Литература

1.

Проснулся как обычно около восьми вечера, тьма и промозглость. В Бельвиле потеют окна, единственный шанс хоть немного согреться - постоянно варить макароны, от чего окна потеют еще сильнее. Прижаться ко вспотевшему, словно после долгого бега, стеклу, ощутить его ледяное дыхание и высокомерную отстраненность. Лед, образующийся при плюсовой температуре, обжигает щеку, и вниз, к деревянному поддону, устремляется капля конденсата с биохимическим составом моей кожи. Распахиваю створки прозрачного стенного шкафа настежь, холод двора-колодца вцепляется в изможденную носоглотку.

Внешнее содержание шкафа гармонирует с внутренним: изрезанный хирургическими спицами брандмауэров двор, аккуратно кастрированные деревья и творческий беспорядок опавшей листвы, подрагивающий вечнозеленый плющ и престарелый кирпич, отчаянно молодящийся убивающими его побегами. Надо всем царит трупное спокойствие, пронизанное еле заметной сероводородной дрожью. Кутая трясущиеся ключицы, прочищаю стержнем от ручки забившееся отверстие стока поддона. Одно отверстие свободно, и из него почему-то вытекает песок, теперь это увлажненный мной песок. Откуда было взяться песку на шестом этаже? Стальной наконечник стержня застревает во втором отверстии. Что в нем, я так и не успеваю узнать, дрожь усиливается, захлопываю окно. По карнизу медленно стекает песок. Резонируя со стеклом, дрожу и завидую ему, распятому в раме, распирающей кирпич и бетон, тянущийся к самой земле, внутри которой разбили бивуак вольные стрелки вод Бельвиля, готовые в любую секунду выступить на Париж, раскинувшийся внизу.

Сказать: стоп, перемотка, вот запись, сделанная в мотеле на диктофон. Но я никогда не был в мотеле, я вообще смутно представляю себе, что это, и уж тем более никогда не пользовался диктофоном, а теперь, после инцидента с отверстием стока, перестал пользоваться и ручкой. Всё же с легкостью могу представить себе ситуацию, когда я, упоровшись метамфетамином, ночи напролет мастерю коллажи из упаковок куриных наггетсов, пластиковых и картонных. Разумеется, в мотеле, разумеется, это и есть магия того, о чем говорят, но, разумеется, смущаются называть. Зачем называть вещи, если ты о них не говоришь? Наивно смущаться и болеть свинкой символизма, необходимо точнее говорить о вещах, а не упражняться в назывании.

Щелчок, перемотка. Этажом выше Жан-Луи и Жизель, вечные студенты из Нормаль Сюп, авторитетно рассуждают о тягучем и нудном рассказе игрока словами о каждом угле и водостоке Дублина. Щелчок, еще один рассказ о каждой ступеньке и комоде в исполнении кроссвордиста с соседского Менильмонтана. Кошка - это кошка, а не собака. Из динамиков ползет шумовой фарш: кошка-кошка-кошка. Сплел веревку из тысяч своих предшественников и, накинув себе её на шею, слился с ними. Кошка-кошка-кошка - маниакальное нацарапывание всех кошек, углов и комодов в пещерах Ласко и Альтамира. Слишком много времени, жизнь тянется так долго, пища переваривается так неторопливо, а кошки, углы и комоды не желают кончаться и повторяются бесконечно. В этот момент появляется сразу тысяча причин замолчать. Палец неуверенно жмет клавишу "Стоп", звук уже пропал, но еще слышится шелест пленки. Невозможно определить, воспроизводит она или записывает. Девственная пленка или стена пещеры гораздо важнее человека, они, в любом случае, воспроизведут всё, что он способен сказать. Перемотка Мёбиуса, на прошлой неделе будет тепло и на следующей неделе было тепло. Кошки, углы и комоды замедляют свой ход.

- Дени, ты придурок! Вынь, наконец, свою катаракту, ты уже не в кадре! - из кафе мне машет рукой Брижитт, улыбаюсь ей в ответ и растворяюсь в тусклом солнце рю де Фет. Говорят, раньше тут устраивали процессии, водили святых или коров на привязи, и забивали кого-то насмерть в веселой пьяной драке. Не знаю, сегодня главное - это пальто без дырок и перчатки без пальцев. Впереди тикает часовая бомба светофора.

Теплая осень. Скупая осень. Глубокий вдох, еще глубже, она отдает лишь самую малость того, что уцелело после летнего безумия. На деле, если высунуть нос за пределы кулис города, то вас встретит хладнокровное безмолвие работников задника, противодействием которому может служить теплая одежда и физический труд на открытом воздухе. В городе огромная глыба осени плавится децентрализованным отоплением, и дома сообщают ветру приятную трикотажную плотность.

