Литература

Как еще можно прокричать о том, что ты умираешь от невыносимой боли, что ты в агонии? Никак. Только эти бесконечные разговоры, моя улыбка, блуждающая где-то отдельно от меня. I’m in pain!!! – Yep, right, and then what? Тут два приятных момента. Первый – я примирился со своей болью, для меня её «невыносимость» - это лишь агрегатное состояние меня самого, в котором мне комфортно. Тут следовало бы задаться вопросом: а почему же я тогда ору, словно с меня снимают кожу живьем? Всё верно, потому что мне это нравится. Если и это исчезнет, если в один миг перестану заходиться криком, значит, меня больше нет, ни в каком смысле – просто нет и всё. Крик - это попытка найти хоть какое-то отражение себя в других, пусть это будет лишь эхо их железобетонных лиц, - это меня успокоит. И сейчас мне хорошо, я слышу эхо. Tell me more. Второй момент – чем глубже я развиваюсь в самого себя, внутрь себя, проникаю, тем длинней и забавней становится история, которую я рассказываю своим одноразовым собеседникам. Hm, that’s kinda sick. Да, именно. Хочешь, я переверну и переведу самого себя, клочок за клочком? Тогда будет еще забавней. Вряд ли интересней, но под пиво сгодится. По сути, это и есть цель – ведь нужно же чем-то забивать эфир. Мой эфир, с рождения и до смерти, - сплошные помехи.

От скуки придумываются развлечения вроде засовывания цинковых пластинок в штрихи помех. Проживаются истории вроде этой, когда я выхожу морозным ранним утром из индийского магазинчика в центре Питера. Февраль, голод, злоба, сострадание, чувство утраты. Но что я мог утратить, когда я лишь показал другому человеку путь, которому следовал сам? Несу ли я за это ответственность, да и существует ли она в моем мире вообще? Я лишь раскрыл свою грудную клетку и сказал: вот он я весь, у меня нет от тебя тайн, видимо, это называется «любовь», но я не уверен в уместности использования этого слова, - бери, сколько сможешь унести, но за последствия я не отвечаю, ибо сам не знаю, куда я иду. Я иду по ненадежной жестяной крыше, еду по крыше; и всё, что ты могла тогда, - это в ужасе смотреть на меня своими огромными ониксовыми глазами и закусывать губу, чтобы не закричать. Прошло время, я исхудал, словно после брюшного тифа, высох. Что ты, целый год прошел! А мы и не заметили. Теперь я не еду по крыше, я еду в поезде Москва-Питер.

По дороге разговорился с мужиком, который постоянно держал под мышкой сверток. Дурацкий такой сверток, из газетной бумаги, ведь никто сейчас так не делает, есть же пакеты. А мужик поделился, что у него что-то вроде задания в Питере: накормить содержимым свертка каких-то людей. О чем мне это должно было сказать? Да ни о чем, мне было плевать. Из окна противно дуло, по горлу елозила жажда, возникающая в пересушенных помещениях, хотелось спать, а мужик всё болтал, хотя в начале показался крайне сосредоточенным. Я неосторожно ляпнул, что, скорее всего, мне будет негде ночевать, да и вообще я не знаю, зачем еду. Он оживился и пригласил меня к себе, сказал адрес. Сквозь полудрему я поблагодарил его и, наплевав на начавшее болеть горло и жажду, вырубился.

:::

Питерский вечер-день. Предоставляет самые лучшие условия для того, чтобы сходить с ума, либо чтобы сутками не вылезать из постели и приходить в сознание только для секса. С вокзала я еду прямиком к Ольге. С тех пор как мы расстались, мы иногда переписывались. И всё казалось как всегда: я жаловался на жизнь и вечное отсутствие смысла, она изредка отвечала: реагировала или просто делилась настроением.

