Литература

Что, думаешь, ты — тварь? Ошибаешься. Тварь — я. Такие, как я, не должны жить. Не понимаешь. Пока не понимаешь. Но ты — тоже тварь. Такая мелкая, травоядная. Я дам тебе шанс. У нас в деревне была поговорка — «кто нами не покрыт, будет замочен». Выбирай, ублюдочек. Что? Хочешь быть покрыт? Ты назвал меня гомиком, грязным гомиком?..

Этот фильм мне нравится. Старина Гуди Джексон в нем играет исключительного картонного злодея. Чудесная сказка; одна из немногих, что спасают. Но вы её не видели, это совершенно точно: фильм у нас не дублировали. Там — настоящий голос Гуди, ещё с акцентом. У нас его переводит какой-то пафосный баритон. Бред. На самом деле Гуди слегка картавит...

Я не картавлю. Но я болен. Теряю ориентацию и падаю в обморок. Врачи сказали — родовая травма, что-то с вестибулярным аппаратом. Могу вот так идти и — вау-буль-буль, все плывет, а потом ничего не помню. Родители в трехлетнем возрасте отдали меня в специальную клинику, там научили правильно падать при подходе приступа. А так я — вполне нормальный. Ходил в обычный детсад, потом пошел в обычную школу. Врачи сказали, что чрезмерные физические нагрузки могут привести к новым приступам, поэтому в школе я был освобожден от физкультуры. Хотя до сих пор так и не уловил никакой связи между нагрузками и приступами...

Над каньоном восходит солнце. Маркадо (Гуди Джексон) раскладывает на камне гирлянду человеческих ушей, отхлёбывает из фляжки ром. Смачно сплёвывает (тут я всегда отхлёбываю виски). Закуривает (Пауза).

Я выхожу на балкон. Закуриваю. Солнце садится за башню торгового центра. Сбоку оплывает церковь. Ненавижу церкви, особенно православные. Они напоминают мне деревенскую сдобу и почему-то пахнут варёным луком. Я как-то пил с попом. Он доказал мне, что Христос был геем. Но я не верю, если честно, что Христос вообще был. Вот поп — был. Падла, конечно, конченая. Наркоту в храме толкал. Да и сам баловался.

Я никогда не употреблял наркотики. Не из-за своей болезни. Болезнь — это фигня. Приступы бывают крайне редко. В школе одноклассники узнали от училки, в первом классе. Целую неделю за мной наблюдали. Дразнили. А не дождались. В школе, до шестого класса, я вообще ни разу не вырубался. А потом погибли родители. Сгорели. Я вернулся из школы, а дома нет. Пожарные, скорые, толпа. Я все понял. Ждал приступа. Но он не приходил. Тогда я в первый раз захотел умереть.

Ты думаешь, убивать легко? Как вскочить на коня? Как выстрелить фасолью? На, убей меня! — Венторучо хватает протянутый револьвер и дважды стреляет в Маркадо. Маркадо улыбается, достает мачете и ставит крест на лбу конокрада — Тебя любит Бог, слизняк, так что ты должен поставить ему свечку.

Соседи этажом выше опять дерутся. Побеждает женщина. Мужик рыдает, похоже — бъется об стену. Ненавижу женский крик и мужские рыдания. Такие долго живут. Сейчас дети убегут на улицу, эти скоты помирятся и всю ночь будут скрипеть диваном. Придется спать с заткнутыми ушами, а пока — звук погромче.

После смерти родителей я долго боялся громких звуков. Когда на похоронах заиграла музыка, у меня случился приступ. Помню, когда очнулся, какая-то баба причитала «Ёба, и малой сдох! Боженька, он всех прибрал...», а потом заорала, и я снова вырубился. Потом приехала скорая, и я отключился в третий раз. Тогда я первый раз в жизни по-настоящему испугался.

Меня забрала Элеонора Марковна. Бегирова. Она преподавала у нас французский. Потом приехала тётка из области и, по их взаимному согласию, я остался. Тётка была только рада — жила она далеко и плохо, да и с медициной в тех краях были проблемы, а у меня приступ за приступом.

Так я и поселился в тесной четырехкомнатной хрущовке, c Элеонорой и её родителями — Марком Илларионовичем и Екатериной Серафимовной. Не знаю, как Элеонора устроила, что меня не забрали в детдом — никаких справок и попечительства оформлено не было. Но в те годы много странных вещей случалось. Сколько же ей лет тогда было? Меньше, чем мне сейчас. Мы были её первым классом.

Элеонора Марковна была удивительной учительницей — несмотря на строгость и какую-то аристократическую чопорность, ученики ее любили, уважали и всегда слушались. Дома же она оказалась совсем другой — доброй, улыбчивой и заботливой. И еще — она постоянно притаскивала в дом каких-то облезлых котят, подбитых собак, мыла их, выхаживала, а потом пристраивала «в хорошие руки».

Маркадо въезжает в город в почтовой карете. Его никто не узнаёт. Он отталкивает тростью негра (Пшёл с дороги, раб!) и направляется к церкви. Заходит и встаёт за колонной. Внутри священник зажигает свечи у алтаря.

— Ну что, падре, много заблудших душ сегодня спас? «Спасаю не я — спасает Бог». А как давно к тебе приходили с покаянием? «Это тайна Господа, сын мой». — Ага, значит, ни одного! И что, даже шлюхи из салуна не приходят?.. Не спорь, святой отец, я же вижу — ты сам свечи зажигаешь. (Кидает священнику монету). Поставь ка одну свечу за здравие (кидает еще монету) и одну за упокой (уходит).

Ну нравится мне их незамысловатый брутальный юмор, ничего не могу с собой поделать. У священника чисто английское произношение, режет слух. Ха-ха, представляю, если бы этот фильм всё-же перевели. Никто так и не вкурил бы пикантности момента — английский католический священник в Техасе. В каком месте американцы тупые? Да, это цимус.

Французский у меня был так себе, без излишеств и изысков. Элеонора не доводила до фанатизма свою специализацию — дома мы говорили исключительно по-русски. Зато она заставила меня выучить английский — в домашней коллекции было много видеокассет с американскими фильмами, без дубляжа.

Когда я окончил десятый класс, она достала путевку во Францию. Сейчас я понимаю, что она копила на неё несколько лет и могла уехать раньше. Но она решила поделиться со мной своей самой большой любовью.

Мы жили где-то на окраине. Первый день у нас ушел на Лувр и еще какой-то музей, где были картины импрессионистов. Элеонора заметила, что я валюсь с ног, оставила меня на скамейке в парке, а сама побежала по книжным развалам вдоль Сены. Потом, ночью, мы отправились смотреть Эйфелеву башню. Следующие несколько дней была такая же беготня — Триумфальная арка, Монмартр, кладбища, парки. Элеонора всё рассказывала и рассказывала.

Больше всего я запомнил предпоследний день. Мы приехали в какой-то старинный квартал с узкими улочками и небольшими скверами. Элеонора уже не бегала и всю дорогу молчала. Мы зашли в какой-то дворик. Внутри росли розы. Из стены, из бронзовой горгульи, бил крохотный фонтан. Мы присели на скамейку и я заметил, как её губы чуть скривились а из глаз потекли слезинки. Я отвернулся и сам едва не заплакал.