Теплая осень. Щедрая осень. Это именно тот момент, когда на перекрестке бульвара Распай и рю де Ренн лето жестоко и резко запахло осенью. Выхлопные газы сердито заершились, и их обычно успокаивавший аромат вдруг стал настораживать, рука инстинктивно потянулась за носовым платком. Крашеное дерево скамеек всё еще достаточно прогревается, а значит можно не возвращаться в свою неотапливаемую комнату. Когда видишь бельвильские панельные этажки из центра, то невольно содрогаешься, представляя свое возвращение в эту дыру, но, вернувшись, глядишь с холмов чуть ли не с усмешкой.

Проследовать парой глаз и одним пальто к окну, проследовать за самим собой. Батарея молчит льдом, и вместе с этим от неё исходят волны тепла, забираясь под пальто, греют кожу морозными иглами. За окном ночной город, который я никак не могу увидеть - его заслоняет глухое пальто. Комната настолько мала, что сенсор в коридоре реагирует на колыхание моих занавесок. Где-то китайское радио накинуло себе на шею петлю говорения.

2.

"Едет лифт, едет троллейбус, а в нем никогда не останавливающийся...Super Lucky Cat!" - надрываются китайские приемники, переливаясь лампочками ярко-красного счастья Великого Застенного Дракона.

Для приготовления кимчи требуется: пекинская капуста, крупная соль, сахар, чеснок, корень имбиря, молотый красный перец, редис, зеленый лук, рыбный соус, оливковое масло. Для этого необходимо пройти мимо китайских лавок и забегаловок и увидеть в их витринах множество фигурок Super Lucky Cat, без устали машущих левой лапой, повезет-повезет-повезет, ква-ква - рядом непременно должен быть кто-то оформляющий абстрактное везение в конкретную валюту. Белые животики фарфоровых пушистиков лучатся счастьем, они так близко к стеклу, что, кажется, образуют ауру. Каждая капля матовой краски сияет, а сама фигурка теряет пропорции, куски холста позади режутся уверенной рукой, монетная жаба уходит в резкую тень, выдавив из себя "валёр-р-р", кошачьи щечки из розового переходят в красный, в инфракрасный, посетители изжариваются на пиксели, хозяин заведения что-то орёт:

- Пад-щрепаваты-й Мао-не, э! - слышится мне, спешу вниз по рю де Бельвиль.

Все продукты разложены, между ними и готовым кимчи располагаются в меру точные движения моих рук, глаз и реакций мозга. Мозг считывает поступающую информацию и вольно её интерпретирует, руки, нож, капуста, чеснок, редис и так далее. Можно немного ошибиться тут и восполнить там, неровности лука и грузное молчание замоченной капусты. Китайское радио, урчание и музыка с этажа юных интеллектуалов, плач детей, звон столовых приборов перемежается со звуком набора номера в рандомизаторе скайпа. Ток-ток-ток.

Жан-Луи и Жизель, высшая школа обязывает их иметь свое мнение. Случайность может быть просчитана математически, если известны исходные данные, переменные и постоянные, но еще лучше и вернее случайность становится закономерностью в виде реконструкции. Пример: любое действие выжившего во множестве мясорубок юного Эрнста Юнгера кажется исполненным смысла именно потому, что это он, великий писатель и мыслитель, а не потому, что это некто по имени Юнгер случайно выжил и наполнил эту случайную жизнь смыслом. Любой мог умереть, любой и умирал, как это не раз отмечал Юнгер, погибали люди отважнее, достойнее его самого, просто потому что погибали, не могли не погибнуть, и теперь им уже не вывести закономерностей из своей случайности. То, что никогда не произойдет, существует ли оно? Oh là là. Чтобы унять эту грусть, Юнгер перелистывает очередную вселенную, щелкая костяшками фракталов в отелях на авеню Клебер и мастерских гватемальских художников. [Объявление номеров лотереи на китайском радио: Раз-два-три-четыре, вы готовы, вы в эфире?! Хохот и аплодисменты. Блинк, та-да!..]

