Литература

Семь шагов мимо полей во тьме.

So dark seems national. Темнота национальна. Это о русских. Фонарь и аптека – европейские ценности. Счастье русского – пивная в неосвещённом квартале, и музыку громче, чтоб завидовали все. Если нет аптеки, можно радоваться, что противник болен или истекает кровью, и самому красиво умереть. Дуньте на затухающую лампаду, so dark seems pleasant land*.

[половина дневника]

В соседней комнате нет электричества. Раковина в ванной треснула, придётся менять. Сейчас не найти такую же удобную по цене меньше семи тысяч. В ней можно стирать простыни и большие полотенца, установив таз на краю. Альтернатива – полоскать большое бельё, перекладывая его из одного таза в другой, с чистой водой – вторую раковину снесли ещё до моего переезда. В стене зияет пролом. Здесь было бы удобно, не будь вторая стена сильно скошенной. Этот дом строили прилежные немецкие люди до 1945 года, а потом разрушали русские, а мне долго хотелось найти что-то подобное и привести в порядок, потому что в таких стенах я себя слышу.

Я думаю о простом: кто стреляет? Предприниматель во дворе огороженного особняка или подростки из пневматики ближе к лесополосе?

Я ушла сюда из элитной двухуровневой квартиры с видом на романтический туман.

Это улица, на которой жил сын высокопоставленной чиновницы, он женился на девушке не своего круга, коровке такой. Начал врать, не давать денег на ребёнка, пропадать неделями, а потом они со свекровью выгнали эту молодую женщину, похожую на белокурую немочку со старых гравюр. Главной причиной развода было: «она не подрезает цветы, которые он ей дарит».

Он принёс справку о полутора рублях дохода и отказался платить алименты. Следствие выяснило: у него был дом в бывшем Тильзите, квартира в областном центре, квартира в бывшем Пиллау, три участка и строящийся свинарник, и ещё в человеческом свинарнике он зарабатывал далеко не полтора рубля, и всё это попало в газеты. Подруга говорит: нахрен такое определение - «высокопоставленная чиновница», раньше этот эпитет применяли к дворянам и духовенству, а чиновники – мелкие рыбы-подонки, переписчики бумаг. Я рыба-подонок, мне бы в подвале жить – его проще оборудовать под студию, но люди грабят рыбьи вместилища несмотря на ролл-ставни.

Я думаю, хорошо сказала девушка не его круга: «Меня не интересует то, чем владеет, но он должен выполнять свои обязанности».

Ещё вчера я свалила от мальчика, разговаривать с ним не о чем, двадцать два года, шатен. Обычно после секса хочется спать, но с тех пор, как я ушла от N, не хочу после этого спать, вообще не хочу спать, только бодрствовать или не жить. Я хочу не жить, словно камни и воздух. У меня был другой мальчик, симпатичный и больной на всю голову, ему после грибов показалось, что камни обладают сознанием. Они ничего не создают, поскольку достигли вершин или совершенны изначально; я сказала, этому трипу четыреста лет, я читала четыреста книжек про камни. Они как твоё сердце, сказал он, потому что был пьян, а пьяным простительно. Зачем ты льстишь моему сердцу, оно такое же, оно сдохнет.

«Вы жили когда-нибудь с разбитым сердцем?» - спросила адвоката или полицейского Фрэнсис Фармер, единственная, кому простительна подобная банальность, да и то за давностию лет.

Литератор L в ответ на вопрос филолога J, почему она не сменила имя вместе с фамилией, сказала, что данное отцом имя, в отличие от отцовской фамилии, ощущает приблизительно своим; правда, материнскую фамилию L то и дело пытаются произнести с ударением на неправильном слоге, и если бы оный литератор верил в бога и брехню, счёл бы сие знаком, что ни одну фамилию ему не дано ощутить своей: такова его миссия – показывать на собственном опыте непрочность и условность имён. Ольга, напоминает J, N хотел переименовать тебя в Ольгу.