— Я мог бы стать священником. Поверь, из меня вышел бы отличный священник. Но я стал тем, кем стал — перстом Господним указующим. Господь тоже иногда ошибается, но, в отличие от тебя, исправляет свои ошибки. Самая большая его ошибка сегодня — это ты. А ведь он так ждал. А ты осквернил его крест, кровь и плоть. Поганец! Он ждал твоего покаяния три дня. Три дня ты не мог донести свой крест. Так донеси же его сейчас!

Маркадо ведет Венторучо под дулом пистолета, из салуна, через площадь, к церкви; заходят; внутри священник, зажигает свечи при алтаре, оборачивается к вошедшим. Маркадо, обращаясь к священнику:

— Святой отец, прими грешника! — Венторучо падает на колени перед распятием — Маркадо оборачивается к Венторучо — Не бойся. Если ты святой, то воскреснешь, — стреляет. Венторучо падает мёртвый.

Этот эпизод мне нравится, пожалуй, больше всего. Убийство в церкви не выглядит грехом, скорее — священным жертвоприношением. Один из злодеев наказан, и мы понимаем, что Маркадо — не из их числа. Прямо крестовый поход какой-то. А от смены планов у меня аж мурашки побежали.

Если кто-то подумал, что Элеонора Марковна была страшненькой, то он глубоко ошибся. В свои 29 лет она выглядела как 18-летняя: стройная, изящная, с тонкими чертами лица, красивыми, слегка надменными губами, греческим носом и чёрными волнистыми волосами. При всём при этом у неё не было жениха; никакого намёка. Родители тактично намекали по поводу замужества или, хотя бы, ребёнка, но она отшучивалась.

Однажды мне в руки попал её телефон. Там было несколько сообщений какому-то Марату: «Здравствуй, милый! Мне не хватает твоих горячих рук», «...хочу разорвать тебя когтями, зайка...», «...мои бедра тоскуют по тебе...». Меня залило горячей волной. Моя Эля! Такая родная, домашняя, выходящая из ванной в халате, с полотенцем на голове...

Я тогда ещё не понял, что люблю её. Просто это был какой-то новый опыт ощущений. Какой-то Марат! С ней! Я загнал свою боль в самый тёмный уголок сознания. Я порадовался за Элеонору. Мне стало приятно, что ей было приятно. И еще мне стало её очень жалко — что она так, украдкой, по капле, вынуждена пить своё счастье.

Через какое-то время этот эпизод окончательно вытеснили новые заботы — я поступил в университет, на физмат. Я мог бы уйти в общежитие, но Эля и её родители были категорически против. Да и мне не особо хотелось — они мне стали роднее, чем могли быть настоящие родители.

Маркадо, в белом костюме с золотыми галунами, на балу. Танцует с хозяйкой. «У вас тоже плантация?» Нет. У меня ферма. Я развожу быков. Кормлю, выращиваю, а потом — банг! — убиваю. Иногда они убивают друг друга. Но обычно это делаю я. «О, это так интересно! Как коррида». Не совсем, мэм. В корриде у быка остаётся шанс прикончить торреро; у моих же быков никаких шансов нет.

Эта сцена здесь явно лишняя. Белый костюм на Джексоне, его акцент, джаз, чёрные музыканты — всё это выглядит крайне нелепо. Но таков закон жанра — главный герой иногда должен выглядеть нелепо. Я думаю, бал был вставлен для женщин — такое беспомощное напоминание об «Унесённых ветром».

На первом курсе я познакомился с Мариной. Как и где — сейчас уже не помню. Тогда я в первый раз по-настоящему влюбился. Любила ли она меня? Не знаю, меня это не интересовало. Припоминаю только моменты обиды. Как-то раз я подарил ей диски с музыкой, которая мне нравилась; она сказала, что это чушь и бред; я распсиховался и разломал диски, после чего она назвала меня придурком. В другой раз я пришел к ней в общежитие, а она была в синяках; выяснилось, что она ходила с подругами на дискотеку, где их избили какие-то пацаны; вместо жалости во мне вспыхнула ревность и обида. Но всё это не мешало мне любить её. Причем, с каждым разом всё сильнее.

Всё случилось в общежитии; очень быстро, я даже не понял. Для меня это было в первый раз. Она сказала, что для неё тоже. Но крови никакой я не видел. Хотя, мне было не до «крови» — она расплакалась и мне было очень стыдно, больно, но в то же время --- радостно. Я поклялся любить её до гроба и никому не давать в обиду. Затем был месяц сплошного секса.

Наконец, я привел её в дом. На свой день рождения. Старикам и Элеоноре она понравилась. На следующий день мы бурно отмечали мои именины с одногруппниками и я напился. Проснулся уже на следующий день, в своей кровати, с компрессом на голове. Рядом сидели Екатерина Серафимовна и Марина.

Потом, к концу второго курса, как-то само собой получилось, что Марина переехала жить к нам. Она очень сдружилась и с родителями и, особенно, с Элеонорой Они постоянно шушукались на свои женские темы; меня это умиляло.

Следует добавить, что Марина тоже была наполовину сиротой — мать умерла, после чего отец безнадёжно спился. Марина не любила говорить о прошлом — она в такие моменты всегда плакала, и успокаивалась только тогда, когда я обнимал её и приговаривал: «Всё будет хорошо, моя маленькая. Мы поженимся и ты родишь мне сначала дочку, а потом сына...» Мы и в самом деле стали задумываться о свадьбе после окончания универа. Марину беспокоило, где мы будем жить. Меня это тоже волновало, и я подсел на курсовые и дипломы, а на вырученные деньги поступил допом на экономический.

Какая чудесная картина, мистер Фарбакс! Это что, настоящий арабский жеребец? Что вы говорите! А кто верхом, ваша дочь? Нет? А знаете, мистер Фарбакс, эта девушка очень похожа на моего конюха, Антонио Гатероса. У меня, мистер Фарбакс, очень хороший конюх; на тысячу миль в округе лучшего, пожалуй, не сыскать. У бедняги удивительная и трагическая судьба:

Когда он был еще мальчиком, его отец тоже служил конюхом у какого-то плантатора. Это был лучший конюх; за его лошадьми приезжали даже с побережья. У него была добрая жена, дочь и двое сыновей-близнецов. Дочь — кажется, её звали Вирджин; да, точно — Вирджин... Так вот, в свои тринадцать лет она вовсю управлялась с лошадьми, скакала верхом как индеец и была необычайно красива.

Каждое утро Вирджин седлала любимую лошадь и отправлялась ловить ветер. В один, проклятый, день лошадь вернулась одна, без Вирджин. Тогда отец с братьями, среди которых был и Антонио, бросились её искать. Когда Антонио, после трёх дней и ночей безуспешных поисков, загнав коня, убитый горем приковылял обратно, на месте дома стояло пепелище. Потом на него напали вооруженные люди. Двоих он успел застрелить, но сам был тяжело ранен и еле унес ноги. Истекающего кровью, его подобрал какой-то бродяга-индеец.

Чуть поправившись, Антонио попытался вернуться и найти сестру, но на первой же станции был схвачен — ведь его тогда объявили преступником. Убийцей. Тогда он вернулся к индейцу, но по пятам уже шли охотники за головами. Однажды ночью они напали на стоянку и убили индейца. Антонио удалось скрыться...