- Тебя по ТВ показывали, ну что за дебош ты там устроил?! Изображал из себя умалишенного алкоголика, лишь бы втиснуть эту раздутую от злобы цитату из Селина! Кого ты хочешь убедить своим фашистским ультрагуманизмом?! Правые носили на руках Петена, социалисты в Париже - аккуратно скрепленные подшивки жидовских досье. Ненависть против всех - это благородно, но профессорского кресла она не принесет! - жужжит голос Брижитт, из динамиков иногда прорывается "Rainbow Stalin", и я не могу удержаться, прикрываю глаза и мечтательно качаю головой в такт.

Кто-то стоит и шуршит у моей двери, лампочку я выкрутил, так что сенсор теперь щелкает вхолостую, сипит и дышит, прямо у двери. Бесшумно припадаю к полу, мучительно долго жду, когда появится его тень в щели под дверью. Если б я был азиатским мальчиком-леденцом, я бы еще понял, но с меня-то что взять? Те, кто не знают моих работ, принимают меня за бомжа, как и любого другого жителя Бельвиля впрочем. Мне удалось избежать всего, всего совершенно. Как только были туго перетянуты и вскоре отпали бородавки социальных связей, то всё встало на свои места - исчезли неясности, споры, конфликты - вообще все "problèmes" - ни в виде препятствий, ни в виде алгебраических задач. Нет нужды решать то, для чего не было задано условия. И это всё часть необходимого самочувствия - выстраивания сурового политического режима с самим собой.

Имбирь буду чистить завтра, как проквасится капуста. [Блинк, та-да!..]

3.

Пробуждение - это самое мучительное. Никак не удается выпутаться из-под влажной марли морока и очарования сонного паралича. Тело набухает, святые моторы проверяют готовность, переход через Алтайские горы, изголодавшиеся по человеческой мертвечине степи, а разум продолжает барахтаться, но иногда сон подкидывает ему приятное и обращает леденящее душу прошлое в матовую ностальгию. Очнувшись, разум недоумевает, откуда всё это взялось, да и как может быть приятным воспоминание о вмерзших в мрамор глыбах грязи в Сан-Петерсбурге. Этот шуршащий звук, такой живой, с которым борта покрытых налетом автомобилей обтачивают влажные снежные хребты, и эти бесконечные тысячи километров панельных этажек. Панельные этажки, словно выброшенные на помойку формочки для льда, заполнившись почвой и перегноем отбросов, расцвели дикой дивной жизнью, и каждый вечер они повторяют это чудо перерождения прямо перед зрителем, раскинувшись перед ним конвейерной лентой с театральными закусками на любой вкус.

Например, я. В моих "предыдущих сериях" я ни разу не попытался излечить кого-либо, используя "целебную силу смеха". У меня открыта частная практика под Пон-Нёф, где я раздаю картонные органы, готовые для пересадки. Никто не смеется, потому что я не смеюсь, потому что на мне нет грима, только останки моего собственного прилипшего лица. Люди расходятся. Я мечтаю об эректильной дисфункции, чтобы женщина, чтобы утешить меня, подползти на четвереньках, будучи не в силах скрыть своего абсолютного могущества, взять мой вялый шланг в рот, в уголках его нет и тени усмешки.

Самое большое облегчение за день - это обнаружить в почтовом ящике только рекламные флаеры и ничего больше, никаких белых конвертов, несущих в себе ад навязываемой коммуникации. Ключ сухо запирает латунный ящичек "LAVANT, 6ème, pte 66", блеск уходит, стою в парадном, стою и не включаю свет, в голове раздается звук впустую щелкающего сенсора. Когда на площадке китайцы, то это можно сразу определить, как они начинают собачиться, если вдвоем, или как они шумно откашливаются и гремят ключами, если поодиночке. А у меня впереди - имбирь.

- Чувствуешь себя живым? Перестал чувствовать, что жизнь - это сплошное надувательство?! - в глубине носа зашевелилось очень теплое чувство, словно по глади горького медового озера пошла тяжелая гладкая волна. Иногда ностальгия по собственному прошлому может застигнуть тебя в самом неудачном месте, на дороге или во время рискованного эксперимента, и ты растворяешься во времени. Так не вовремя, так не вовремя, как, например, сейчас, когда я использовал острый швейцарский нож для чистки имбиря вместо обычной овощечистки. Левое предплечье рассечено очень глубоко, сок имбиря смешивается с хлынувшей кровью, еще немного и я услышу шипение слияния. После абсолютно глухой паузы звуки внезапно усиливаются, смешиваясь и перебивая друг друга, каждый волновой удар важен и почему-то важен именно сейчас.