Это поздно, раньше надо было думать – у меня знакомая изменила Марину на Софию уже в двадцать один, а лучше в восемнадцать и сразу новый паспорт, да я и не хочу: моё имя – это второе имя Фрэнсис Фармер, именно в таком произношении (Элина), а Фрэнсис напоминает нам: лоботомия – не то, что кажется. Иногда ты веришь, что в твоей голове прекратилась мысль, самосожглась идея, об этом могут написать в газетах и снять кино после того, как ты умрёшь. А ты всё тот же, они поленились тебя прекратить – это сил и времени стоит, а они жадные, и они солгали, мол, ты ничего не помнишь, у тебя в голове была игла, тебе вырезали полмозга и скормили псам режима, и от этих слов ты прекращаешься. Вышестоящие всегда надеются на плацебо. Через несколько лет Фрэнсис снова начала пить и бунтовать, а когда она умерла, хирург признался, что лоботомии не делал. Эффекта плацебо хватает только на отказ от игры, на остальное силы обычно остаются. Когда ты не уверен в том, что происходит с твоей головой, тебе незачем играть – ты и так словно играешь, и на тебя смотрят, как хамоватая публика на исполнителя дряни, и поди докажи. А ты вдобавок себе должен доказать, что соображаешь; а должен ли? И после этого вопроса обязанный и нежелающий внутри твоего черепа начинают играть друг против друга невидимыми фигурами из воздуха и камня. Из силуэтов, вырезанных из старой документальной плёнки.

Фрэнсис Фармер, её негатив, её молчание. Как мне жить среди ваших традиционных ценностей с моим разбитым сердцем?

Ремонтники думали, L двадцать четыре – двадцать пять, а оказалось, она далеко не ровесница, теперь с ней не потреплешься о рок-музыке на кухне – придётся выстраивать коммуникацию заново. L стройнее их младших сестёр, у неё под кожей гиалуроновая кислота. Внутри её головы это ничего не меняет. Они удивились, когда увидели, как легко она переносит мебель из одного угла комнаты в другой и вскрывает замок. У меня были свои Нижние Поля, говорит L, там десятилетние дети копали огород и варили суп, и я тоже.

Нашли в стене горсть шприцев, когда разбирали гнилые доски. Ушли с мешком мусора, остальное L убрала сама. Обещали принести завтра белый кирпич на новую стену. Началась ночь. Сквозь дыру лезли пауки, многоножки и голоса. L убивала их толстым журналом, который принесла J и в котором её никогда не напечатают.

Конечно, L позвонила продавцу жилища, который врал, что не подозревал о стене, хотя сам её затапливал. В окрестностях пасся ещё один дурак такого сорта. Он построил возле немецкого особняка белый сарай, чтобы справлять там нужду. Канализация стоила бы ему примерно столько же, но зачем, ведь люди так привыкли.

Молодой дурак был электрик, и он был совсем плох. Тремя годами ранее он уже продолбал трёхкомнатную квартиру в новостройке. Гражданская жена потребовала n тысяч, кредиторы – nn. Он ужинал растворимой лапшой в машине, когда баба не пускала его в дом. Трещина в его лобовом стекле была словно грань между умным и бедным: умный плюнет на всякий гламур, но до такого себя не доведёт.

Да всего тысяч десять с тебя. Придут мои знакомые, пообщаемся, давай завтра, задумчиво произнесла L. Впрочем, можешь не приезжать: адрес твоей возлюбленной известен.

Дурак заторопился: давай расторгнем договор через суд. Он типа деньги потом вернёт, а себе хочет обратно квартиру, а то уже неделю живёт как бродяга, баба после девяти не открывает, у него только машина, только затопленный участок возле Берлинского моста, только трэш, только хардкор.

L послала несчастного к Берлинскому мосту, потому что уже вложилась в стройматериалы. У неё лежали четыре незаконченных рассказа, это было важнее трещины в стекле дурака.