Это место я всегда слушаю с закрытыми глазами. Игра актеров, конечно, отвратительна, но голос... голос Гуди Джексона. Он подводит зрителя к чему-то страшному. Хорошо, что режиссер не вставил сюда музыку — все эти традиционные медные трубы, литавры. Всё-таки старая школа была сильна. Я читал, что Джексон в молодости работал в театре, играл трагических героев. В кино в этом амплуа я его никогда не видел. Жаль.

Однажды я почувствовал, что меня тянет к Элеоноре. Я даже помню этот момент: я сидел на кухне, а она вышла из ванны и коснулась моего колена краем халата. У меня тогда подскочил, и я долго сидел, прикрывшись скатертью. Я понял, что любил её всё время с того момента, как прочитал смску в телефоне. Я гнал от себя эти мысли, но это было бесполезно. После секса с Мариной я шел в ванную и подставлял чресла под горячий душ, представляя, что это лоно Элеоноры. Я не мог дождаться, пока уснет Марина, и после этого предавался самым смелым фантазиям.

Так прошло два года, дело двигалось к защите диплома и свадьбе. За эти два года моё отношение к жизни коренным образом поменялось. Я по-прежнему любил Марину, и даже видел её матерью своих детей. Иногда я её не на шутку ревновал и готов был набить морду любому, кто посмел бы сказать в её адрес хоть одно плохое слово.

И в то же время меня съедал огонь, идущий от Элеоноры. Она почему-то казалась младше и непосредственней Марины — если использовать литературные параллели, Эля была Кармен, а Марина — Анна Каренина. Они и внешне различались — Эля была брюнеткой и до сих пор оставалась стройной хрупкой девочкой-школьницей, Марина же, наоборот — была блондинкой с соблазнительными формами и похотливым взглядом.

А помнишь ту девочку, мистер Фарбакс? Ты ведь был мелким бездельником, даже на лошади скакать толком не умел. Да и сейчас не умеешь. В чем была её ошибка? То, что она, будучи ещё глупым ребёнком, посмела высмеять тебя?

Посмотри на меня? Не узнаёшь? Тебе не снятся по ночам эти глаза? Или, может, ыы помнишь огонь своих чресел той ночью? Ты мог умереть еще тогда, но старый верный раб доложил папаше.

У слепого пастыря безглазые овцы. Ты, конечно, не помнишь того старого негра, которого выгнал три года назад. Лучше бы ты его убил — старое дупло хранит много тайн. Ты был глуп, отпустив свою душу, но он был глупее, решив, что она нужна мне. Твою душу давно склевали кондоры, Фарбакс. Настала пора скормить им твоё тело.

В то время принято было оставлять момент зла за кадром. Показывали самих злодеев и моменты, предшествующие злодеяниям, остальное — подразумевалось. Режиссер каждому давал право ощутить собственное зло. Последний идеолог священного трепета умер за два года до моего рождения, поэтому моё поколение выросло на чужом зле и заёмной ненависти.

Я с отчаянием понимал, что безвозвратно теряю Элю, и с этим ничего не поделать. И поэтому я ловил каждый подаренный момент, каждый взгляд, запах, прикосновение. Я ощущал её затылком, лопатками, бедрами, каждой волосинкой на теле.

Однажды я залез в элин компьютер, открыл историю и обнаружил ссылки на несколько порносайтов. Там были фотографии разгорячённых мускулистых самцов с облагороженными фаллосами: на одних снимках эти самцы вспарывали вагины самок, на других — самки жадно слизывали сок. Когда я осознал, что не подхожу под мужской идеал Эли, мне стало ещё больнее. Я понял — рано или поздно она выйдет замуж и будет биться в конвульсиях с каким-нибудь волосатым самцом.

После этого я периодически проверял историю браузера, но ссылок на порно больше не было. Зато я смог открыть её почтовый ящик. Любовных посланий я там не обнаружил — только переписку с подругами. Это была обычная женская болтовня, многословная и ни о чём. Но было там несколько особенных писем, какой-то Татьяне — коротких, с полунамёками, начинавшихся с «Здравствуй, милая! Я так скучаю! Как ты?» и заканчивавшихся «Остальное при встрече! Надеюсь в ... свидимся! Целую!».

Я сначала посчитал, что Эля — лесбиянка. Но потом понял, что они с этой Таней — лучшие подруги, т.к. часть разговоров была про мальчиков:

«Как твой Эдик?» «Мы с ним ездили в Турцию» «Потрахались?» «И не только с ним :-)» «Как, ты ему изменяла? Узнаю Эллочку-стервочку :-)» «Ну ты же знаешь — я своего никогда не упущу. А Эдику надо меньше пить и в карты играть. Мы с ним поссорились. При встрече. Целую! Напьёмся и оторвемся!!!»

«Элечка, солнышко! Как в личном плане» «Плохо! Горю! Уже 4 мес никого! Хоть в петлю :-( » «Ты держись давай! Может вырвешься? Мой в командировках часто. Сможешь в каникулы?»

У меня зрел план. Сначала я хотел установить скрытые камеры и микрофоны в элиной спальне. Потом понял, что это очень дорого. Потом я несколько раз ночью подкрадывался к элиной двери и прислушивался, пытаясь уловить стоны — я был уверен, что она мастурбирует. Эти мои попытки тоже не увенчались успехом — за дверью была или тишина, или мирное посапывание.

Так длилось целых полгода. Я время от времени подкрадывался, стоял минут пять, отходил, через час снова возвращался. Со временем я научился читать её дыхание, улавливать фазы сна. Я уже понимал, когда она крепко спит, когда ворочается. И тогда мой план получил развитие. Осуществить его оказалось сложнее, чем я думал.

Дело в том, что все двери в нашей квартире скрипели. Я купил графитную смазку, но речи о том, чтобы сделать это тайком, не шло — дома всегда кто-то был. Тогда я придумал целую легенду про то, чтобы сделать быт уютней, пригласил одногруппника, который помог смазать двери и починил замки между комнатами — несколько из них, в том числе элин, заедали и открывались с громким щелчком.

После этого я приступил к воплощению следующего этапа. Две недели я учился открывать дверь и входить в элину спальню, но каждый раз что-то меня спугивало — то элины, то маринины шорохи, то смена ритма их дыхания, то скрип половиц, с которым я не мог ничего поделать, то просто необъяснимый страх. Попытки были нечастые раза два-три в неделю.

Наконец, я научился неслышно заходить в комнату. Я стоял у элиной кровати, присев на корточки, и слушал её дыхание. Мне нравилось смотреть на лицо, волосы и пальцы ног. На большее я и не рассчитывал. Правда, иногда подступало желание прикоснуться, но я загонял его так глубоко, как мог.

Длилось это не очень долго — месяца полтора, причём я старался пореже совершать свои набеги, не чаще раза в неделю, когда становилось совсем невмоготу. Иногда, неделю или две, мне удавалось сдерживать своё желание. Но в один прекрасный момент оно оказалось сильнее меня: я поднес щеку к элиной ноге, потёрся о подошву, прикоснулся губами к пальцам ног. Я никогда не был так счастлив и подумал, что теперь можно спокойно умереть. Похоже, я просидел так довольно долго, и очнулся только тогда, когда услышал шаги в коридоре. Сделав сонное лицо, я двинул в сторону туалета, где столкнулся с Марком Илларионычем. В-общем, всё обошлось.

