатов, листовок, коробок с пиццей, фасадов домов и первых полос таблоидов. Кукла, которая сейчас уткнулась носом в грязь, была сделана когда-то для выставки, посвящённой очередному юбилею Старухи. И сделана, надо заметить, отменно – её создатели сумели добиться невероятного сходства с оригиналом. Эльзе стоило больших трудов заполучить куклу через каких-то знакомых в ГГГ - Галерее Геронто-Гармонии, где случались все пафосные сборища. Поролоновая Старуха, хоть и была совершенно неподвижна, а всё же мне казалось: ей ничего не стоит вскочить и завертеться вихрем – нужен лишь некий катализатор, событие, которое накачает мешок её туловища жизненной энергией.

- Раз я не могу убить саму Старуху, я уж, по крайней мере, способен замочить этого выродка, которого скроили по её подобию. Уж на это меня хватит, - Клаус достал из кармана коробок спичек и оглядел площадь, что уродливой асфальтовой поляной раскинулась вокруг. Беспорядочно сновали толпы горожан, ветер кружил над проводами обрывки полиэтилена.

…Парапет, на который Клаус водрузил чучело, отлично просматривался с площади и из окон рядом стоящих домов. Убедившись, что огонь тисками сжал Поролоновую Старуху, мы затаились в кустах и оттуда с удовлетворением наблюдали за происходящим. Всё новые зрители подбегали к месту казни, их лица были перекошены гримасами недоумения и даже испуга. При этом, правда, никто не пытался затушить полыхающего идола: потупившись как по команде, люди застыли в оцепенении у парапета. Старуха зловонно дымила и съёживалась до тех пор, пока от неё не осталась лишь груда пепла, в которой холодно поблескивали две металлические бляхи зрачков. Над площадью клубилась тишина – настороженная, давящая. Только дождь продолжал монотонно выстукивать по карнизам.

________________

… Насколько помню, этот тип всё время просиживал на вокзале, чем и привлёк моё внимание. В конце концов, не мог же он не знать о том, что уже давно наша станция не связана железнодорожным сообщением ни с одним крупным населённым пунктом. От платформ пару раз в день отползали закопченные пригородные составы. На них можно было уехать не дальше однотипных посёлков-уродцев, кольцом которых был опоясан город. Но, всё-таки, мужчина чего-то дожидался – терпеливо и уверенно. Понятия не имею, что им двигало – осведомлённость о чём-то, чего остальные не знали, упрямство, безумие, или всё это вместе. Как не знаю и того, уходил ли он хоть когда-нибудь с вокзала, и по каким причинам его не трогал ни один патруль. Иногда мне почему-то хотелось зайти и посмотреть на этого человека. Всякий раз он сидел, будто пригвождённый к скамейке, в одной и той же позе, скрестив руки на груди. Рядом лежал его багаж – пара тюков и чемодан цвета сырого мяса. Мужчину можно было бы принять за манекен или труп, если бы время от времени он не вскакивал и не начинал прогуливаться по зданию походкой беспокойной курицы – так обычно расхаживают люди, чей поезд непредвиденно задерживается. Иногда он с напряжением всматривался в электронное табло, которое некогда информировало пассажиров о прибытии поездов, а сейчас было просто отключено за ненадобностью. Озадаченно посматривал на часы, с жадностью ловил долетавшие откуда-то издали всхлипы гудков и лязг сочленений между вагонами. Признаюсь, я опасался этого человека. Как опасаются непонятного и загадочного. Мне он казался вечным как дождь, Старуха и поиск Камня Тысячи Богов. Наверное, так оно и было.

________________

Хорошо помню тот день. Проснулся я как всегда поздно и сразу понял: ночью что-то произошло, разительно поменялось. Я не мог понять, что именно, и, всё же, дух этих перемен, казалось, пронизал собой всё вокруг, он висел в сыром воздухе и не давал покоя. У меня сильно звенело в ушах, было тяжеловато дышать от смутного томительного предчувствия. Очень скоро эти ощущения переросли в страх и, чтобы как-то отвлечься, я вышел на улицу.

Поначалу я решил, что вижу сон, ведь наяву такого быть определённо не могло. Дождь прекратился. Капало с крыш и с ветвей деревьев, дул промозглый ветер, как обычно всё было серым и тусклым. Но дождь прекратился… Объяснений этому я не искал, а просто бродил по улицам без какой бы то ни было цели, и старался привыкнуть к новому состоянию. Иногда мне попадались люди – они стояли горстками, негромко о чём-то переговариваясь. Видеть в это время дня свободно слоняющихся горожан было тоже очень странно: поиски Камня обыкновенно начинались спозаранку.

Клауса и Эльзу я обнаружил на обычном месте – у памятника.

- Дружище, мы всё-таки, сделали это, - Клаус неожиданно обнял меня за плечи. Его лицо лоснилось счастьем и этим блеском почему-то напомнило мне масляный блин. - Брат, Старуха умерла! Да. Да! ДА! Она сдохла, откинулась, дала дуба, отбросила кони, склеила ласты. Как?! Ты не знаешь?! Об этом только и разговоров! Её нашли сегодня ночью во внутреннем дворике замка. И ты представляешь, вся в ожогах, ни одного живого места. Говорят, завтра объявят день скорби, будут похороны. Всё! Это победа, брат! Это свобода!