«Какое красивое название – Пальмбургский мост, говорила два года назад приезжая барышня. Его построили в 1938 году, потом переименовали в Берлинский. Под Берлинским мостом убивают людей.

На другом краю города улицы назывались: Тиролерштрассе, Грацервег, Ольтмутцервег – в честь австрийских и чешских местностей, которые Третий Рейх собирался завоевать. Квартал несбывшихся фашистских надежд. Когда там ещё не было фонарей и ремонта, один образованный юноша споткнулся о съехавшую крышку люка, ступил в асфальтовую яму, полную воды и окурков, и сказал, что надо вернуть улочке историческое название – Тойфельвег, - иначе эта тропа в никуда не могла именоваться.

Как называлась улица Нижние Поля? Где находятся Верхние? Я не нашла их на карте, не нашла их в сердце своём, ибо сердце моё камень, стоящий на самом нижнем поле. Я была живой. Немного живой. Тебе так хотелось.

Фрэнсис Фармер родилась с тобой в один день».

Утром L получила три письма от редакторов. (Да, интернет здесь было провести легче, нежели горячую воду.) Содержание писем было одинаковым: пишете вы хорошо, но нельзя ли прислать рассказы без мата? L читала и слушала разговор сантехника за стеной:

- ………………..

Она с трудом удержалась, чтобы не ответить троим: я как социалист против вычёркивания речи народа с ваших страниц. То есть, это общие страницы, но кому-то кажется, что они лично его. А кому-то не кажется, но потом всё равно приходит начальство, чтобы переприсвоить.

Тот, кто родился в один день с Фрэнсис Фармер, называл L снобом. L утверждала, что она пролетарий умственного труда, а пристрастие к невменяемому кино и музыке не сформировано у неё интеллигентским воспитанием (коего просто не могло быть), а возникло само по себе после того, как шестнадцатилетняя L сбежала из дома. Когда L смотрела «Дом Ханны», ей казалось, что это повествование простое, трогательное (и прозрачное, как плёнка на парнике). Её родители не были готовы к такому ублюдку. Статусные мужчины не были готовы к такому ублюдку. Интеллигентные мальчики иногда были готовы, но L посылала их сама.

Последний мальчик был младше L на десять лет. Он долго не знал, что на десять, а когда узнал, пожал плечами.

У её ровесников глубокие морщины на лбу, вторые подбородки, а если нет, значит, потрудилась пластическая хирургия или их высушил алкоголь. L ублюдок и выродок. Время плюёт на таких. Но потом оно соберётся и сразу убьёт.

Мальчик спрашивает: как ты? И ещё: ты расстроена?

У меня есть для тебя сюрприз.

Мне ничего не надо. Я не люблю сюрпризы.

Я люблю молча смотреть в одну точку.

Был один такой, смотрел в точку, а она возьми да разрастись. Стала широкомасштабным узором из плесени. Он решил: это из-за того, что смотрят, а не смотрели бы, стена осталась бы чистой. Её смущает пристальный взгляд. Стена – словно паломница, покрывающая лицо углём и глиной, чтобы не приставали в дороге.

Что ты несёшь, ты не пробовал курить меньше травы?

В так называемой кухне лежат: отвёртка, проложка для ламината, польский паркет «берёза классическая». Извини, говорит L.

Я люблю другого, но это ничего.

Я знаю, отвечает он.

Щенки, думает L. В отличие от того, кто сейчас, наверно, обо мне не вспоминает, щенки научиваются любить после тридцати. Есть другой сорт щенков, я говорю «другой», чтобы не сказать «второй», - эти, напротив, способны чувствовать до тридцати, а дальше это собаки. Нет, собаки преданные и не нападают просто так на людей.

У щенка в зародыше присутствует чувство такта. Он старается лишних вопросов не задавать.

