Литература

Когда библия попадает в руки десятилетнему, он может поверить в бога, а потом вывернуть бога наизнанку и всю оставшуюся жизнь писать библию с маленькой буквы.

В промежутках между чтением К. хочет кого-нибудь попросить:

«сдайте меня в больницу, там горячая вода и батареи», -

но в этом доме просить не принято. Ребёнок получает право говорить после того, как взрослый задал ему вопрос. Например: почему ты не хочешь надевать это платье? К. хочет короткую стрижку и джинсы. В доме нет джинсов, только тренировочные брюки. Из трещины в стекле тянется невидимая нитка холода.

К. не любит нитки. Девочка должна шить, вязать, не открывать рта, пока не спросили. Говорить тихо. Так, будто ей больно. Будто в горло напихали поломанных вязальных спиц. Но когда тебе больно, слова получаются медленные, а люди слушают быстрые. Отвлёкся, отвернулся подумать, а они уже орут: нам некогда! быстрее давай, что там у тебя? – Ничего.

К. думает: если бог есть, он поможет мне выбраться отсюда, но он в этой книжке какой-то садист.

К. знает слова вроде «садист», «индульгенция» и «пресуществление», но не знает, как связать шарф. «Как ты замуж-то будешь выходить», - стыдит её соседская алкоголичка.

Если очень холодно, пишут в другой книге, это способствует закаливанию организма.

К. не понимает, почему при хроническом бронхите нельзя закаляться. Холод уничтожает микробы и слабость. Она уже гораздо сильнее, чем полгода назад, но теплей здесь не стало.

Здесь сыро. Хлеб, оставленный без упаковки на трое суток, не черствеет. Влажный ледяной воздух стягивает горло, словно петля.

Было бы странно думать, что с людьми этого дома К. разговаривает только с их разрешения. Когда надо, ей не мешает говорить даже боль, но если не хочется приближаться к ним, лучше прочитать, чем спросить. Книги умнее родителей.

Мать оставила записку: «Суп на плите». В супе плавает жир и крупные кольца лука – то, что дочь не переносит. Вчера было то же самое. Отец закричал: это полезно, ты ничего не понимаешь! ты должна… - Если у меня на это аллергия, это вредно. – Мать готовила, а ты не жрёшь, неблагодарная тварь.

Я это сейчас вылью в раковину, тихо сказала К. Она слышала, как колотится сердце. Ей не нравился этот звук. Лучше бы оно шумело, как вода в трубах.

Ты совсем обнаглела, что ли, удивился отец и на несколько секунд замолчал. Мать не лезла в их разборки – боялась, что ей тоже влетит.

Ты, мразь, думаешь, сказал отец, что если родилась с хорошим личиком, то и человек ты хороший?

К. очень хочет послать отца к чёрту. Она сидит в удобном месте, у плиты. Если папаша швырнёт в неё железной кружкой, та угодит в другую кастрюлю, или в навешанные на стене тёрки и половники, или, если плохо постарается, в сушилку. Всё это грохнется, рассыплется, зазвенит. А им скоро идти к бабушке. Некогда заставлять ребёнка убирать за отцом. А если ребёнок заупрямится, как обычно, скандал затянется до восьми, а восемь – это уже глубокая ночь.

К. не хочет к бабушке, поэтому называет отца дураком и убегает из кухни. Отец продолжает орать, всё одно и то же, но ловить и бить девчонку сегодня некогда. Счастливый день.

Сейчас, когда никого нет, К. с презрением смотрит на суп и вытаскивает из русской печи кастрюлю с варёной картошкой. Можно нажарить целую сковородку, а луковое месиво пускай взрослые жрут. Неужели и она, когда вырастет, будет жрать дерьмо и заставлять других это делать?

Носить чугунные кастрюли гораздо легче, чем полгода назад. Радость медленно уменьшает количество сломанных спиц у неё в горле.

Я вырасту и не буду ничем болеть, кроме простуды.

Ты-то даже такой готовить не умеешь, однажды сказала мать, а ведь тебе уже десять. Нормальные дети уже в восемь лет хозяйство ведут. К. умеет варить суп из пакетов – они появились совсем недавно. Отец орёт, что там добавки из не-помню-чего, бактерии, порошок. Зато лука нет. Если попадается, то мелко нарезанный, истончённый, как стрекозьи крылышки. Бросаешь в кипящую воду мясо, картошку, лавровый лист и содержимое пакета и постепенно убавляешь газ.

