Литература

Я обгоняю маму и несусь на кухню. Мама кричит: «Стiй, шибеник, скiльки можна жрати!» — и хватает меня за шиворот. Я борюсь за дверной проем, как наши предки бились с фашистами за Москву и Сталинград. Мама затыкает вход своим телом, я протискиваюсь сбоку из последних сил и застреваю, упершись носом в засаленный фартук. Папа выглядывает из-за фикуса с куриным окорочком в руке. У него виноватый вид, но он пытается держаться непринужденно.

— Нфм дыфаты! — мычу я. — Тато, тато, дфмвы!

— Хіба ж я винен, що ти жреш як стадо свиней? — философски замечает отец.

Он тыкает в мою сторону куриной косточкой, как жрец вуду. Очень некрасиво, когда родной отец издевается над твоим физическим недостатком.

— Терпи, скотіняка, схуднеш і вилізеш на наступний день, — чавкает отец. — Будеш там стирчати як Вінні-Пух у норі.

На кухонном столе — миска с еще тремя окорочками, запеченными под майонезом с чесноком. Их мог бы съесть я! Папа уже старый, ему вредно трескать столько холестерина.

— Та ти зовсім з глузду з"їхав, письменник йобаний! — сдавленным голосом кричит мать. На меня накатывает удушье. — Допомагай, лисий дурень, а то задихнеться наш єдиний синочок, кровиночка наша!

— Тато, тато, дфмвы, — еле слышно бормочу я.

— Швидше, старий олігофрен, бачиш, дитині зовсім погано! — Мамина диафрагма расширяется от крика, в моих глазах темнеет. — Тягни його швидше за руку, перестань жувати як баран!

Папа давится вторым окорочком и тянет из миски третий: он знает, что до обеда ничего не получит, а на часах еще двенадцать.

— Таточко, дай відкусити, — всхлипываю я. — Не будь як брехливий пастир, який хвалить нам тернистий шлях на небеса, а сам, врозріз радам, байдикувати на стежках гріха. І не червоніє.

— А ти не читав би свого Шекспіра, а збігав з хлопцями у футбол пограв. — Папа облизывает жирные пальцы. — Може, скинеш пару кіло.

— Припиняй піздеть, чортів дурень! — мама дергает бедрами, пытаясь освободиться.

Мне становится очень хорошо, пиписка набухает в спортивных штанах и трется о мамину ногу. Как я люблю маму! Кажется, я готов так простоять весь день.

— О, курвячья сімейка! — мама рычит как медведица, попавшая в капкан.

Дверной косяк трящит от возвратно-поступательных движений, крашеная рейка брякается на пол.

Свобода!

Налетаю на стол, хватаю последний окорочок! Бежать некуда, впереди балкон!

Я стою на балконе и чудом удерживаю дверь, мать и отец напирают, я уже слышу смрадное дыхание из их пастей. Кажется, они готовы сожрать меня живьем!

— Якщо не дасте нормально поїсти, викинусь з дев"ятого этажа! — предупреждаю я.

— Валяй, один хуй не розіб"єшся, — пыхтит отец.

На глаза наворачиваются слезы. Я разжимаю пальцы, отлетаю назад. От бетонного ограждения откалывается здоровенный кусок и летит вниз. Там воет автомобильная сигнализация и кто-то громко матерится.

— Ну, раз ви вже пообідали, я вам готувати не буду, — иронизирует мама. Ее взгляд пылает презрением, как газовая конфорка.

— Ганнуся! Ти зовсім нас не любиш. — Папа игриво толкает маму в бок, и мама отлетает к противоположной стене. — Ну звари хоч малюсінькі макарошки, хоч маленьку картопельку! Ганнуся, це ми, твої маленькі кошеняткі. Ми хочемо кушанькі.

Папа на четвереньках подбирается к маме и трется о тапки щетинистой щекой:

— Мяу, мяу, будь ласка!

Меня тошнит от этой омерзительной сцены сексуальной эксплуатации и шантажа. Тем более, мне все равно ничего не светит. Доктор сказал, что я целый месяц должен питаться одними яблоками и кефиром.

— Добре, кошеня шолудивий, слови собі мишку, — ворчит мама. — А я піду поему дописувати.