«Он казался мне, - думает L о другом человеке, – слишком циничным, ненадёжным, иногда лживым. Я не всегда понимала, притворяется он – ведь люди его круга обязаны выглядеть циниками и садистами, - или это было его настоящее лицо. Я уже вряд ли узнаю правду – может, он на самом деле был мягким и добрым и просто пытался защищаться, чтобы его не оскорбляли другие мужчины, больше похожие на мужчин, чем на людей. Но если от цинизма плохо, какая разница, напускной он или настоящий.

Когда я ушла, дождь уже закончился.

Почему ты защищался от меня? Я знаю, почему, но не могу не спрашивать, хотя бы мысленно. Здесь, на противоположном краю города, где я слышу себя, где ты никогда не будешь».

Она хочет спросить мальчика: можно, я не буду целоваться с тобой? – но понимает, что это неэтично. В детстве она читала взрослые книжки, где взрослые мужчины отказывались целоваться с проститутками – L думала, наверно, боялись заразиться чахоткой или что у них ещё в то время не лечилось, - а про женщин ничего такого не было: женщинам в книжках ничего было нельзя, будто они все от рождения заражены чахоткой.

Очень хорошенький мальчик, могу продать. Он не отвязывается уже давно. Допустим, за тысячу пятьсот рублей, я на них каменной ваты докуплю.

Утром L включает батарею, потому что уже холодно. Так мы не заметим, как придёт сентябрь. Она выходит, чтобы зарабатывать на газовый котёл, а то платить за электрическое отопление слишком дорого.

На повороте, у яблоневого сада, её подстерегает жутко выглядящая женщина, словно вылезшая из катакомб. «Вы не знаете, тут никто не продаёт квартиру? Дёшево, чтобы сын съехал. Ой, у нас нет интернета, я и не знаю, что это такое, а газеты читать глаза болят.

Он ничего не делает. У нас все мужчины не делали работу и не работали. Он так и сказал: мама, а зачем я буду готовить, если ты есть?»

У меня нет, женщина, внутреннего корректора, чтобы отрезать лохмотья от твоей речи. Чтобы проще было – без этих неровностей – запоминать. Я помню слова такими, какие есть.

Мы, говорит L, уже продали здесь квартиру и в базе данных есть ещё одна. По такой цене я не потяну, грустно говорит женщина. В кризисный центр она не пойдёт. Сын узнает, а сыновья и за меньшее убивают, когда пьяны.

L всматривается: нет, не жуткое, наоборот, приятное лицо, но всегда жутко с теми, кого бьют или кто убил.

«Тут был немецкий дом, который хотела купить одна девушка. А зачем молодым такие дома? Немец как ни латай, он старый уже.

…Архитектура? Пусть архитектура. Она хотела недорого взять. Во сне к девушке пришёл человек и сказал: узнаешь свою стену по фотографии, но она забирает кое-что. Девушка вроде верила и вроде и не верила. Но только когда с женихом рассталась, ей позвонили из агентства, предложили квартиру. Она снимок гостиной-то открывает, а там на стене фотография, что приснилась, с Берлинским мостом. И развело их с этим парнем хорошо, на разные концы города».

На столбе объявление: «Песок, гравий, ПГС, бетон, ЩГС».

«Может, эти дома так проверяют хозяев. Если человек готов чем-то серьёзным пожертвовать, у него сила. Слабый-то не отстроит заново стены, а они очень хотят, чтобы их снова сделали прочными».

Когда-то, наверно, такие женщины умели строить даже катакомбы. Теперь они всего лишь выглядят так, будто в них живут.

А теперь нижняя соседка. Не умеет разговаривать тихо – орёт. Такой сорт битых баб: привыкли, что вокруг алкаши, не воспринимающие спокойный тон. Она цепляется к L и вопит что-то про мужиков-козлов. В её социально-возрастной прослойке действительно остались, в основном, козлы, а другая страта ей точно не светит. Ремонтники уже ушли. L отчищает дверь, стену подъезда, приходится слушать, аудиалы всегда слышат, им труднее всего.