Это напоминает ситуацию с богом. Он будто из пакета – нечто искусственное, но съедобное. Ещё бог, вечно ускользающий, похож на дождевого червя – он прячется в рыхлую почву, пройдёт доля секунды, и ты больше не увидишь, не поймаешь его, кончик сплошного хвоста мелькнёт в земляных развалах и скроется. Не хочешь пачкать руки, чтобы найти, да и запрещено. Может ли быть отцом всех нас существо, похожее на искусственного дождевого червя?

Но лучше бог, эта бессмертная земляная тварь, чем домашний ад, куда намешано всё ненужное, почему-то объявленное для тебя нужным. Отец ведёт себя так, будто он бог, но из него паршивый вседержитель, он ничем не владеет, только надеется, что на следующий год его сделают начальником. А настоящий отец – всегда начальник.

В синей книжке написано: люди сами виноваты во всех преступлениях бога. Сначала они были глупые, и яхве их пиздил, иначе они не понимали. А потом, когда поумнели немного, он превратился в человека и стал по-человечески с ними говорить. Одни поняли, а другие приколотили его к дереву. Но он раздвоился, так, что второй его половине, сидящей на небе, было не больно. Третьему же лицу всевышнего было вообще всё безразлично: дух не может страдать.

К. ловит себя на мысли, что хотела бы стать святым духом ещё больше, чем взрослой. Но взрослые жрут дерьмо. Вдруг святой дух тоже что-то подобное употребляет. Невидимую нам и очень неприятную субстанцию. А что делать, если ты взрослый или святой. За это надо платить. Дети вот могут не работать, не считая стирки, уборки и готовки, но за это на них все орут и считают их дураками. Ничто не освободит тебя просто так.

К. не понимает одной вещи: если ветхие люди были непонятливыми и незрелыми, и бог их за это истреблял, почему тогда новый Христос учит новых, повзрослевших людей быть детьми? Может, они были плохими детьми, а теперь должны стать хорошими? Но у К. странное чувство, что дети ни плохими, ни хорошими быть не могут. Их всех можно зарыть только в одной яме. Нельзя, чтобы одним известковый провал, а другим – чистый гроб и цветы. Они бывают только сильные и слабые, умные и тупые. При этом К. ненавидит некоторых детей, но понимает, что они не сами по себе такие, просто у них семья.

Будь новый бог моим отцом, думает К., может, он бы на меня не орал.

В заиндевелое окно стучат. Сквозь двойные рамы слышен бабий голос: я к Маше! я к Маше! К. размышляет, открывать или нет. Телефон сломан – матери нельзя позвонить и сказать, что она кому-то нужна. Мать так и останется не нужной никому.

К. выключает газ, выходит на веранду и медленно спускается по обледеневшим ступенькам – отец ещё утром расплескал воду из ведра. Сюда можно было бы поставить обогреватель, чтобы дрянь растаяла, но здесь нет розеток. Отец, когда строил веранду, не задумывался об этом. К. оборачивает руку носовым платком, чтобы не содрать кожу о ледяной засов.

Уличная баба – это Вера, которая ведёт в школе швейный кружок. Она хотела отдать матери полиэтиленовый пакет, в который засунут тяжёлый матерчатый свёрток. Замёрзла я, можно у вас чаю попить, бормочет она. Вера напоминает серую жабу. На голове у неё серый платок.

Баба входит и видит библию на кухонной плите. Святые книги-то нельзя на конфорку класть, укоризненно бубнит она. Похоже, она не моется. Святые тоже не мылись. Зато они не клали книги на плиту. Тогда не было плит, кроме надгробных, и можно было читать библию у огня.

К. включает чайник. Ей не хочется, чтобы эта баба сидела на кухне, но на улице сплошная могила. Если К. нальёт бабе, вдруг ей тоже потом кто-нибудь нальёт. Так написано в книге бога.

Скажите, пожалуйста, а бог точно есть, спрашивает К. Есть, говорит Вера, достаёт полотняный платок и сморкается. Вот ты болела, мать твоя говорит, это он тебя и наказал – плохо себя вела. А бывает, что дети умирают, это за грехи родителей наказание. Если выжил, значит… значит, за свои.

К. вспоминает, как она в семь лет лежала в полубреду, и фельдшерица отказалась колоть ей пенициллин. Детям это вредно. «А ещё на вашу дочь новокаин не действует, она как ненормальная. Все дети как дети. Как она зубы-то будет потом лечить?»

