Литература

У старшего брата нет телевизора. Он часто ходит по комнате, чувствуя себя хозяином. И то воскликнет «что за хуйню вы несете», а то вдруг вздохнет тяжело и возьмется за переносицу. Это мне напоминает начальника цеха Смирнова В.Е. Он любит сказать работяге «Плохо работаешь. Хорошо работай». И уйти, ощущая себя королем вечеринки. Старший брат любит конкретику, цифры. Жилистое мясо и вообще все мясное. Однажды он пропорол ногу, наступив на гвоздь, и две недели грыз семки у себя в постели. В этот момент он к стыду своему осознал, зачем человечество изобрело телевизор.

У среднего брата – это я - все несколько лучше. Он трудился на фабрике «красный октябрь». Встречался с друзьями, дрочил на порно. А порой и живые девушки к нему заходили. Но никто из них не рисковал оставаться на ночь.

Младший брат – Иван Царевич. Он же Иван Дурак. Ваня на печи лежал семь лет с церебральным параличом. А потом вдруг вскочил, да как побежит из этого блядского дома. С тех пор так никто его и не видел.

А как комната освободилась, проживает в ней дедушка Нильс. По-русски он лыка не вяжет. Поэтому мы не стали интересоваться его жизненными предпочтениями. А плату за комнату он вносит исправно.

Но я вам соврал. На фабрике я никогда не работал. И девушки ко мне приходят исключительно за солью или попросить, чтобы я сделал потише музыку. Друзей у меня тоже нет, кроме жалких букашек. Я смотрю на букашку под микроскопом. И думаю при этом: «Ничтожество ты. Захочу – раздавлю тебя и никто меня не осудит». Приятно чувствовать себя Богом.

Зашёл Максимка, сказал:

-Вова, одолжи десятку, не впадлу

-иди нахуй

-жмот

Ушёл. Вот он тоже мне друг, но я его терпеть не могу, и не потому, что он клянчит деньги. Я бы ему дал мильен, лишь бы он от меня отвязался.

Когда старший брат вернулся, я рассказал ему, что приходил Максимка

-блеаать… вот зараза

-надо доктору показаться

-А сейчас как?

-нормально

-Пойдешь завтра на занятия?

-Пойду, чо

Максимка преследует меня уже лет десять кряду, в последнее время зачастил. Я не знаю, чем ему обязан. Парень он неплохой, но я бы предпочел больше никогда его не видеть.

Максимка заходил не без причины. Во вторник мне поплохело. Пересохло во рту, и я не мог вдохнуть. Мне говорили: дыши носом! Дыши носом! Я стал дышать носом, и в легких у меня что-то булькало и свистело. Позвали доктора, к тому моменту мне стало полегче, но решено было вести меня домой.

Зачем-то вызвалась Лиза. Всю дорогу она меня опекала так, будто бы я вот-вот скончаюсь. Больше всего мне нравится в Лизе её пробор. Очень хотелось прижать ее к своей груди и смотреть на этот пробор сверху. Технически это невозможно: я мелковат и Лиза не уступает мне ростом, может быть даже чуточку выше.

Лиза шикарная, она очень добра, впрочем, с чего ей быть злой, на что злиться красивым людям, если бы я был красивый, мне бы больше вообще ничего не нужно было. Даже здоровье. Быть красивым и больным, должно быть, совершенно изумительно.

Дома она стала отпаивать меня чаем. Надо же, ко мне наконец заглянула девушка. Старик Нильс пыхтел за стенкой. Лиза спросила, кто это там пыхтит. Пришлось их познакомить. Больше ко мне девушки не ходили. Зато теперь они регулярно посещали моего восьмидесятилетнего соседа. В последний раз я застукал Лизу с Нильсом в тот момент, когда она обрабатывала ему ногти на ногах косметической пилочкой. Она сказала «Я волонтер». Я подумал «ебанушка ты, вот ты кто»

В пятницу меня снова накрыло, да так, что я проклял весь белый свет. Мне было 17, мне очень хотелось жить. В довесок меня волновал вопрос, как долго протянет колорадский жук в жестяной банке. Без еды и питья. Без солнечного света. Я мог умереть еще раньше него – какая ирония! Я стал смеяться прямо во время приступа. Думаю, это и сохранило мне жизнь.