Клаус и Эльза продолжали что-то выкрикивать, приплясывая вокруг меня и потрясая кулаками. Их голоса размывались, слова и фразы долетали пустыми, выжатыми, выхолощенными. Из закоулков памяти с неизбежностью выползала обугленная поролоновая кукла, её глаза-бляхи смотрели на меня пристально и враждебно…

…Потом были похороны – толпы людей, давка, ругань, тревожные вскрики ворон. Даже не знаю, что вообще привело меня туда. Когда процессия толпилась у ворот кладбища, я влез на ограду, пытаясь увидеть покойницу. В гробу сжалось что-то, напоминавшее небольшой куль грязно-песчаного цвета. На ветру слезились глаза, и разглядеть Старуху толком не удавалось. В конце концов, я плюнул и, не дожидаясь окончания траурной церемонии, покинул кладбище.

С того дня город стал неузнаваемым. О прежних занятиях, в том числе и о поисках Камня, понятное дело, забыли и думать. Умы горожан всецело заняли сплетни о покойной владычице: одни уверяли, будто лицо Старухи было изъедено узлами лепры, другие божились, что лично видели пару стальных клыков, торчащих из её рта. Не знаю, как там было на самом деле, да и, откровенно говоря, меня это мало беспокоило.

Трубы заводов перестали извергать клочья дыма, так, будто они тоже были органами Старухи, отказавшими вместе с её сердцем. Без следа исчезла Скрипящая Женщина: кто-то запустил слушок, что она отчалила с неизвестным длиннобородым рыбаком, который приплыл за ней в истерзанной штормами посудине. И, наконец, однажды, заглянув на вокзал проведать Отъезжающего, я, к своему удивлению, его там не обнаружил. Не было ни поклажи этого странного человека, ни даже скамейки на которой он обычно сидел. Не мог же он, чёрт возьми, утащить её с собой. Это обстоятельство натолкнуло меня на мысль, что вечный обитатель вокзала был лишь детищем моего воображения. Как вдруг я вспомнил, что прошедшей ночью явственно слышал долетавшие со стороны станции звуки отходящего поезда. Тогда я не придал этому никакого значения, решив, что просто вижу глупый сон. Теперь же стало понятно - история с исчезновением мужчины естественным образом вплетается в клубок тех событий, которые произошли у нас в последнее время.

Вокруг творилось столько странного и до тех пор невообразимого, что вскоре мы уже перестали чему-либо удивляться. И всё-таки я едва не вскрикнул от восторга и ужаса когда, выйдя однажды утром во двор и посмотрев на небо, увидел, как из-за толщи туч болезненным бледно-жёлтым глазом выглядывает солнце… В тот раз мы, по обыкновению, собрались втроём у памятника. Всё было как всегда, только чугунная Старуха впервые обзавелась тенью.

- Именно так я себе всё это и представляла, - без особого выражения произнесла Эльза, глядя при этом на облезлую стену дома напротив.

- Ну вот, теперь можем жить как люди, - Клаус лучезарно улыбался. Кажется, он был полностью уверен, что появление солнца, да и все остальные перемены - его личная заслуга.

…И поначалу мы действительно были уверены, что память о старухиной эре навсегда оставит нас в покое, как только высохнут последние лужи на тротуарах. Лица горожан ощутимо повеселели, дворы и улицы наполнились разноголосым гулом. Теперь, когда не нужно было тратить уйму времени на исполнение причуд Старухи, люди будто вгляделись в окружавший их мир и, наконец, смогли увидеть в нём не только угрозу. На протяжении тех нескольких дней все мы чувствовали себя свободными и почти всемогущими…

Всё кончилось довольно скоро. Не прошло и недели после похорон, как эйфорию, что накрыла наш город, раскромсал резкий голос, лязгавший из динамиков системы оповещения (её смонтировали в незапамятные времена по указанию Старухи, но до того дня так ни разу и не использовали). Разносясь по закоулкам грозным металлическим эхом, голос предписывал всем немедленно собраться на площади у замка. Когда мы, горожане, шагали туда по непривычно сухому асфальту, многие уже обо всём догадывались – в движущейся толпе преобладали понурые лица. Случайно посмотрев в сторону промзоны, я увидел дым над трубами и - чуть в отдалении - факелы, похожие на гигантские уродливые цветы. Где-то снова бесновались собаки…

Уже на следующий день горожане обречённо поплелись на поиски. Только теперь была объявлена смена курса – искать следовало не Камень Тысячи Богов, а какое-то базальтовое зеркало. По притихшим улицам спешно сносили памятники прежней Госпоже, обрывали и отскабливали со стен её портреты. Старуха покидала нас навсегда, но что-то другое двигалось ей на смену – вторгалось в наши жизни тяжело и неминуемо как бур в каменную породу.