После этого опять была недельная пауза. Но я уже спустил пса с поводка, и надпочечники вовсю качали дофамин. В следующий раз я зашел в спальню, но действовать не решился — только послушал дыхание, прижав к щеке кромку одеяла и вдыхая запах элиной кожи, которым был наполнен воздух. Меня накрывали эмоции намного сильнее любых, испытанных ранее: тело горело, в ушах стучала кровь, во рту пересохло. Я испугался, отполз к дверям и, качаясь, вернулся к мирно спящей Марине.

Я решил навсегда прекратить свои гнусные попытки — вдруг однажды Эля проснётся... Но уже через два дня я снова был у элиной кровати. В ту ночь ей было жарко и она откинула одеяло, обнажив одну ногу. Она спала на животе. Я приподнял край одеяла. Тонкая полоска трусиков выныривала из-под ягодиц, прикрывая вожделенный бутон. Рука потянулось к нему, но я смог остановить её на полпути. Нет! Никогда! Не смей! Я заставил себя опустить одеяло, отполз к дальнему краю кровати, положил ладони на элины лодыжки и прижался губами к её горячим подошвам. Сознание моё опять помутнело, но я уже не боялся, а пытался запомнить этот момент; будто чувствовал, что скоро всё может закончиться...

Я уже уходил, но желание оказалось сильнее; и я все-таки прикоснулся к мягкой ткани трусиков, плавно опуская пальцы всё ниже и ниже. И в этот момент Эля вздрогнула. Я отдёрнул руку и трусливо, по-шакальи, ретировался. Прикрывая за собой дверь, я прислушался; Эля мирно спала, причмокивая губами. Я про себя порадовался — надеюсь, ей приснился чудесный эротический сон, ведь в реальной жизни у неё его, практически не было.

Я долго не мог уснуть, обдумывая свою внезапную мысль. Да, пожалуй так — у Эли не было секса, за исключением эпизодических моментов. А письма — всего-лишь девичья бравада, виртуальная реализация желаемого. Я и до этого анализировал поведение Эли в отношении меня — её улыбки, взгляды, наши шутки на околосексуальную тему. Иногда, возвращаясь из университета, я встречал её у школы, и мы шли в кафе, выпить по чашке кофе; потом возвращались домой; она держала меня под руку и, оступившись, вцеплялась мне в плечо своими аккуратными коготками; в эти моменты я, сквозь ткань, ощущал локтем её маленькую нежную грудь.

Конечно, я понимал, что это всё мои фантазии. Даже при самом смелом раскладе, даже окажись мы на необитаемом острове или последними людьми на земле, Эля никогда не осмелится не то чтобы на близость — на невинные ласки. Да и я, пожалуй, тоже. И причина даже не в том, что я абсолютно не в её вкусе; дело даже не в разнице в возрасте — тринадцать лет, это не так уж и много; причина глубже — ролевая память — так, кажется, это называется. Поэтому надо с этим кончать. Навсегда.

Дневная жизнь для меня перестала существовать; я жил в ожидании ночи, а потом до утра не мог уснуть, так и не решаясь на посещение моей спящей красавицы; самые смелые попытки заканчивались у элиных дверей. Прошла целая неделя, прежде чем я, наконец, решился.

Этой ночью Эля спала в пижаме; повернувшись на бок, подвернув под себя одеяло и положив голову на руки. Где-то там, под тканью, была спрятана миниатюрная грудь с маленькими сосочками. Я осторожно подсунул ладонь Эле под-мышку, пытаясь дотянуться до груди, но она дёрнула локтем. Тогда я решил дотянуться до груди с другой стороны, но, едва коснулся майки, как Эля во сне хлопнула меня ладонью по руке.

На некоторое время я затаился, испугавшись, что она проснётся. Но она продолжала спать. Отказавшись от дальнейших попыток прикоснуться к элиной груди, я засунул руку под одеяло и нащупал спину...

Это будет последний раз, говорил я себе. Запомнить хотя бы на кончиках пальцев, раз другого не дано.

Даже сквозь ткань я ощутил, какая у неё мягкая нежная попка. Совсем не такая, как у Марины. Для моих ладоней это было новое ощущение. Мои пальцы скользнули ниже. Эля инстинктивно дернулась и опять расслабилась. Я чувствовал, как ей приятно.

Как часто в своих фантазиях я представлял спящим себя — будто в это время Эля так же, тайком, трогает меня. Мне даже казалось, что однажды так и было — хотя, это мог быть и сон.

Мои пальцы достигли волшебной ложбинки и начали осторожно, нежно впитывать её бугорки. В это время рука Эли, нежная и горячая, легла на мою; я почувствовал одновременно страх и огромное удовольствие; я хотел продолжить; я хотел, чтобы наши руки соприкасались, чтобы она нервно прижимала мою ладонь к промежности, погружая в свой волшебный бутон... Но страх победил, и я поспешно сдал позиции. У двери я оглянулся на Элю; она продолжала спать, не меняя позы — только ноги были раздвинуты чуть шире и рука была засунута глубже под подушку.

На площади перед церковью стоит на коленях голый связанный Фарбакс. Рядом негры достраивают виселицу. На помосте, на табурете, со скучающим видом курит сигару Маркадо. К нему с мольбой подползает миссис Фарбакс. Маркадо брезгливо отталкивае её ногой и произносит, обращаясь к неграм: — Заберите эту самку койота и утопите в навозной жиже! — после чего негры грубо хватают её и волокут по земле прочь; при этом её юбка рвется на части и почти полностью обнажает судорожно трясущиеся ноги, оставляющие на песке извилистый след. Играет эпическая музыка...

На этом месте я всегда засыпаю, так ни разу не досмотрев фильм до конца. Возможно, когда-нибудь всё же досмотрю. Вопрос, хочу ли я этого? Пожалуй, нет. Хорошие фильмы не должны заканчиваться, хотя в жизни всё наоборот.

Был выходной, и мы всей дружной семьей собрались на утреннее чаепитие. Войдя на кухню, я понял — минувшая ночь была последней: обычно все, включая Элю, улыбались, но сегодня у неё был отрешённый вид — она, словно каменное изваяние, смотрела из-под опухших век в одну точку, слегка отвернув в сторону лицо и приподняв подбородок; во время разговора отвечала односложно. Каждое сказанное мною слово вызывало у неё мучительный спазм. Остальные не заметили её состояния, или списали на недомогание.

За весь день мы ни разу не взглянули друг на друга, не обменялись ни одним словом. Более того — не находились одновременно в одном помещении.

У меня внутри тоже было паршиво — словно меня изнасиловали, а потом вырвали все внутренности, положив вместо них железные шары. Я уже не мог оставаться в этой квартире — ощущение вины выхолостило мою волю. У меня пропали все чувства и желания. Тогда я накинул куртку и ушел, аккуратно закрыв за собой дверь. Я брёл, не обращая внимания ни на прохожих, ни на машины.