Но когда я прибыл в незнакомое мне место, то увидел, что живет она то ли в сквоте, то ли это просто чья-то бывшая коммуналка, и это уже не первое её такое место. Она вела так называемый богемный образ жизни со всякими «художниками» и прочим отродьем. Зима же. Нет, она скачет в джинсах в облипку и кожаной куртке на голое тело. Хороша… потрясающа, как и всегда. Хорошо хоть волосы не обрезала. Отросли уже! – смеешься ты, указывая на какую-то «инсталляцию» с белокурыми локонами. Ладно, чему уж мне-то удивляться? После меня, каким я был до болезни, для неё это всё детские шалости. Она проводит меня в свою комнату-студию, заваленную разноцветным тряпьем. Видимо, спят они тут вповалку на матрасах или на чем придется. Но сейчас полувечер и тут относительно спокойно, по крайней мере в этой комнате вроде как пусто.

Ольга предлагает мне матрас и подушки, я устраиваюсь, она кладет голову ко мне на колени. Глубокий выдох – я вновь глажу твои волосы, ты улыбаешься, зрачки расширены. Никаких наркотиков, только чистое искусство внутривенно или что там теперь для тебя важно. Я не ожидал увидеть тебя, хм, так или в таком. Нет. Твой тон в письмах был неизменен. Что же случилось? Что же? Все эти ненужные вопросы ты читаешь на моем лице. Я молчу. Зачем я сюда приехал? Это очередной сценарий? Нет, я так не живу, такой роли нет, я так не играю, не могу, не способен, я только отошел. Провожу ладонью по шее, ты прикрываешь глаза. По груди. По груди. Что?! – после этого знака препинания у меня началась истерика, впервые в жизни.

Ты расстегиваешь куртку. Плоская грудь. Только два крохотных шрамика над ребрами.

Я знаю, что должен сам себе рассказать об этом. У меня даже есть черновик записей о той встрече. Но я не могу. Пока. Вновь. Не могу. Но для самого себя. Твоя боль. Это – то, что я поселил в тебе. Прости меня. Я больше не могу так. Я каждый раз рассказываю себе эту историю, но не могу понять, не могу простить, не могу казнить, убить себя. Мне кажется это слишком простым и недостойным тебя.

«любовь» - стоит ли мне употребить это слово сейчас? или через несколько предложений?..

- Милая, зачем?! – не знаю, кажется, я сказал эти слова или ты просто говорила с моими обезумевшими глазами, сквозь лицо, залитое слезами и пеной изо рта.

- Так я почувствовала себя свободной, тебя больше не было во мне.

Стоя на коленях, дрожащими пальцами я провожу по твоей чистой мальчишеской груди. Едва заметные розовые шрамики. Твоей груди больше нет.

Меня заливает такая боль, какой я не испытывал никогда, меня скручивает в пружину у ног Ольги. Я не знаю, сколько прошло времени, что произошло, но когда очнулся, то она в одних джинсах разгуливала по комнате, изящно поднимаясь на носках, словно исполняя мою давнишнюю просьбу «покрутись, девочка, потанцуй для меня, милая». Она смотрит на меня спокойно и умиротворенно, будто за что-то меня простила, - это значит лишь то, что в её взгляде ничего не изменилось с первого мгновения нашей встречи сегодня. Ничего в ней не изменилось после моего открытия. Это лишь мои нелепые конструкты «за что-то», «простила». Нет, она стала такой, когда избавилась от меня.

Зачем ты удалила грудь? Для какой-то проходной роли Эвы по пьесе драматурга из Казахстана. Кайрат. Я читал его ЖЖ, да, талантливый, но не настолько. Она встречалась с ним. Она еще пахла им со вчера. – Ну и каков он был? – лучше меня?!

Тебе смешно? Да, мне тоже. В такие моменты просто и не знаешь, что сказать, что спросить. Да и что вообще можно или нужно спрашивать? Ничего не хочу знать, никого. Это ТАК ты жила со мной тогда? Таким был для тебя каждый день, как для меня этот миг? Похоже на то. Как можно было жить так, как можно было прожить так? Тебе это как-то удавалось.