Определить пол преемника по его изображениям мне не удавалось. Памятники, которые повсюду громоздили вместо прежних, были рыхлыми и бесформенными, с несимметричными лепёшками лиц – они выглядели так, словно их годами обгладывали некие голуби-мутанты. С портретов и фотографий недобро ухмылялась богомерзкая харя: монобровь, клочки растительности на щеках и костистый крючковатый нос – не знаю насчёт остальных, но меня эта маска повергала в оцепенение.

…Не прошло и недели, как небо намертво затянуло тучами. Никто не удивился, когда однажды утром снова пошёл дождь, только уже с крупинками снега – мелкими и колючими, как стеклянная крошка. В тот день, как стемнело, мы последний раз собрались втроём у памятника. Мне непривычно было видеть на месте Старухи новую, пока ещё малознакомую фигуру, хотя Эльза и Клаус, кажется, вовсе не заметили этой перемены. Аллея парка была безлюдной, но совсем близко слышался какой-то недобрый гомон. Ветер выл в проводах, город оделся в плотное марево испарений. Пахло жжёной резиной и аммиаком.

- Сегодня был на берегу, - Клаус уныло ковырял грязь носком сапога. За последние дни он осунулся и позеленел, щёки ввалились, и без того тяжёлый подбородок как будто стал ещё массивнее. – Там кто-то опять роет их… Роет эти чёртовы ямы. И ещё, когда я стоял там, сквозь дождь я слышал пение. Женское. Мне страшно. Да, мне и сейчас страшно. У меня этот голос до сих пор воет в башке, не знаю, что делать.

- Я заходила на вокзал, - Эльза изо всех сил старалась говорить ровно и безучастно. Никаких эмоций. – Он опять там. А может и не он, я не знаю. Сидит на скамейке и смотрит. Всю меня обшарил глазами с ног до головы. Мерзкий тип, всего лишь посмотрел, а мне так паршиво, как будто он меня изнасиловал.

- Чего ждать здесь? – спросил Клаус, ни к кому не обращаясь. Меня передёрнуло: то ли от сырости, то ли от его голоса – чужого, утробного.

- Чего ждать здесь? – повторила Эльза с той же самой интонацией.

Они стояли и смотрели на меня застывшими холодными глазами. Отвечать им я не видел смысла, тем более, неясно было, к кому они обращались.

- Ты с нами? – безучастно спросил кто-то из них, я уже не смог определить кто именно.

Не оглядываясь, я быстро пошёл по раскисшей тропке. Из глубин парка слышался звон стекла, чья-то надрывная ругань и всхлипы. Хотелось скорее прийти домой, выкурить сигарету и забиться под одеяло…

Клауса и Эльзу я видел с тех пор только однажды – во сне. Конечно, то, что их затея обречена на провал, было понятно сразу. И, всё же, сон меня поразил – в грязном всклокоченном старике с бешеными глазами узнать Клауса было почти невозможно. Он будто бы жил посреди леса в лачуге, напоминавшей скворечник, и только иногда в поисках пищи совершал набеги на городские свалки. Передвигался он на четвереньках, а вместо внятной речи издавал какие-то свистящие гавканья. Эльзу я увидел мёртвой. Она лежала с проломленным черепом на камнях, и вокруг её головы чернело небольшое кровавое озерцо… Проснувшись среди ночи, я понял, что мне этих людей совсем не жаль. Даже мысли о них были какими-то пресными и высохшими. Меня гораздо больше интересовали размышления о том, какой была бы моя участь, пойди я вместе с ними.

…По счастью, я этого не сделал, до сих пор живу там, где и жил. Со временем ко всему привыкаешь, и сегодня я просто не могу понять, что именно вызывало тогда у меня… у нас такое отторжение. Через месяц, или два после того, как не стало Эльзы и Клауса, я начал ходить вместе со всеми на службу. В пещерах к северу от города тогда искали Базальтовое Зеркало. Сейчас тоже ищем, но уже что-то другое. Не помню, что именно – память и внимание с годами слабеют. Зато весьма улучшились сон и аппетит, да и вообще, я чувствую себя куда более благополучным во всех отношениях. Хобби у меня одно, вполне типичное для наших мест: когда начинает смеркаться, я смотрю на подсвеченную фонарями мёрзлую грязь – она напоминает мне янтарь. Могу предаваться этому занятию часами.

Я стал зарабатывать и довольно скоро сменил свою прежнюю хижину на квартиру в блочном доме. Прямо под моими окнами расположен забор, на котором какие-то слюнтяи из местных вывели крупными разлапистыми буквами: «УБЕЙ СИСТЕМУ!». Безмозглые ебанаты. Тоже верят, что могут остановить дождь. Как удивились бы они, если б узнали, что никому кроме них до этого нет вообще никакого дела…

Хотя, иногда бывает так, что где-то внутри аскаридами оживают прежние стремления, тогда мне хочется пойти на вокзал и сесть дожидаться поезда вместе с тем мужчиной. Не делаю этого по одной причине: с недавних пор я твёрдо уверен – там, за последними домами города, ничего нет. Совсем ничего. Только темнеет во все стороны равнодушная и безжизненная пустота.