К. было всё равно, умирает она или нет. Стало совсем легко. Семь лет – возраст удивительной смерти. Есть нормальные дети, они успевают уже к пяти поверить в бога и испугаться его. Ненормальные его не слышат. Сначала они задыхаются, потом теряют сознание. Потом, как ни странно, становится легче дышать. Ты спишь и не чувствуешь сна. Забываешь тяжесть, помутнение, тошноту, и вокруг тебя из воздуха растёт непрозрачная капсула. Это может длиться несколько минут, и благодаря им ты стираешь из головы все отвратительные два месяца, словно от болезни остаётся одна счастливая смерть.

Если бог хороший, он мог бы забрать меня, но не забрал. Он оставил напоминание – что смерть не на войне, а у себя дома, не страшная. Если он заберёт меня в этом году, когда я уже успела натворить гадостей, смерть будет тяжелее, значит, мне надо подождать и стать лучше, и когда я умру взрослым, то стану таким же свободным, как третье лицо бога, и смогу летать везде и увижу любую страну, где холод никого не съедает.

Говорить это Вере нельзя, уж очень она мерзкая. Не получается любить таких людей.

А верила ты в бога, когда у тебя было воспаление лёгких, спрашивает швея.

Нет, отвечает девчонка, я бабушке ещё пела песню: «а бога нет, нет, нет, всё это старый бред», бабушка и сказала, что он накажет меня. – Вот и наказал, удовлетворённо заключает Вера. Креститься надо. Прадед-то у тебя священник был. Враг народа.

Кто верит в бога, тот народу враг? – спрашивает К. – Рано тебе ещё, Катерина, об этом знать. Чего отец-то твой стекло не вставил – стеклореза нет? Помолился бы, дал бы ему Христос стеклорез.

К. ненадолго перестаёт понимать, надо верить, чтобы умереть, или верить, чтобы не умереть. Наверно, и для того, и для другого: смерть нужна не каждый день. Обсуждать это не с кем, да и незачем. Её будущая смерть не касается взрослых. А потом она думает, совсем не в тему: там, где Авраам убивал Исаака, было тепло.

На крыльце грохот сапог и ругательства. Отец думает, дочь не услышит. Мать твою, вода, обращается отец к мирозданию, мать твою, бочка, мать твою, замок.

Заметив Веру, он мрачно смотрит на неё секунды три. Три секунды, как три лика бога – ненормальный, ненормальный и ненормальный.

Картошки ты мне не оставишь, конечно, деланно-ироничным тоном произносит он. У тебя суп есть, огрызается К.

Какая у вас девочка несамостоятельная, сетует Вера, другая бы в магазин сходила, купила подсолнечного масла, а эта сметану льёт. Всё на жарку потратит, придётся неделю химию из райпо жрать. – Сходит, говорит отец, озираясь по сторонам: нет ли тут ещё какой припрятанной лярвы. Она в меня пошла, не в Воскресенских этих, что в шестидесятые прислугу держали, белоручки поповские. – Это семья божественная была, Коля, неожиданно твёрдо говорит Вера, поправляя платок, с которого медленно скатываются капли воды. – Мне этого дома не надо, говорит отец.

К. замирает в восхищении красотой ситуации. Вот если бы они закричали друг на друга, стали спорить о несуществовании, подрались! Впервые она так близко различает столкновение идей.

Но оба слишком трусливы – разойдутся. Не хватает пустынной жары, чтобы не просто унизить, а зарезать ребёнка на возвышении. Не хватает слов, чтобы превратить размазанные, будто акварель по школьной парте, чувства в стальные формулировки. Не хватает спиртного – оба почти не пьют.

Бог их накажет. А если вам надо красиво убить ваших детей, тоже обращайтесь к богу.

В нашем воздушном городе всю зиму идёт дождь. Молодая женщина, тоненькая, как подросток, но с сильными руками и плечами, открывает окно мансарды и смотрит на кирпичные трубы, на аккуратно очерченную луну. Эта женщина уже много лет не болеет ничем, кроме простуды.

В одном окне браузера – база данных по работе, в другом – православный пост правозащитницы. К. спрашивает её: знаете ли вы, что иногда христиане говорят больным детям: бог наказал тебя?

Вместо хозяйки журнала отвечает православная комментаторка, недавно зачем-то повесившая в сети свою голую жопу:

«Это ты, что ли, была христианкой, что ты лепишь. Какой у тебя может быть духовный опыт, коза. Ты мозг вырасти для начала. Чего рассказываешь про своих придурошных подружек не к месту? Почему это мы виноваты, что твои подружайки тупые злобные дуры, шпыняющие детей?»