«Ко мне тридцатипятилетние мужики пристают! Я же симпатичная».

Эта старуха похожа на вмятину в асфальте. Иногда на канализационную дыру. Если поднять крышку, слышен шум, шум. Найдите крышку, положите обратно. Старуха не смывает полуоблезший ярко-розовый лак неделями.

«Вы по моей земле канализацию проложили! – внезапно перемыкает что-то в её голове. – Я в ЖЭК пожалуюсь».

«Разрешение водоканала получено предыдущим владельцем».

«Мне плевать!»

L уходит и вскоре снова спускается вниз, в простых левисовских джинсах, немецкой толстовке и с кадастровым паспортом.

«Где ваша земля? Покажите».

Бабка хлопает глазами. Её не учили разбирать чертежи.

«Приходил землемер, указал, где моё, а вы хамы!»

«Покажите здесь на схеме, она простая».

«Я в ЖЭК напишу про вас, я там работала!»

«ЖЭУ не отвечает за это – канализация вырыта силами жильцов. Если вы там работаете, почему ничего не знаете?»

«Ты хамка!! Я в суд подам!»

«По какой статье какого кодекса?»

Бабка хлопает глазами. L задумчиво улыбается и делает шаг вперёд. Бабка с визгом убегает в свою квартиру на первом этаже. Один – ноль.

Впрочем, уже два. Недавно L брала её тачку – вывезти мусор. Не поднимешь эти мешки, говорила соседка. L подняла, загрузила, вывезла – три центнера, один за другим. Строительная бабка с опаской посмотрела ей вслед.

«Враг встретил меня полтора года назад, тогда я на время забросила спорт. Он словно стал немного сторониться меня, когда я снова стала сильнее. Когда возвращаешь силу, такое чувство, будто превращаешься из женщины обратно в человека. Но я была беспомощной перед его желанием беспомощности».

«Я просто ищу прибежище для своего внутреннего голоса. Он стихает от шума; особенно плохо ему от нечеловеческой интонации новостей. Лучше всех новости читал Анри Волохонский на эмигрантском радио, которое я услышу никогда. Он говорил устало, неохотно, как и полагается поэту рассуждать о чепухе вроде большого спорта и политики.

Я любила того, кто родился в один день с Фрэнсис Фармер, как камень может любить человека, и враг любить врага, и темнота – ещё большую темноту, но всё, к чему он привык, заглушало – не меня, а мой [чужой] голос, всё словно было настроено против, как неправильный камертон. И он ничего не делал, чтобы мне помочь.

Это же я «должна» была приспосабливаться к его логике.

В тот последний день он не сказал, что меня любит.

Он сказал: ты, очутившись на моей территории, постоянно извиняешься. Ты достала.

Меньше всего мне хотелось мешать ему – он так же привык к свободе, как и я. Значит, всё бесполезно. Я была бы виноватой, если бы вела себя как дома, я была бы виноватой, если бы спрашивала разрешения, можно ли поставить на полку этот стакан. Мешаю потому, что я здесь, и он меня не любит. Уже второй раз он начал орать, а мне, хотя я была спокойна, сказал: не истери.

В ответ на заданный очень сдержанным тоном вопрос:

«ты больше не любишь меня?»

И тогда я говорю, что уйду.

Я люблю тебя, как может камень и воздух любить человека. Меня уже почти не осталось, но меня ещё радуют некоторые вещи. Вот одна из них: теперь мне, по крайней мере, не будет грустно видеть старение любимого лица. Но всё равно, даже если бы тебе было шестьдесят, а мне сорок семь, ты нравился бы мне так же, как в то лето, когда ты вернулся из Франции.

