Литература

1.

ПРАЗДНИК МЁРТВОЙ МАРИИ

Они отмечали этот день поздней осенью, вроде бы, между четвёртым и седьмым числом. Их говор напоминал люзинско-вейгеровский, но отдельные лексемы были явно позаимствованы из украинского языка; пейзаж напоминал Швейцарию. Когда я приехал, в деревне было сумрачно и сыро. Вокруг пастырского дома – ямы и замёрзшие лужи, по ним бродили чёрные косматые козы.

Священник, который согласился предоставить мне кров и пищу за умеренную плату, был примерно моим ровесником, лет тридцати пяти. Глаза у него были как замёрзшая черноплодная рябина, и он отрешённо смотрел на закат в оттаявшее окно.

- Здесь вам толком никто ничего не расскажет. В прошлом году приезжал Д., и вязальщица после трёх часов уговоров спела ему песню, сочинённую другим фольклористом в 1896 году. Скоро народ продаст расплодившихся коз, немного разбогатеет, накупит телевизоров, и вместо памяти у него будет мелькающая чёрно-белая дрянь.

Я хотел возразить, что любая память, в сущности, есть мелькающая чёрно-белая дрянь, но раздумал и вместо этого спросил: кстати, что тут произошло как раз в 1896 году? Мы на кафедре слышали краем уха странные вещи, но источников никто не видел.

- В девяносто восьмом, - поправил священник. – Закат хорош – правда, эти разводы складываются в портрет Иисуса в царской порфире? – Скорее, это напоминает синюшные кровоподтёки на заднице проститутки, а снежное поле внизу – точь-в-точь простыня, подумал я и вежливо кивнул.

- Нет, не надо притворяться, - сказал пастырь, - это мы видим Иисуса, мы к нему привыкли, и любая горстка щепок возле поленницы под нашими взглядами складывается в распятие. Так вот, когда-то на окраине жил крестьянин, бил жену и детей, но это не бог весть какой грех – он прославился другим: судачили, что склочных собутыльников и чужаков он заводил далеко в лес и возвращался один. Весной 1898 года егерь нашёл в лесу труп приезжего, но вину крестьянина никто не смог доказать. Болтайте дальше, усмехался он, да, я однажды пошутил, дескать, жалею, что по закону могу рубить только деревья, а не головы, но это ничего не значит.

Однажды крестьянин пил на кухне пиво при свете сальных огарков, и вдруг за столом напротив него появилась богоматерь. Младенца Христа с ней не было, но дровосек сразу понял, что это она. Серое платье спадало на пол тусклыми складками, голова была покрыта пурпурной шалью. «Радуйся, пречистая», - сказал крестьянин, ибо с приходом её в каждой щели избы прочно обосновались тепло и свет. «Радуюсь», - ответила Мария и стала медленно умирать. Частицы её души, говорят, были похожи на квадратные кусочки воска, они выпадали из тяжёлых рукавов и застывали на полу, превращаясь в игральные кости, но вместо чёрных точек на них были двузначные числа. Все они вскоре исчезли, только настоятель на следующий день обнаружил в углу пластинку с цифрами 31. Дровосек, поражённый этим зрелищем, не мог шелохнуться. Через несколько минут перед ним был труп богоматери, такой же неподвижный, как он сам. Ангелы, шурша охристыми крыльями, встали по левую и правую руку Марии, вопрошая: «Свидетель, хочешь стать святым? После своей первой смерти ты будешь так же являться людям и умирать другою смертью у них на глазах, чтобы они раскаялись». Впрочем, это позднейший апокриф. Д. утверждает, что на кухне в тот вечер не было никого, кроме богородицы и её свидетеля.

Когда крестьянин осознал, что грешен, труп начал медленно исчезать – сначала растворились одежды, потом плоть, потом кости растаяли, словно куски льда в кипятке, и можно было спокойно жить дальше.

После того, как он поведал о случившемся, односельчане больше не болтали о нём чепухи. Он стал образцовым прихожанином и теперь поколачивал жену не только за пригоревший ужин, но и за недостаточно скромное выражение лица. Д. добавляет: «Ничего прекраснее лица мёртвой Марии он не видел, и ничто его так не радовало, как возрастающее сходство супруги с этим нетленным образцом».

- А как местные празднуют этот день? – спросил я.

- Да обычно, - ответил пастырь, - пекут пироги, выпивают, это примерно то же самое, что и Рождество, только без ёлки.

Меня удивило, как охотно простонародье рассказывает про этот обычай, не видя в нём ничего кощунственного. Соль заключалась именно в этой обыденности: если бы они ежегодно съедали человека или, по крайней мере, закалывали чёрную козу на вершине горы, не возникало бы чувства, будто тебя обманывают, не хотят делиться сокровенным, не выполняют обещаний. Пятого (или шестого) ноября я заглянул к старой вязальщице. Немногочисленные гости надевали в прихожей меховые куртки. «Ну, счастливой смерти!» - пробормотала им вслед бабка. «Счастливой смерти!» - вразнобой откликнулись они.

Стол украшали пустые водочные бутылки, стену – икона богородицы с закрытыми глазами. Фон вокруг её головы был багровым и серым. «Угощайтесь», - сказала старуха и протянула мне пирог с картофелем и грибами.

Вот бы увезти эту икону и сдать в музей, подумал я, это поспособствует скорейшей защите докторской. С утра я пил то в одном доме, то в другом, мне тут надоело, багрово-серый туман над головой, непонятные этим людям слова в голове, снег, грязь, я мог бы в это время сидеть в парижской кофейне, возглавить парижскую коммуну, посудите сами, как разговорить славян без бутылки, и всё равно в итоге они выложат тебе сказку, придуманную твоим предшественником, таким же языковедом-разночинцем, у них нет ничего своего, кроме повода выпить, да и повод они самостоятельно обосновать не в силах.