Ольга выходит проводить меня в незастегнутой куртке. Я пошуршал в голове пленками: съемка фильма, где она в эпизодической роли, можно еще подумать, что это грим такой, накладка, ага. Я ушел. Шатался по городу. Мял в кармане обратный билет, думал, что мял билет.

:::

А у меня престарелая мать в Питере, полуглухая, полуслепая, к ней я не решаюсь зайти. Она каждый раз, когда я оказываюсь тут, словно умирает.

Вновь эти картины, что я прокручивал по тысяче раз, когда валялся в самом себе, словно в бычьем пузыре, наполненном желчью. Зимний аэропорт где-то в Штатах, очередная пересадка. Мы с Ольгой. В зале ожидания так много людей на сумках. Бесконечные сборы и переборы шмотья. Я выхожу наружу на парковочное поле, по-иному его и не назовешь, идет мелкий снег, ветер. Ольга выходит вслед за мной. Я оборачиваюсь, вглядываюсь сквозь снежную пелену, пытаюсь угадать её глаза, что-то выпытать, в очередной раз, нет, и я исчезаю - секущий штрих, еще один, и вот меня уже и нет. Мучительное ощущение прощания, будто я улетаю навсегда, один; хоть со мной и летела Ольга – это не имело значения. Холодные ночи, позёмка, ж/д станции, аэропорты, пересадки,– всё это было с Ольгой, я всегда её покидал, некогда было остановиться. А потом она просто устала.

Но сейчас я возвращаюсь.

Уже в парадной я слышу истошные крики. Мимо проскальзывает тот самый мужик из поезда, улыбается, подмигивает. Я остолбенел. Распахиваются двери комнаты слева, женский крик «они их всех отравили! помогите же кто-нибудь!» Сверху в стену лестничной площадки влетает Ольга, подбородок в крови, вся куртка тоже заляпана, взгляд растерянный. Взлетаю наверх, успеваю её подхватить, она падает без сил. Её рвет кровью. У меня на руках. Она отдышалась, пытается улыбнуться, бредит:

- Не сегодня, милый. Если я и умру, то всё равно мне нужно на встречу с ним.

- С Кайратом?

- Нет, глупый, с другим, из Khan Mauta Bagh.

- Я не помню индийца!

- Ты как всегда забыл или приревновал. Хочешь глупость? Возлюбленные, если и расстаются и покидают, то лишь затем, чтобы перестать нести бремя ответственности перед самими собой.

- Не надо только «Ремарка», - пытаюсь улыбнуться в ответ.

- А когда-то я так боялась, что стала «совсем твоя», что моего у меня совсем не осталось. Ты всегда брал слишком много. И когда я отдала тебе всю себя, то тебе этого уже было мало.

Мое лицо в крови и слезах. Ольга улыбается и о чем-то мечтает. Понимаю, что уже ничего не могу сделать. Она так решила. Меня оттесняют медики, что-то спрашивают, я ничего не соображаю, вижу только её глаза – она, видимо, представляет сегодняшнюю встречу. Ей нет нужды что-то мне объяснять, ведь это так очевидно – она счастлива.

:::

Выхожу на улицу. Тут скорая и милиция. За лентой ограждения стоит тот мужик, который подбросил сверток с ядом, но никто его не трогает. Словно сомнамбула, я перешагиваю за линию. Пытаюсь его ударить, но от этого меняется лишь форма его лица. Он ухмыляется.

- Ну, попробуй еще раз. Поглядим, как быстро тебе надоест менять маски. Это лишь маски.

Его лица меняются калейдоскопом. Вижу – бессмысленно. Ловлю его взгляд. Он смотрит в сторону реки, странно, на ней практически нет льда. У берега стоит баржа. На барже, на троне сидит король.