Я перепродала с доплатой малогабаритную квартиру, чтобы купить себе это проклятье с разрушенной стеной. За стенкой в ещё более тесной квартире жила бабка, без душа и бойлера, но с телевизором. Она включала его на полную громкость в пять утра. Она и сама вопила благим матом. Самая старая в доме, она гордилась, что самая старая. Она оставляла на площадке мусор. И я всё отремонтировала, пока сильные, простые женщины орали, весь подъезд, больше некому было, и уехала, а сильные женщины остались среди фасолевых банок, забитых окурками, среди своих фанерных дверей.

Женщины с надсаженными голосами и морщинистыми лицами, перекошенными, как после инсульта. Им некуда уезжать. Надо рассказать о них подробнее, в духе идеологически выверенной левацкой прозы. Истории успеха народных голосов. Без снисхождения и обесценивания. Не хочу. Вместо этого:

I

Зелёная ящерка будущего, это из-за какого-то французского сюрреалистического стихотворения. Я видела картину с ящерицей и яблоком. Нарисовано будто гуашью, смешанной с мукой (вот, сразу видно, что я не визуал).

В детстве я была совсем глупой и ходила в художественный кружок. Считалось, что хорошо рисую, но я прекратила: одарённые дети такие одарённые – если чувствуют, что A получается хуже, чем B, могут бросить А, как осточертевший городок. Репродукция с яблоком была в альбоме учительницы, и через много лет я узнала, что автор – женщина, Джованна Гарцони. Возрожденческих художниц было не так мало, и никто из них не состоял в браке: они спасались от обручения, как могли.

Мне нравились одновременно мягкие и аскетичные рисунки Дж. Г.

Яблоко слегка побитое, надкусанное, ящерица слева от него. Яблоко неподвижно, словно прошлое. Будущее может ускользнуть, оставив хвост у тебя в руках. Множественная ящерица будущего, поливариантность.

Это просто такой натюрморт, говорит J. Земноводные приравниваются к мёртвой натуре?

Безопасным, безобидным, статичным, не говорящим – если хочешь быть таким, побьют, съедят. Похвалят. Живым, ускользающим настолько, что уже будто не живой, не отсюда, саламандра, меняющая обличье в полутьме, сатанинская мразь.

Нет, говорю я, камнем, воздухом, водой.

Не получится. Даже и не мечтай.

Не она повлияла на Караваджо, а другая художница, но это ничего. Ей прочили состоятельного жениха, а она стала иллюстрировать ботанические атласы. Она умерла в 1670 году.

Из мифологического словаря, утерянного за ненадобностью:

Нижние поля – это ад.

Идиллические черепичные крыши и зелень не радуют меня с тех пор, как врага моего не стало. Всё, что сползается всею тварью сюда, мне за то, что я оставила тебя, за то, что ты не хотел, чтобы я не оставляла тебя.

Снилось, что здесь должен быть холм, и если с него спуститься, будет поле сплошной красной глины, потрескавшейся от солнца, и если приблизишься к нему, увидишь яму; в яме ступеньки из сухой глины, которые не растопит ни один дождь. Вход открыт, но эти боятся сюда ходить. Просто отсюда сразу видно, что внизу ничто, а если б были ворота с рисунком и ограда из чугуна, это создавало бы высокую иллюзию и притягивало к себе.

Я стою, глядя вниз: там есть то, что сделает меня не совсем человеком, и я помнила эти ступени ещё в три года, почему же мне кажется, что ещё рано, мне же не три года, а тридцать, и ты не хотел, чтобы я не оставляла тебя.

II

Я читала отрывки из Мэри Уолстонкрафт в предисловиях к другим книгам. Мне было достаточно знать, что она существовала. Тогда интернета не было, а немного позже я обнаружила в общежитии книгу издательства «Прогресс» 1990 года с её статьями, а намного позже прочитала её на английском. (Говорить мне тогда ещё было тяжело. Я и на своём-то языке не всегда хочу разговаривать. Иногда я пишу, чтобы не говорить.)