Помню, на одном из перекрестков я шагнул на мостовую, прямо на красный сигнал светофора. Рядом завизжали тормоза, выскочил водитель и двинул мне в скулу. Больно почему-то не было. Я тряхнул головой и посмотрел в его сторону; после чего он пробормотал что-то вроде «развелось обдолбышей» и отпустил меня. Улицу я все же перешёл, создав небольшую пробку — в тот день моему телу не суждено было умереть. А душа — душа уже умерла.

По пустыне жизнеутверждающе ковыляли мертвецы, прямо на меня. Не доходя пяти метров, они протягивали руки, пускали пузыри и, наконец, с треском лопались. Оставшаяся от тварей зелёная слизь стекала с той стороны экрана. Судя по слою оторванных голов и конечностей, марш мертвецов не прекращался уже три месяца...

Я убавил звук, поставил таймер и задремал. Фильмы про зомби служили мне лучшим снотворным. Я сам давно был зомби...

В тот день я гулял довольно долго и вернулся ближе к полуночи, когда закончились сигареты. Раздевшись, я молча прошёл в свою комнату. Марина нервничала и пыталась завести разговор, но я отмолчался, заявив, что мне нужно многое обдумать.

На следующей неделе я переехал в общежитие, объяснив элиным родителям, что надоело быть для них обузой — бред, конечно; не знаю, что они на самом деле подумали. С Мариной порвал — «пока не будет собственного жилья, не стоит даже думать о женитьбе». Эле ничего объяснять не пришлось.

Какое-то время Марина еще жила с Элей и её родителями, делая попытки помириться со мной и вернуть домой, пока я в грубой форме не послал её — пусть считает меня скотиной, но оставит в покое.

Несмотря на то, что я никогда не занимался «самообслуживанием», жизнь в общежитии не пришлась мне в тягость — я, вместе со всеми, стирал, варил ужин, готовился к экзаменам, иногда — бухал. Успешно защитив оба диплома, я договорился с комендантом общежития и поселился в одной из комнат, пока — до осени. К этому времени я надеялся устроиться на работу, так как пенсия после окончания университета мне уже не полагалась.

Однажды я и пара одногруппников сидели в клубе, дружно пропивая чью-то первую зарплату. Парни подцепили студенток и уже лезли им под блузки, а мне вдруг стало грустно. И тут я увидел её. Эля? Здесь? Приглядевшись, я понял, что это была не Эля, а какая-то девушка, очень похожая на неё. Они сидели через столик от нас — мнимая Эля и её бойфренд — то ли казах, то ли кореец.

Я перестал обращать внимание на друзей, заказал ещё пива и тайком поглядывал в сторону соседнего столика, представляя, будто там сидит настоящая Эля, а рядом — я. Но потом мысли мои потекли в другом направлении — я понял, что я рядом с Элей сидеть не мог бы, и поэтому кореец вернулся на место. Я представил их на танцопле — вот они потные, расхристанные; и тут начинается медленный танец. Она вся дрожит, прижимаясь к нему. Страсть. Нежный поцелуй. Они едут к нему...

Я не успел дофантазировать — к их столику подвалила парочка наглых типов, как потом выяснилось, дагестанцев. Похоже, они хотели потанцевать с «Элей»: один схватил её за руку, другой обхватил за шею и прижал к колонне корейца. «Эля» с корейцем пытались кричать, но музыка так грохотала, что на расстоянии вытянутой руки не было слышно собеседника. А первый дагестанец уже хватал «Элю» за грудь...

Он поздно заметил меня, успел только выпрямиться. Моя правая рука развернулась плетью, угодив костяшками раскрытой ладони в щеку. Он свалился прямо на «Элю». Другой оказался шустрее — он уже поднимал пистолет; я схватил со стола бутылку «мартини», шагнул влево и запустил бутылкой ему в лоб. Увернуться он не успел...

Эмиль — так звали корейца — помог мне с адвокатом; меня оправдали. Узнав, что я выпускник-экономист, он взял меня к себе на работу, финансовым аналитиком. Работа оказалась интересной: у Эмиля было несколько бизнесов, порою мутноватых, и некоторое количество свободного капитала. Через полгода я уже разбирался во всех этих хитросплетениях, а ещё через полгода смог повысить общую рентабельность, попутно выявив несколько хищений.

Эмиль неплохо разбирался в людях. Как-то мы сидели в одном из его ресторанов. Он спросил:

— Слушай, а куда ты тратишь свои деньги? Ведь я тебе неплохо плачу? Почему не купишь квартиру?

— Никуда не трачу — меня всё устраивает.

— А девушка хоть у тебя есть?

— Нет.

— Понятно. Тогда слушай сюда: если не купишь квартиру и машину, через месяц ты у меня больше не работаешь.

Я знал, что он такими вещами не шутит:

— Хорошо, я куплю квартиру. Но машину покупать не буду — у меня бывают приступы.

— Да знаю я про твои приступы. Много их за этот год было?

— Ни одного.

— Вот видишь! Так что сделаем тебе права и катайся на здоровье.

— Нет, лучше не надо — я всё равно за руль не сяду.

— Ну хорошо, тогда решим по-другому... И вот ещё что — завтра я тебя представлю, будешь присутствовать на стратегических советах, пока без права голоса.

С той поры я был допущен к святая святых, а через некоторое время получил право не только голосовать, но и самостоятельно принимать решения.

Эмиль мне доверял, хотя не всегда понимал, что и зачем я делаю. Мне позволялось то, за что других могли попросту закатать в бетон — в среднем каждые семь моих схем прогорали, зато восьмая с лихвой отбивала проигрыш.

Я знал, что почти все в компании, кроме Эмиля, меня ненавидели, но меня это мало волновало. В отличие от большинства, я не играл в их жлобские игры — не крысятничал, не выводил деньги, не боролся за расположение Эмиля. Ни деньги, ни человеческие отношения меня не интересовали.

По этому поводу у нас с Эмилем случился ещё один интересный разговор. Мы стояли на набережной и курили. Неожиданно Эмиль схватил меня за плечи, повернул к себе и посмотрел в глаза, словно душу вывернул. Потом отпустил, отвернулся и спросил через плечо:

— Слушай, тебе в жизни чего-то хочется?

— Нет.

— Но ведь так нельзя! Нельзя, понимаешь?! — Эмиль замолчал, а потом уже другим тоном, мягко и доверчиво, спросил — Может всё-таки расскажешь, что произошло? Ты ведь не всегда был таким, я же вижу.

— Это неважно, Эмиль. Это давно неважно.

Эмиль нервно раздавил сигарету, потом опять взял меня за плечи, посмотрел в глаза и тихо произнес:

— Да ты отмороженный.

— Да.

Мне было неважно, какие выводы после этого сделал Эмиль, но доверять мне стал еще больше. Возможно, он еще раз хотел в чем-то убедиться, так как вскоре вызвал меня к себе и отправил на «стрелку».

Я никогда не ездил на «стрелки», а тут мне предстояло ехать одному, водитель — не в счет. Тема была понятна, моя тема, и лучше меня разрулить её вряд ли кто смог бы. Но вопрос уже достиг такого накала, что мог окончиться смертью одной из сторон. Поэтому меня «прокачали» — три дня мне пришлось провести за городом, стреляя из пистолета.