Здоровым я был Лизе до лампочки – в больнице она меня каждый день навещала. Приносила фрукты и подолгу сидела у моей койки в неизменном фиолетовом платье. Я смотрел на него и чувствовал, как отключаюсь. Оно манило взгляд, я тонул в нем, я был пылинкой на этом платье и все мои мысли, весь жизненный опыт моментально съеживались до размеров пылинки. У Лизы милое, доброе сердце. Как жаль, что она ненормальная.

Когда я был маленький, у меня было много резиновых жуков. Я их носил в барсетке на животе. Однажды я набил рот жуками и сделал вид, что у меня приступ. Когда Инесса Петровна ко мне подошла и спросила, что со мной, я открыл рот и из него начали выпадать жуки. Было весело, но потом меня потащили к директору и там я ревел как маленькая обосравшаяся девочка, но, успокоившись, пришел к выводу, что выходка с жуками всё равно была эпохальная.

Жуки учились в школе, у каждого была своя парта и имя. Были жуки-отличники, жуки-хорошисты, жуки-выскочки и так далее.

Жуки забывались в партах, падали в батареи, отдавались за какую-нибудь услугу. В конце концов, их стало совсем мало и я потерял к ним интерес.

Зато у меня появился микроскоп. Я спер его из кабинета биологии. Спрятал микроскоп под кофту и, пока нёс домой, мне казалось, что все на меня смотрят. Время от времени к нам в школу приезжали поляки-меценаты со своими гостинцами. В последний раз мне досталась большая жестяная коробка с печеньем. Печенье я съел еще месяц назад, в жестянке хранил всякую мелочь. Я молился, чтобы микроскоп туда влез – он влез. Нужно было на время захоронить его где-нибудь во дворе, пока о нем все не забыли. Так я и сделал. Микроскоп еще долго не давал мне покоя и снился по ночам. Каждое утро мне хотелось бежать во двор, чтобы проверить, на месте ли он. К концу недели я был совершенно изможден, но мечта всё еще щекотала. Я хотел белый халат. Я хотел колбы и мензурки. Я хотел подставку под пробирки. И пипетку. И предметное стекло.

К счастью, вскоре я серьезно заболел, ко мне пришел Максимка и сказал, что пора раскапывать микроскоп, мы пошли с ним и раскопали. Я завернул микроскоп в тряпочку, чтобы не очень палилось, и складывал в жестянку всякие шприцы и баночки от лекарств, которые мне давали в больнице.

Я нашел себе место для игр возле пищеблока, какой-то глухой коридорчик, какой-то тёмный аппендикс планового строительства. Ночью я ходил туда и переливал воду из баночки в баночку при помощи шприца, и смотрел в микроскоп, в котором всё равно ничего не было видно без света. Там я провел все свое гнусное детство, поэтому всякое очарование этого места для меня навсегда было потеряно.

Был я там и вчера. Никакой настольгии, как я и предполагал, не возникло. В больнице нужно разговаривать вполголоса и по большей части лежать. Всё это угнетает. Я решил бежать, что делал не раз и с большим успехом.

Я открыл дверь своим ключом. Бубнил телевизор. У нас никогда не было телевизора. Телевизор был у дедушки Нильса, но Нильс его не включал, потому что ни черта не понимал по-русски. Я прошел в комнату. Брат лежал у Лизы на животе, они смеялись. Лиза была в моей домашней одежде. Я сразу стал искать глазами платье – да вот оно, висит на плечиках. Оно еще в больнице не давало мне покоя. Теперь я знаю, что меня смущало. Три недели в одном и том же?

«Да ты, платье, заебись устроилось» - подумал я. И еще подумал: «бедный я, бедный»

Я заглянул в комнату к старику Нильсу. Вещи были собраны, дед отсутствовал.

-Начало месяца, а он не внес плату – сказал мне брат.

Я заспешил обратно в больницу. Там уже заметили моё отсутствие и ругались, что я пропустил утренние процедуры. Я молча переоделся в больничное, стесняясь своего бледного тела, лег и отвернулся к стенке, растирая слёзы кулаком.

Вечером брат не приехал. Лиза тоже больше не появлялась. Зато зачастил Максимка, в котором я неожиданно для себя узнал младшего брата Ваню. Ваня сказал: «я тебя заберу отсюда, хочешь?» Он сказал: «соглашайся». Октябрь сверепел.