Всё, что Мэри писала об ошибках в воспитании девочек, было актуально для меня в начале девяностых. Мы так жили, словно в восемнадцатом веке, только с телевизором, который убивал меня больше, чем восемнадцатый век.

После свадьбы Мэри с философом Годвином поселились в смежных домах, чтобы не мешать друг другу. Со мной никто не хотел жить в соседнем доме: все они старались подобраться поближе, как хищники к ящерице, чтобы наблюдать и диктовать. Я не понимала – я же не настолько странное существо, чтобы наблюдать за мной так пристально. И я любила только одного из них, кто почувствовал, что мне нелегко рядом с другим человеком, и оскорбился.

До встречи с философом у Мэри был роман с неким авантюристом, на которого она потратила много времени и сил, а он бросил её беременной. Тогда она вышла на улицу ночью и долго бродила, чтобы одежда отяжелела от дождя. Вирджиния Вулф набила карманы камнями, чтобы наверняка. Мэри негде было набрать камней, или одежда её не подразумевала вместительных карманов, или она, идя вдоль ночной Темзы, раздумывала, стоит ли утопиться, – сильному человеку нелегко умереть, даже в обстоятельствах шекспировой сестры. Потом она вернулась домой».

В час ночи с улицы раздался грохот попсы. L вышла на кухню, стала высматривать, где поебень. Зелёные окна недостроенного автоцентра горят, но там пьянки просто не может быть. Дом напротив – точно нет. Розовый особняк с погашенными окнами, вот откуда. Раньше возле него пасся дед с газонокосилкой и старуха, крашеная хной. В обмен на повышение пенсии они продали душу сатане, и теперь он устраивает бал на придомовой территории.

L спокойно набрала 020, и не прошло и получаса, как под окнами проехала машина с синей меткой. Дьявольщина утихла. Ещё через пять минут L услышала во дворе шаги.

Некто сообщил, что у них, сука, то ли свадьба, то ли юбилей, то ли юбилей свадьбы, а сюда всяких сук понаехало. Кавказского быдла, сука, блять.

L включила в мобильнике диктофон, подошла к окну и сообщила, что разговор с угрозами записывается, и скоро полиция приедет снова. Даже в полутемноте можно было рассмотреть, что у разоблачителя инородцев волосы ещё чернее, чем у L.

«Только выйди, скотина, убью, понаехало». – Чтобы говорить одинаково громко, мужику надо было надрываться, а ей – немного повышать голос.

«Продолжайте в том же духе, - подбодрила она, - и наговорите ещё на пару статей УК». Мужик ушёл, бормоча ругательства.

Телефон L оставила в ящике стола. Отправила два письма:

«***, к вам в отдел, куда ты предлагал устроиться мне, придёт очень хорошая девочка. Ты же знаешь, я плохого не посоветую. Извини за беспокойство; а теперь мне пора окончательно для тебя исчезнуть».

и второе:

«Схожу в магазин, может, кто убьёт по дороге на радость доброжелателям».

Теперь у неё оставался только один незаконченный рассказ. Она решила его не трогать. Всё равно лучше сказать не получится.

Чтобы выйти из дома, нужно досчитать до трёх, иначе нет сил двинуться с места. L никогда не пила таблетки от депрессии, вместо них была простая математика.

Было два часа ночи, сыпался дождь, от которого одежда не становилась тяжелее.

Они больше не убьют нас словами, Мэри. Мы забираем слова. У них не становится меньше, но они кричат, что меньше, будто равенство – это воровство.

И пока будут путать равенство и воровство, мы будем идти по улице в промокшей одежде, только нас уже не убьют. Наверно.

Семь шагов мимо полей по тьме.

So dark seems pleasant land.

So dark seems national.

В темноте русскому легко ударить чужого кастетом по голове.

-----------

* Отрывок из стихотворения Сьюзен Хау.

сентябрь 2012.