Немного позже я вернулся к пастырю, мол, старуха умерла. Нельзя ли забрать икону, тем более что единственный дальний родственник вязальщицы собрался в город навсегда, и ему нужны деньги, и незачем это сомнительное наследство. Сомнительное, говорите, поднял брови этот ханжа. Можно сколько угодно спорить о достоверности видений, но это изображение – раритет, и если вы будете настаивать, я сообщу в полицию, и заодно они начнут выяснять, при каких обстоятельствах умерла старуха. Мне лично кажется, что при очень странных...

Эта вот, в сером халате, похожая на мою дочь, заявила, что у меня Альцгеймер. Счастливой смерти вам. Я тогда немного ошибся, мне надо было попытаться поверить, что всё так и есть, а сейчас уже поздно, целые куски времени выпадают из рукавов. У меня нет никакой дочери.

Медсестра пожимает плечами. Она почти уверена, что теряющие память бывают очень счастливы перед смертью, если их специально не мучить. Внутри у них чисто вымытое небьющееся стекло. В холле дома престарелых висит икона, Мария на ней такая живая, что, кажется, вот-вот умрёт, но это лишь кажется, мы же понимаем, что этот деревянный прямоугольник будет пылиться здесь, пока не придут чужие и не подожгут здание, пока небо не упадёт на землю, оказавшись чем-то вроде берестяного короба, набитого дохлыми насекомыми и трухой.

2.

15

Т. решил назвать себя гностиком, в том числе, чтобы приманивать темноглазых местечковых поэтесс. Некоторые из них не различали, где православная церковь, а где униатская, но легко велись на красивую болтовню. Только Н., с которой он пил глинтвейн в заснеженном Львове, предположила, что он, во-первых, скорее николаит, а во-вторых, просто повышает себе самооценку.

- Мне плевать на самооценку, - возразил Т., - собственно, я вообще предпочёл бы развоплотиться, раз пошла такая хуета.

- Почему бы просто не повеситься? – съязвила Н.

- Это неинтересно, - улыбнулся Т., - слишком человеческое, почти так же скучно и банально, как строить начальника ЖЭУ.

- Можно же сделать интереснее – подорваться в церкви!

- Так, - кивнул Т., - вот будет мне лет сорок пять, а до этого я буду записывать свои оставшиеся кошмарные сны. Мне ещё рано в церковь.

- Ты этого не сделаешь, - убеждённо заявила Н., и он стал рассказывать, как ему с малых лет пророчили то одно, то другое, а выходило всё равно третье, потому что Т. – хозяин своему слову, не допускающий в свою жизнь чужие негодные слова.

Н. предложила встретиться через пятнадцать лет и проверить его обещание на прочность. Что может быть забавнее, подумал он, вот через пятнадцать лет начнётся научный атеизм, и взрывать будет нечего, а умирать-то пора. Впрочем, неужели даже в самом лучшем обществе не найдётся где подорваться честному человеку? Тут он почувствовал на шее паучьи лапки демиурга и услышал шёпот: вот ты и попался, такие, как ты, должны уходить рано, чтобы не мешать мне, потому я и навлекаю на вас неистощимый страх перед старостью.

Сыпался дождь, небо было словно синяя джинсовая юбка, порванная в нескольких местах. За стеклом расплывалась ядовито-зелёная церковь – здание, снабжённое подсветкой, сигнализацией и парализатором, вмонтированным в алтарь.

Сегодня знакомый напомнил Т. о поэтессе Н., чья смерть уже три дня возмущала литературную общественность. Т. давно уже не читал стихов, выбросил из головы мистический бред и случайных идиотов и защитил докторскую по социологии, поэтому долго не мог понять, о ком идёт речь. Оказывается, Н. отказалась от своего либертарианского скептицизма. В день рождения ей выпала на таро десятка мечей, карта абсолютного предательства. Н. решила не дожидаться, пока близкие в очередной раз кинут её на деньги, и выпила пачку фенобарбитала. На её стене в «мордокниге» - прощальное: «Если без предательства никак не обойтись, лучше, если человек предаст себя сам».

«Когда она сообщила мне о результате гадания, - писал общий знакомый, - я счёл это шуткой. Н. никогда не наблюдалась у психиатра. Во всяком случае, раньше, когда неверие в Христа ещё не считалось тяжёлым неврозом».

В почтовом ящике Т. хранилось приглашение из американского университета и электронный авиабилет на завтра, умирать ему было ни к чему, и выйти из дома в эту ночь его заставила только ностальгия. Он перешёл улицу, поднял глаза – фигурка повешенного над куполом казалась галлюцинацией.

Надо было сделать это пятнадцать лет назад, с улыбкой подумал Т. Да ну, ответил кто-то, уничтожить светоловушку демиурга никогда не поздно, более того – именно сейчас она предстала перед нами в своём завершённом, почти совершенном виде, со всеми этими плафонами в асфальте и сусальным блеском наверху, восхитительно лишняя, настолько не вписывающаяся в ансамбль этого почти европейского города, что хочется растворить её в кислоте. Если бы все эти годы ты не обрабатывал ничтожную статистику, а учился делать бомбы и отключать сигнализацию, сейчас вся площадь превратилась бы в гром и блеск, десяток автомобилей свалился бы с моста в ледяную реку, и сам слепой создатель на мгновение прозрел бы, чтобы показать нам мир в его настоящем виде.

«Он прозреет на целую жизнь, если мы перестанем верить в него и выполнять свои глупые обещания», - неожиданно для себя произнёс Т. и повернул обратно. Если бы его через пару секунд не сбила машина, он бы успел порадоваться своей мудрости и умению бороться с непостижимым.