Дверь маминой спальни захлопывается, отсекая надежды на сытую жизнь. Слышен стук безжалостных клавиш ноутбука. Папа гремит на кухне цепью, запирая холодильник

Меня зовут Герман. Герман Огирко. Моя мама — великая писательница. Папа тоже великий писатель, но не такой великий, как мама. Папа признает это и преклоняется перед маминым гением. Он даже запретил маме брать его фамилию, чтобы никто не подумал, будто он греется в лучах ее славы. Папа хочет всего добиться сам, своим терпением, трудом, писательским мастерством. Когда мама выступает на ежегодном фестивале “Киевские каштаны”, папа отказывается состязаться с ней и скромно сидит в жюри, делая вид, будто мы с ней вообще не знакомы. Стоит ли говорить, что мама с легкостью побеждает жалких украинских графоманов? Стоит ли говорить, как злились бы эти бездари, как рвали бы волосы на жопе, завидуя мужу Ганны Огирко?

Лирика моей мамы уникальна, она питает меня с тех пор, как я оторвался от ее груди. Когда я засыпал, мама сидела рядом, напевая колыбельную про гороховый суп. Кулинарная тема в маминой лирике символизирует уют и стабильность жизни нашего отечества, поэтому мамина лирика — самая позитивная в Украине! Некоторые критики даже считают, что в маминых поэмах о еде присутствуют сакральные мотивы, которые поддерживают благополучие всей страны.

Стоит ли говорить, что, когда мне исполнился год, я уже не помещался в детском стульчике? Я был и остаюсь самым преданным поклонником творчества мамы, я люблю его даже больше, чем папа. Но мама этого не ценит! Мама предала меня в руки украинских коновалов. Если вы знаете, насколько ужасна отечественная медицина, вы меня поймете без слов. Вместо того, чтобы оказать мне психологическую поддержку и объяснить родителям, что надо терпимее относиться к таким как я, они изнуряют меня диетами и заставляют бегать вокруг детской площадки во дворе.

Целую неделю длится это мучение. Человеческий разум подсказывает мне, что надо терпеть ради мамы, ради папы, ради всех нас. Но натура зверя толкает меня к холодильнику. Если б я мог, я перегрыз бы цепи и впился клыками в кусок баранины, из которого мама собирается делать гивеч. Я глодал бы замороженную пиццу! Я жевал бы сырое сало!

На кухне жужжит миксер — папа взбивает тесто для оладушек. Папа очень здорово жарит оладушки. Конечно, не так хорошо, как мама, но с медом, вареньем и сгущенным молоком сойдет. В моей душе вспыхивает робкий огонек надежды.

— Татко, хочеш, я тобі допоможу? — спрашиваю я нейтральным тоном, как будто срал с парашютной вышки на него и его стряпню.

Папа вынимает лопасти миксера и споласкивает под краном. На его широкой волосатой груди издевательски блестит ключ от холодильника.

— Валяй, байстрюк, бери ложку і розмішуй, — цинично говорит отец. — Мабуть, фізична праця допоможе тобі скинути хоч сто грамів. Поїсти тобі, звісно, все одно не дадуть.

Отец вразвалочку идет в гостиную и скребет шпателем стену. Он делает ремонт уже третий месяц, по всей квартире расставлены мешки со штукатуркой, связки плинтусов, рулоны обоев, банки с краской и прочий строительный хлам.

Я беру ложку и зачерпываю цемент из мешка под столом. Мой желудок шепчет, что я должен быть готов на все, чтобы сбросить цепи кухонного рабства. Натура зверя шевелится во мне. Она велит взять растворитель и налить его в тесто тонкой струйкой. Теперь нужно положить соду. Ха-ха-ха! Под ванной лежит негашеная известь, завернутая в несколько полиэтиленовых мешков. Я содрогаюсь от дьявольского смеха, когда вижу, как она пузырится в миске. Скоро, очень скоро ключ от холодильника будет моим!

Думаете, я в этом виноват? Нет, виноваты вы. Внушив мне бесплодные надежды, вы бросили меня в пучину голода и бедствий. Вы опоили меня кислой спермой кефира. Вы засунули в мое чрево горькое яблоко греха. Так пожните адские плоды трудов своих!

Я отпиваю масло из бутылки и наливаю немного на сковороду. Отец заглядывает на кухню и одобрительно кивает головой.

— Добрий кулінар підростає, — хвалит меня отец, собирая оладушком остатки варенья. — Мабуть, скоро сам почнеш писати вірші і прозу, і мамку з батьком не осоромиш. На тобі, синку, за труди.

Он протягивает мне посиневшую оладью, я отшатываюсь:

— Ні, батьку, я на дієті. Вже якщо я вирішив стати як ви з мамкою, я буду слово тримати.

— Добре, — хвалит меня отец.

Он оставляет ужасную оладью на тарелке и идет штукатурить дальше. Оладья предательски зеленеет. Я осторожно нанизываю ее на вилку и выкидываю в мусорное ведро.