[Блинк, та-да!.. Голос Тони Сопрано: You can help me reach Finnerty. Жан-Луи и Жизель: И эта его необъяснимая тяга к женщинам с ранними признаками синдрома Марфана. Ха-ха, раньше был героиновый шик, а для него всегда только шик марфаноидный! Их утонченные тела, неестественно тонкие пальцы, инопланетные глаза, говорящие о том, что долго они не протянут. М-да, средняя продолжительность жизни - тридцать пять лет. Тонет в бульканьи рандомизатора скайпа: Ток-ток-ток. Алло-алло!]

4.

Колумбарий Пер-Лашез, крематорий весь в набухших потеках, сладковатый аромат камфоры, так удачно сочетающийся с запахом остывшего тела. Хватит ли у местной шушеры мозгов и денег засунуть меня в один из этих ящичков? "Комедиантка и директриса театра" в мраморной шарманке №382, опустите монетку, и она заиграет, осыпая вас беззубой бранью. Большой Лебовски протирает запылившиеся очки.

Кто-то ругается по-русски, совсем как бельвильские синяки - реликты первой постсоветской волны трудовой иммиграции. Юная негритянская поросль, облепившая все углы и скверы, до сих пор взирает на них с удивлением. Если б тут нашелся хоть один спец из Политекник, то немедленно бы приступил к радиоуглеродному анализу этих осколков из рабочих слободок крупных городов России. Кто-то продолжает ругаться:

- Алло, твою мать, кто на связи?! Я на связи, а тебе чего надо? Вруби камеру, кретин!

Цветы, деньги и сигареты на последний ужин. Ах, "Курение Убивает". Заправить это бальзамическим уксусом или керосином, посыпать пармезаном или болтами, приборы мне не нужны, мерси, я руками. Бонсуар, в профиле указано Oulan-Bator, Mongolie, зовут Alsyn’Od. Бывает и такое. Какой отвратительный звон в ушах. Женский голос из динамиков перекрывают крики по-английски, забавно, но, кажется, это крики о помощи, нет, в них нет никакой игривости, неужели, кому-то на самом деле отрезали палец?

- Окей, друг, давай уже говори, чего тебе надо, поболтаем, покуда этот Эрнест или Роберт будет осознавать свою потерю, кровопотерю, потерю чести и достоинства или еще чего. Алсын"Од, очень приятно, а ты, написано "Мерде"?

- Мерд.

- Француз?

- Монголь?

- Пожалуйста, помогите, сообщите в полицию, меня похитили и пытают! Меня зовут… – вновь крики по-английски.

- Эрнест или Роберт! – рычат ему в ответ по-русски.

- Ни Эрнест, ни Роберт не жаловались, почему же жалуешься ты? Я не понимаю. Например, я больше не буду сниматься в кино, и никто больше будет выстраивать для этого новый Париж. Каждый раз - не будет. И ведь ничего страшного. Выбора не существует. Ни ты, ни я, ни человечество - никто ничего не потеряет, дорогой Эрнест или Роберт, - слышу свой голос откуда-то со стороны.

Раздается звук тяжелой оплеухи, грохот падающего тела, новый взрыв ругани и криков о помощи. Рука полностью онемела, но всё еще крепко сжимает корень имбиря. Кровь продолжает уверенно течь, улыбаюсь при мысли о том, как было бы смешно сейчас топнуть набухшим войлочным тапком по луже у ног, удерживаю себя от соблазна. Старательно вывожу голову быка - "алеф" - на моем языке это означает: случайность или недеяние, молчание или ответственность. Я учусь писать, и со мной учится всё человечество.

a

ba

cba...

Закодировать все символы всех алфавитов, перемешать и выставить на посмешище перед стройными рядами легионов белковых молекул. Дальше. Каждая реакция любого протеинового тела, каждый неосмысленный вдох и осмысленный выдох - всё будет отмечено на моем шагомере всемирного излишества человечества. Каждый мой взгляд в зеркало, каждый шаг и взгляд существа одного со мной вида - щелк-щелк-щелк, костяшки переполняют счеты, те разламываются надвое и эрегированно уходят под воду. Кто-то тихонько закрывает мобильную модульную дверь и задвигает её под кровать.

- Это называется цельнометаллический топорик, - женский голос из динамиков освежающе плещет мне в голову.

- Прошу вас, не надо! Что вам вообще нужно?! - бряцание цепи отзывается эхом в металлических трубах.

- Салют, Алсын"Од, ты всё еще тут?

- Вот скажи мне, француз, тебя никогда не путают с мальчиком, который живет по соседству? - тяжелое женское дыхание, сопровождаемое не менее тяжелыми ударами. - Он возвращается с пробежки, принимает душ, а потом еще долго вертит задницей перед зеркалом, сияя ею на весь двор-колодец? Мне кажется, именно из-за этого какие-то престарелые извращенцы постоянно трутся у меня под дверью и дышат прямо в дверную щель.