Наконец, мы почти приехали в назначенное место. Но я решил нарушить изначальный план — очень уж он был очевиден. За три километра я вышел из машины сказал водителю, где и когда он должен меня ждать, а сам пересел в самосвал. Самосвал был самый обычный, груженый щебёнкой; с шофёром я договорился накануне — это был обычный шабашник, готовый за деньги продать собственную дочь.

Я переоделся в рабочее и мы двинулись по грязной колее, через поле и полуразрушенный склад, к заброшенным гаражам, у которых должна была состояться встреча. Как я и предполагал, на подходе была засада. Бойцы спрятались с таким расчетом, чтобы не было видно с дороги, ведущей от шоссе. Их было двое, в камуфляжной форме.. Услышав шум мотора, один из них отправился в нашу сторону, другой остался на месте.

Тот, что шел к нам, понял, что не успеет — дорога поворачивала вправо — и замахал одной рукой; в другой руке он прижимал к уху рацию. Мы остановились, я вышел из машины и закурил, держа в руке стопку мятых бумаг.

Подошедший вынул из-за пазухи пистолет и обратился ко мне:

— Слышь, мужик, скажи водиле, пускай тоже из машины выходит. Документы покажи! Кто такие, что везем, куда едем?

Я протянул ему накладную, а сам жалобно попросил:

— Слышь, шеф, отпусти, а? Я тут щебёнку в гараж везу. У тебя что, гаража своего нету?

— Ты нашел время. Сваливайте, у нас тут спецоперация. У тебя пять минут, чтоб доехать до шоссе. Иначе — под статью пойдешь.

— Спасибо! — я сунул в карман накладные и повернулся к машине, затем выхватил пистолет, развернулся и влупил парню прямо между глаз.

Водитель испуганно заскочил в кабину, я уселся рядом, сунул ствол ему в бок и самосвал, переваливаясь на кочках, двинул в сторону второго бойца. Боец испуганно помчался в противоположную нам сторону, и через пять минут из-за гаражей по направлению к шоссе выскочил джип...

Я переоделся, отпустил водителя, сунув ему премию за молчание, и пешком направился к месту встречи. Там, естественно, никого не было. До встречи оставалось десять минут.

Дождавшись положенного часа, я набрал «ту сторону»:

— Почему я вас не наблюдаю, господа? Встречу никто не отменял. Если вы не способны решить даже такой простой вопрос, то разговаривать нам больше не о чем. Да, и вы кстати мне должны: заберите своего товарища, а то моё такси слишком дорого стоит.

Закончив, я вернулся в условленное место, где поджидал мой водитель, и вернулся в офис. Подробностей, кроме шофёра самосвала, так никто и не узнал. По крайней мере, от меня.

После этого случая Эмиль еще больше стал доверять мне. Я участвовал во всех самых сложных и деликатных делах, ездил на самые опасные встречи — крови, правда, больше не было; я знал все коды его счетов, все подробности сделок; у меня были ключи от всех его сейфов; у меня, если задуматься, была реальная власть — но она мне была не нужна. Я был умный и надёжный механизм, почти робот.

Эмиль всячески пытался расшевелить меня, пробудить тягу к жизни. Он трижды в год отправлял меня за границу, заставлял посещать концерты и выставки. Он очень хотел мне помочь, а ослушаться я не мог — ведь он уволил бы меня. Сейчас я думаю, что Эмиль в то время был самым близким мне человеком; возможно, я его даже любил, как старшего брата.

Не скажу, что жизнь моя лишена была удовольствий. Были приятные моменты, да и деньги делали своё благородное дело: мне нравилось ходить по дорогим магазинам, примерять одежду, обувь, аксессуары. Я обзавёлся набором неплохих трубок и швейцарских часов. Вот только насчет секса...

Секс за всё время после разрыва с Мариной был у меня один раз. Нет, я не импотент, не урод: щёлкнуть пальцем, набрать номер — и у меня будет сколько угодно, на любой вкус, гарантированно здоровых женщин или девочек; вот только желания щёлкать не возникало — я ни о ком, кроме Эли, не мог думать, а бездушное совокупление не будило во мне никаких чувств, даже отвращения, в чем я убедился во время одного инцидента:

Мы, хоть и редко, встречались с друзьями. Спонсором этих встреч был, конечно же, я. В тот день мы сидели в португальском ресторане, болтали о том о сём, слушали джаз. Нас было пятеро, причем трое пришли с подругами. Была среди этих подруг Лиля, хрупкая изящная девочка с полуприкрытыми губами и полуопущенными ресницами. Я видел её уже во второй раз, причём на прошлой встрече она была с другим. Я пригласил её на танец и, когда мы медленно покачивались, понял, что хочу её. Она с готовностью согласилась сходить в кино.

Она пришла в коротком свободном платье, и я с трудом дождался, пока в зале погаснет свет. Некоторое время мы ласкали друг другу руки, но потом перешли к более откровенным ласкам и поцелуям. К концу сеанса мы оба горели и жаждали совокупления; подозреваю, что если б кино вовремя не закончилось, мы сделали бы это прямо в зале. После сеанса мы рванули за угол и почти сразу же очутились на каком-то пустующем школьном стадионе; её уже изрядно потряхивало — раздвинув ноги, она попыталась овладеть мной прямо на скамейке. В этот момент я почему-то испугался, что нас могут увидеть, и затащил её в ближайшие кусты, где она, сверху, жадно набросилась на меня.

Кончил я быстро и бурно, и тут же ушло желание — как чихнул. Мы молча оделись, не обменявшись и парой слов, и разошлись, словно ничего и не было — о соитии напоминало лишь приятное поламывание в чреслах, да и то к утру прошло. После этого я видел её еще пару раз, и всё с разными парнями.

Этот опыт ещё раз доказал, что моя дорога жизни оборвалась в ту злосчастную ночь. А через неделю я провернул самую крупную в моей жизни операцию, после которой Эмиль дал мне двухмесячный отпуск.

Когда я вернулся из отпуска, Эмиля уже не было. Его зарезали, когда он отдыхал в Италии. Я знал, что делать, если его не станет, и догадывался, кто его «заказал». Для меня ничего не поменялось: если раньше я работал на Эмиля, то теперь — на его жену, Викторию, ту самую, которая показалась мне похожей на Элю. На самом деле, она совсем не была на неё похожа — это свет, макияж и моё воображение в тот вечер в клубе на миг превратили её в Элю.

Вика оказалась умной женщиной, поэтому не лезла в дела компании, назначив меня управляющим директором — она помнила, что Эмиль мне всецело доверял. Так, целый год, я управлял компанией. А потом Вика вышла замуж, и появился Игорь.

Игорь был каким-то недоделанным ушлёпком из мажоров и, как все ему подобные, решил самоутвердиться, возглавив компанию. Меня это вполне устраивало: одним дураком больше, одним меньше — мне-то какая разница. Но просто возглавить Игорьку оказалось мало: выяснилось, что он органически не мог терпеть в окружении людей умнее себя. Я спокойно мог бы избавиться от него, или вывести деньги, обанкротив компанию. Но это было бы нечестно. Я просто ушел, не взяв ни копейки — даже если бы у меня не было такого количества своих денег, я поступил бы так же.

Не стало Эмиля, не стало компании, я погрузился в депрессию: целыми днями лежал дома, ничего не делая; вставал только поесть. Бывали дни, когда я тупо смотрел в потолок и лишь под вечер, в качестве фона, включал телевизор. Я не читал книг, почти не смотрел фильмов, не слушал музыку. Об Эле тоже старался не думать. Так длилось три месяца, пока мне не наскучило даже безделье.