- Ну и кто тут главный?! – ору я. Указывая пальцем на короля, шиплю. - Ты виновен в том, что Ольга вырезала себе грудь!

Король только прищурился в мою сторону и продолжил наблюдать за тем, что происходило у его ног. Прямо перед ним был небольшой квадратный ринг, в одном углу которого был таджик в комбинезоне на голое тело, в другом – бойцовая собака. Вот-вот должна была начаться схватка. Карлики, изображавшие публику за пределами ринга, выражали свою бурную поддержку таджику – он был явным фаворитом. А еще были сумоисты под водой. Видно их было благодаря кубу, в котором они боролись, и одна из граней которого показывалась на поверхности. То, что было видно под водой, было жутким: их искаженные от ярости лица, настолько тесное пространство, что они упирались носками ступней друг в друга, пальцы, продавливающие плоть противника до кости. Однако в том, что было видно на поверхности не было и следа ото всей этой злобы: два тучных самурая увлечены чайной церемонией, угождая друг другу, будучи предельно тактичными, беседуют на отвлеченные темы. Цирк на поверхности, цирк на поверку. Король знал это и ему было невыносимо скучно.

Я обернулся к мужику и с надеждой в голосе быстро зашептал:

- Если всё цирк и всё меняет свою форму, то может и Ольга изменится?

- Нет, - ухмыляется мужик. – Она не просто изменилась, она удалила тебя из самой себя. Это подпольная операция и даже у короля метафизики нет над ней власти. Теперь она сама живет с этой бесконечной болью, каковую познал ты, но именно эта боль выедает ту самую дыру в груди, которую ты называешь «свобода». Этот рак души, что разъедает её сердцевину, делает её нечувствительной к привязанностям и страданиям. Боль позволяет жить. Тебе следовало беспокоиться тогда, когда она стала очень спокойной в письмах. Сейчас слишком поздно. Ты искал кортасаровский центр? – вот он – эта дыра в твоей груди. А теперь и в её. Будь я тем хирургом, я бы отрезал себе руки, лишь бы не уродовать совершенство или… если уж да… то съел бы вырезанные части, а потом бы удавился.

:::

Когда я обернулся, то никого уже не было, только обрывки ленты ограждения извивались на ветру в неестественном свете фонарей. Что дальше? Я достаю обратный билет – это заношенный чек из магазина. Не удивляюсь, брови сами по привычке приподнимаются. Что теперь? Ведь кроме билета у меня ничего не было. Ну что? Вот бумажка 500 форинтов с незапамятных времен. Первые мысли: ночевать, голод. (мужик-калейдоскоп, птичка хочет корма – два красных креста на пляже). Вторые: недалеко индийский магазинчик, взаймы.

Индиец за прилавком форинты, разумеется, не принимает.

- Дай поесть взаймы тогда.

- Хорошо, дам. Тогда ты отдашь мне всё, что произрастет в твоем будущем доме, - начинает свою песню он.

Дом, будущее, отдать – нет. Ведь так легко согласиться отдать то, чего у тебя нет и никогда не будет. Но что значит «дом»? И что может в нем произрасти? Ольга, сумасшедшая моя, смертельная, где ты?

Вновь на улице. По-прежнему темно. Сколько я еще буду тут? Замерзнуть? Оттаять? Её увезли – увезли ли? Моя птичка больше не просит корма, корм отравлен, корм кончился, птичка мертва, птичка улетела. Мне некого больше кормить. Я чувствую, начался большой голод.

Что я чувствую – это лишь температура света, снег, гололед – дополняют мой костюм.

- Нет, родной, сегодня я не могу, может завтра?

:::

Я кусаю кулаки от отчаяния. А Ольга в одних джинсах разгуливает по студии.

- А имплантаты, что ты думаешь насчет них?

- Можно всё, милый, сегодня можно абсолютно всё. Но только зачем? Я не смогу кормить нашего ребенка грудью, потому что больше не хочу этого. Кайрат это понимает.