- Помогите!.. - хрипит слабеющий голос Эрнеста или Роберта.

5.

Яркое августовское солнце, Тюильри. Воздух дрожит и вьется вокруг Вандомской колонны, пью воду и отказываюсь снимать свое пальто. Я только что оказался за решеткой сада. Вышел. По Риволи неспешно носятся лощеные машины. Они мчатся так вальяжно и с такими точными паузами, что Сати плюнул бы на ноты и использовал бы марки автомобилей. Стада туристов массово ищут, чем бы поживиться, туристическая шея массивно поворачивается. Как бы отреагировала вся эта масса на блуд в саду, пьянство и дебош в начале двадцатого века? Мой затылок озаряют лучи, оборачиваюсь и окунаюсь в это сияние.

Прищурившись, вижу крохотную девочку, златовласую и голубоглазую, она прижалась личиком к решетке и протягивает мне книгу. Огромные красные буквы "Roman by Polanski". Мне становится смешно. Нет, неужели, в самом деле, это? Мне? Но взять не решаюсь, я, чудовище, девочка, Полански - каким же нужно быть подлецом, чтобы скрепить это всё в одну подшивку. Стайка взрослых позади неё встрепенулась и, смутившись, заговорила со мной по-английски, прекрасный день, да, Париж, да, дерьмо, простите, неужели вы не видите, это ваша дочь, да, как мило, не правда ли, вы ей нравитесь, а как же книга, какая книга, ну вот же, хи-хи-хи, ой как неудобно, мне тоже, ах как жарко, простите, мерси, гуд бай. Девочка продолжает мне улыбаться, я бы смог улыбнуться в ответ, если б мне не казалось, что она сверлит меня взглядом, и если бы красивое и пышущее здоровьем самодовольство её родителей не было бы столь убедительным, столь абстрактным и столь завораживающим. Ныряю через проспект в глубокую тень арки.

В этом мире нет ничего, нет зла, нет боли, нет пустоты, нет омерзительных социальных конструкций и ужасающих психических разломов, нет слова-буквы-голоса-эроса, нет страстей-стремлений - здесь можно протянуть книгу, камень, зернышко и просто чистую ладонь с капельками солнца. К векам крадется полярная ночь. Хорус проиграл свой последний бой. Майн Херцог смотрит, как уходит в центр небытия пингвин Адели. Не умирать, нет, он просто уходит по центру, в ледяное никуда. Частная практика закрыта. На сцену опускается черный занавес, с которого были содраны звездочки из фольги, виднеются следы клея.

- Эй, француз, чего затих, ты там живой? Мне пора отсюда убираться. Подумалось тут, а тебя не посещает дикое желание потереться лбом о столб? Страстно тереться. Не мочь устоять.

Дерево пожелтело совершенно и теперь смотрит с эспланады совершенно желтое. Трусь. Негры в арках цокают языком, предлагают траву. В Бютт-Шомон крики тренеров сливаются с ревом обезумевших клошаров, сквозь них бежит мальчик-азиат, облепленный чужим дыханием. Жан-Луи и Жизель молча громят опустевшие винные бутылки, пустота и вина неакадемично расползаются по углам. Педометр выщелкивает что-то язвительное. Капитан Отс вышел босиком из палатки на лед: «I am just going outside and may be some time». Трение замедляется, становится холоднее. Во тьме бурана крошится оловянная фигурка, A Very Gallant Gentleman. Звуки усиливаются сами по себе и начинают кружить над падалью. Где-то очень далеко раздается стук каблуков, хлопок двери, гул лифта, китайская певица в тысячный раз взяла свою ноту, кончила кассету и уступила место викторине, вдыхать носом, выдыхать ртом, контролировать пульс, кто-то выиграл, смеется и хлопает в ладоши. Блинк, та-да!..

Юная монголка наблюдает изнутри, как закрываются створки троллейбуса, словно створки слюдяного ларца, внешнее содержание гармонирует с внутренним. Щелчок, Улан-Батор и мелкодисперсный кварц оказываются за ажурной мембраной. Ловит китайскую станцию, по которой как раз идет реклама самых удачливых существ на свете. Довольно щурится застекленному ледяному солнцу. Троллейбус трогается, содрогнувшись всем гладким зеркальным телом:

"...а в нем никогда не останавливающийся...Super Lucky Cat!"