И вот, летним солнечным утром, я стряхнул с себя формалиновую плесень, побрился, постриг ногти и купил цветы. Цветы поставил в центре комнаты, для этого пришлось купить большую жёлтую вазу. На этом моя бурная деятельность закончилась — я не знал, что делать дальше.

Я пытался играть: на бирже, в покер, в бильярд, в сетевые стратегии — но всё быстро приедалось. Я подумывал открыть свой бизнес, но оставил эту затею, так как не представлял, чем хочу заниматься и вообще — для чего мне это нужно.

Как-то по осени мне позвонила Вика и срочно попросила встретиться. Увидев меня, она тут же заплакала, и начала рассказывать про Игоря: какая тот скотина, как шляется по бабам; как, напившись, поколачивает её, или наоборот, нанюхавшись кокса, грязно трахает; как недавно заразил её венерической болезнью. Вика умоляла помочь. Мне стало её жаль, и я пообещал всё устроить; а пока ей стоило набраться мужества и потерпеть.

У меня оставались коды доступа к счетам и серверам компании — этот придурок и его новоиспеченная свита даже не удосужились их поменять. Проанализировав положение дел, я понял, что задача даже проще, чем я думал. Через месяц Игорь пропал, а ещё через две недели его тело нашли в реке; говорят, его проткнули ржавой арматуриной, через задний проход.

Выждав, пока поулягутся страсти вокруг смерти Игоря, я вернулся в компанию — подыскал на должность директора подходящую кандидатуры, а сам возглавил финансовое направление. От компании остались жалкие осколки — большая часть активов после смерти Игоря отошла к кредиторам и конкурентам, среди которых наверняка были и те, кто расправился с ним. Но это было и к лучшему — мы в конце концов заняли свою скромную нишу и никому не мозолили глаза.

Однажды я сидел в кафе — в одном из тех, где мы иногда бывали с Элей. Хотя — никаких ностальгических воспоминаний, просто мне нравилось, как там варят кофе. Официанты меня знали, поэтому стразу приносили кофе с пепельницей.

Я уже собрался уходить, когда заметил их. Эля счастливо улыбалась, и вообще, выглядела даже моложе, чем несколько лет назад. С ней был высокий загорелый брюнет, с модной щетиной и в дорогом свитере — обычно такие играют в кино брутальных злодеев. Он галантно помог Эле скинуть шубку, они сели и закурили, мило о чем-то беседуя. Тут Эля заметила меня; лицо её мгновенно окаменело, она уже не слышала собеседника. Я оставил на столике деньги и поспешил к выходу.

Я хотел сразу же уйти, подальше от этого проклятого кафе, но, дойдя до угла, остановился и притаился за рекламным щитом, наблюдая за выходом. Тела я не чувствовал — только дрожащий позвоночник, сердце, перемалывающее шары, и надпочечники, качающие дофамин. Я прокручивал в голове новую Элю: раньше она никогда не носила короткое платье и декольте, никогда так не улыбалась...

Когда они вышли, Эля начала беспокойно оглядываться; затем они сели в машину, в дорогой внедорожник. Пока прогревался мотор, я подошел и разглядел номер.

Его я вычислил быстро: так, мелкий торговец — поставлял посуду из Италии и имел несколько магазинчиков... При желании я мог бы разделаться с его бизнесом за три недели: загнать в долги, слить налоговой, подставить перед партнерами и натравить бандитов. Желания не было.

Раздался звонок в дверь. Первой мыслью было — «Это Эля!» — ведь на тот момент она снова поселилась в моей голове. Я раздраженно встал с дивана и пошел открывать, понимая, что это не могла быть Эля.

За дверью стоял старик с глазами мальчика, или мальчик с глазами старика — я до сих пор так до конца и не понял. Он был одет, кажется, в тёмный плащ, то ли желтовато-серого, то ли тёмно-зелёного цвета, который был ему явно велик. Гость поднес к моему лицу предмет, отдаленно напоминающий рацию: из продолговатой металлической коробки, там, где должна быть антенна, торчал пучок проволочных петель. Пока я, как зачарованный, смотрел на пружинящие антенны, он спросил-приказал — «Поговорим?»

Мы прошли на лоджию. Я оперся на перила, а он стоял прямо за моей спиной, так, что я видел только его маленькие узловатые ладони, которыми он ухватился за перила совсем рядом с моими — справа и слева. От него как-то странно и неуловимо пахло: то ли полынью, то ли хвоей, с небольшой ноткой спирта; причем в разные моменты одни компоненты запаха усиливались, а другие исчезали. Говорил он спокойно, почти без интонации, делая большие паузы между предложениями. Почти вся его речь состояла из вопросов, на большую часть которых не нужно было отвечать:

— Всё ещё считаешь, что ты — тварь? Эти пять лет тебя, похоже, так ничему и не научили. Почему ты ушел? Может, был другой вариант...

— Нет, не было. Я думал об этом. Она бы не поняла.

— Не поняла чего?..

— Что я не думал о продолжении. Не хотел. Всё, что мне было нужно — быть недалеко от неё.

— Ты умер раньше. Не в тот день — намного раньше. Можно уходить — нельзя возвращаться и уходить.

Мне захотелось курить, но сигареты лежали на тумбочке, и я не решался повернуться. Гость протянул мне пачку, затем дал прикурить. Запахло палёной шерстью — это, от пламени зажигалки, плавились волоски на его пальцах. Сделав затяжку, я снова мог говорить:

— Не думаю. Нет, именно тогда, ночью. Надо было так и оставаться — недалеко; рядом... Рядом!..

— Не кричи. Ты не виноват. Лучше докажи мне. У каждого своя червоточина, даже у вселенной. В чем твоя червоточина?

— Я думаю, стыд. Я ушел от стыда. Она бы это не поняла, и я ушел.

Гость вынул откуда-то бьющееся коричневое сердце; сделал на нём крестообразный надрез — сверху, между четырьмя клапанами; разрезанные лепестки раскрылись; внутри, с характерным звуком, бились и тёрлись друг о друга четыре крупных железных шара. Затем он перевернул сердце, и из него на пол посыпались металлические горошины. Когда все горошины высыпались, я снова заглянул в разрез — изнутри была гладкая, отливающая матовым блеском, коричневая поверхность.

— Почему не любовь? Я думаю, ты ушел, когда понял, что никогда... Где луна?

— Нет. Меня с тех пор не волнует порно.

— Может, король не знает, когда лисы уходят в степь...

Я докурил, оглянулся — его уже не было. Может, мне это привиделось? Я прошел к двери: внутренний замок был открыт, хотя, когда я дома, всегда его закрываю, бессознательно, на уровне инстинктов. Я закрыл замок, повернулся — на полке что-то лежало.

Это была фотография: Эля, её бойфренд; где-то за границей, возможно в Италии; они стоят посреди мощёной булыжником улочки со старинными зданиями, спускающейся к морю; вдалеке, по гавани, проплывает парусная яхта; оба улыбаются, бойфренд в солнцезащитных очках, футболке и длинных светлых шортах, Эля — в коротком развевающемся сарафане.