Я жду, что отца начнет рвать зелеными хлопьями, но великий писатель весело насвистывает, шлепая на стенку раствор. Не могу смотреть на мучения человека, который дал мне жизнь.

Выхожу во двор, там очень жарко, я весь обливаюсь предательским потом. На детской площадке почти пусто, только на качелях сидит худенький смуглый мальчик по имени Алишер. В его руке эскимо. Я сам не качаюсь на качелях — на прошлых погнулась верхняя штанга, а на эти я просто не влезаю.

— Дай сюда! — говорю я чурке. — Отдай эскимо, а то раздавлю к ебаной матери!

Я надвигаюсь на чурку, заслоняя солнце. В его карих глазах читается животный ужас, белая струйка стекает из раскрытого рта.

— Шайтан! — взвизгивает мальчик. — Ата! Модар! Милиция буду звать!

Я вынимаю из его рук эскимо и торопливым шагом иду дальше. В витринах супермаркета “Сiльпо” отражается мое искаженное гневом лицо, волосы всклокочены. Наверное, в меня и правда вселился шайтан! Я готов убить Алишера, пожрать отца и изнасиловать мать! Пусть еще попиздит про гивеч! Я изжарю гивеч из ее гениталий!

— Дивися, який жірдяй, — рыгочут хлопцы у магазина.

Я вспоминаю, что у меня нет денег. Эти хлопцы намного старше меня, от них воняет пивом и куревом.

— Что ты сказал, ссаный хахол? — спрашиваю я.

Я давно учу русский, чтобы выделиться из безликой толпы. К тому же, украиноязычные писатели на хуй никому не сдались.

Хлопцев трое, они прут на меня с бутылками “рогани” в руках.

— Деньги давай, сопляк! — Я наступаю самому ближнему на ногу.

Гопник воет, лежа на земле, и царапает асфальт бутылочным горлышком. Пролитое пиво похоже на лужу мочи.

— Кто следующий? — спрашиваю я.

В каждом моем жесте читаются уверенность и невозмутимость.

Хлопцы молча достают портмоне и отдают разноцветные гривны.

Я начинаю с “Макдональдса”, назло националистам, которые считают фастфуд вредной и враждебной украинцу едой. Это лишь разминка. Обедаю я в пиццерии “Челентано” и завершаю вечер походом в кулинарию того же “Сiльпо” — чтобы боялись.

Вызываю лифт, дожевывая куриное филе с сыром, майонезом и шампиньонами. Пожалуй, сегодня я откажусь от маминых яблок и кефира.

Папа кряхтит в сортире. Я зажимаю уши, чтобы не слышать этих ужасных хрипов. Мой воинственный дух давно сошел на нет, я думаю о предстоящем судебном процессе.

Что-то твердое брякается о фаянс, я слышу это даже с зажатыми ушами.

— Дивись, Ганнуся, здається, я вже сру кирпичами! — весело кричит отец.

Холодильник уже не играет в моей жизни такой существенной роли, отец даже перестал его запирать. Благодаря посещениям “Сiльпо” я теперь в отличной физической форме, подумываю даже записаться в секцию сумо. Но это все лирика, потому что я преодолел лишь физическую зависимость от родителей. Теперь я должен избавиться от зависимости моральной и наказать их за многолетний психологический террор. Я изнасилую свою мать, но в метафизическом плане.

Вчера ночью я переписал к себе на компьютер мамину поэму про галушки и перевел на русский почти половину. Литагент в России уже найден, его зовут Агеев Р. Еще я обещал ему новый папин роман. Этот роман — автобиографический, про папино голодное детство в каком-то военном городке на стыке двух эпох, на перевод уйдет примерно полгода. Разумеется, роман будет подписан моим именем. Экспроприируй экспроприаторов, как завещал великий Ленин. Фамилию Огирко я сменю на более русскую — Огурцов. Герман Огурцов — звучит неплохо. Мать и отец об этом никогда не узнают, потому что из принципа не читают москальских книг.

В “Сiльпо” забыли завезти мороженое. Меня это не сильно волнует, потому что на улице уже осень. Вчера пришло письмо из издательства, мама прочла его и закатила ужасный скандал. Папин роман редактор назвал хуйней, зато маме предложил написать кулинарную книгу. Мама была в ярости! Она кричала, что в семье растет вор и предатель родной Украины. Потом у мамы случился эпилептический припадок, папа испугался и прикрутил ее цепью к холодильнику. Из маминого рта валились белые ошметки, как у бешеной собаки, а папа плакал, потому что не мог достать кастрюлю с гивечем и куриные окорочка.

Эта сцена серьезно травмировала мою психику. Я твердо решил покончить с писательством и поступить в кулинарный техникум.