Я вернулся в комнату. На столе стояла небольшая деревянная ваза в форме раскрытого сердца. В вазе были незабудки — любимые элины цветы.

Однажды прочитав сообщения в элином телефоне, я больше никогда этого не делал. И в электронную почту больше не совался. Но нет в этом мире ничего постояннее электронных адресов и личных паролей: человек может поменять место жительства, фамилию, пол, но вряд ли — адрес и пароль.

Я быстро нашел то, что мне было нужно. И адресат всё тот же — Татьяна. Как я понял из переписки, Татьяна умудрилась эмигрировать в Испанию, и всё их общение происходило по электронной почте. Это оказалось просто находкой! Из переписки следовало, что Эля изменяла своему жениху, причем делала это исключительно за границей, во время их совместных поездок.

Один раз она изменила ему в Италии, с молодым католическим священником, пока он решал какие-то свои дела по бизнесу. Она познакомилась с этим священником за несколько дней до отъезда; результатом знакомства стал один романтический ужин, одна ночная прогулка и несколько бурных незабываемых встреч.

В следующий раз они с женихом отдыхали в Нормандии. Сразу по приезде ему вдруг потребовалось срочно вернуться; Эля тогда осталась на неделю на побережье, а потом ещё неделю планировала провести в Париже. Возвращение в Париж она решила превратить в небольшое путешествие-приключение — автостопом до Кана, а потом автобусами, с пересадкой в Руане.

Эля решила ловить попутную машину в кафе, расположенном у заправочного комплекса на выезде из городка, в котором отдыхала. Её согласился подвезти до Кана молодой человек на чёрной «альфе-ромео». По дороге они разговорились, он оказался шербурским архитектором и как раз ехал в Париж. В общем, всё случилось на подъезде к Руану. Мне было больно это читать: и то, что инициативу проявила Эля; и про её первый минет этому архитектору; и про секс в башне замка; и даже о том, как легко они расстались по приезде в Париж — ни телефонов, ни адресов, ни обязательств.

Я отобрал несколько самых компрометирующих писем и переслал прямо с элиного ящика на рабочий её жениха; среди этих писем были и такие, в которых она с особой женской иронией обсуждала его самцовские качества.

Март топорщил свои фиолетовые иглы, выворачивая мои внутренности — прошло полгода с того момента, как я отправил письма; и ровно шесть лет, как я ушел от Эли. Если на земле существует ад, то это март.

В дверь позвонили. Я раздраженно встал и пошел открывать. За дверью стояла старуха: невысокая, в черном платке. Она протянула мне плотный конверт. На конверте было надписано от руки моё имя. Я обратил внимание на маленькие узловатые ладони, в которых она держала чёрный носовой платок, то и дело смакивая с лица слёзы.

Что-то в её лице показалось мне знакомым. Я вгляделся:

— Екатерина Серафимовна, вы?

— Ну, здравствуй! Приходи завтра на похороны, Элю проводить.

Она быстро развернулась и ушла.

На похороны, со всеми, я не пошел; подъехал к окончанию церемонии к воротам кладбища. Наконец провожающие стали выходить и рассаживаться — кто в машины, кто в автобус. Я узнал только элиных родителей, сильно постаревших, и Марину: они с Элей, похоже, оставались подругами. Марина была с мужем, весьма хамовитого вида мужичком с усиками, одетом дубленку и вязаную шапочку — он был уже поддат, и Марина почти волокла его на себе.

Когда все разъехались, я отправился к элиной могиле. Смахнув с надгробной плиты венки и цветы, я поставил вазу в виде сердца с букетиком незабудок:

— Ну вот и всё, Элечка, вот и всё...

Следующий март я снова провёл на кладбище. Хоронили хорошего человека.

Ещё неделю назад он был жив; шел по квартире, вытянув руки, натыкаясь на стены; по лицу его текли слёзы, изо рта капала слюна; он добрался до кухни, взял нож; затем доковылял до сушилки, сорвал бельё, срезал веревку, скомкал, положил в карман пижамы; снова вернулся в кухню, взял табурет, притащил его в залу; прошёл в ванну, взял швабру и вернулся в залу; поднял швабру и нащупал люстру; поставил табурет под люстру; сел на пол и дрожащими руками, наощупь, стал мастерить петлю; подергал, петля затянулась и сорвалась; он повторил попытку, проверил, остался доволен; накинул петлю на шею; встал на табурет, дотянулся до люстры, схватился за рожок, дёрнул; рожок оторвался, остатки люстры качнулись, ударились о потолок, посыпались осколки; он отшвырнул оторванный рожок, осторожно слез с табурета; подтащил стол; положил табурет на стол, забрался сам; нащупал люстру, поставил табурет под люстру; забрался на табурет; схватил люстру у основания, дёрнул; упал вместе с оторванной люстрой на пол, перед этим ударившись об стол, табурет отлетел в другую сторону; несколько минут лежал с изрезанным осколками люстры лицом; встал, попытался нащупать на столе табурет; не обнаружив табурета, встал на четвереньки и стал ползать по комнате, по осколкам стекла, пытаясь найти табурет; нашел, поставил табурет на стол, вскарабкался сам, забрался на табурет, попытался нащупать основание люстры, нащупал, осторожно слез с табурета, передвинул его, забрался снова, взял свободный конец петли, попытался закрепить на основании люстры, получил удар током, упал, ударился затылком о паркет, через несколько часов умер от гематомы мозга.

А ещё три месяца назад он встречал Новый Год в метаноловом угаре, ползал, облёванный, по залу загородного ресторана, кричал, что умирает, что ничего не видит; а за три часа до этого, в сауне, пьяно смеялся и кричал: «Да, все бабы — твари! Эй, твари, идите сюда!»; а за день до этого он был преуспевающим бизнесменом, планировал в следующем году преумножить свой капитал, сменить автомобиль и купить двухэтажный коттедж.

А полтора года назад он вернулся с работы и долго бил свою невесту; обливался слезами, называл её тварью и бил; она кричала, умоляла, потом замолчала, а он называл её любовников, описывал позы и бил; в лицо; кулаками. Потом он ушел; исчез на месяц; улетел в Швейцарию, в Монтрё, в клинику для лечения нервных срывов. А она три дня просидела в его квартире, пока не приехали родители и не забрали её домой. Они хотели пойти в милицию, но она была против. Он ей ничего не сломал, но шрамы от гематом остались навсегда, и она замазывала их косметикой. Она пыталась вернуться к нему, объясниться, умоляла простить, клялась в любви; но он уже вычеркнул её из своей жизни; навсегда. Она продержалась несколько месяцев, а потом, приняв рогипнол, легла спать и не проснулась.

Когда все разъехались, я отправился к его могиле. Смахнув с надгробной плиты венки и цветы, я положил фото: он с Элей в Италии.

— Думаешь, ты — тварь? Ошибаешься. Тварь — я. Такие, как я, не должны жить. Не понимаешь. Уже не понимаешь. Но ты — тоже тварь. Мёртвая тварь.

Вечер. На журнальном столике стакан виски и нераспечатанный конверт, на котором аккуратным элиным почерком выведено моё имя. Я ставлю свой любимый фильм с Гуди Джексоном в главной роли — «Never Forever». Когда-нибудь я досмотрю его до конца.

The End