Литература

(по мотивам рассказ(а/ов) Евгения Германа, Романа Агеева и Ивана Папичева)

Суббота, 12 октября

Я обгоняю маму и несусь на кухню. Мама пинает меня под жопу и я, не успев повернуть на шерстяных носках за угол, втыкаюсь головой прямо в дверь туалета. Шпингалет со щелчком срывается, и я падаю в уборную. Вслед несётся мамино: «Сначала посри, ублюдок! И руки не забудь вымыть». Но я не хочу срать, поэтому некоторое время сижу в туалете. Наконец, услышав папины шаги, смываю бачок и иду мыть руки. Потом, довольный, захожу в кухню, демонстративно вытирая мокрые ладони о колготки. Мама оглядывается на папу и еле сдерживается, чтобы не сказать своё обычное: «Ты, блядь, у меня щас стирать пойдешь свои вонючие портки».

Папа с любовью поглядывает на меня, затем хватает под мышки и начинает подбрасывать под потолок. Я чувствую себя воздушным шариком и громко пукаю, прямо перед маминым носом. Полёт окончен. Папа смеётся, а мама ворчит «Вот свинёнок — от твоего пердежа все окна запотели». Но я не теряюсь - это ж не беда! И принимаюсь заботливо вытирать стекло засаленным кухонным полотенцем. Это у меня называется «дворники» — только что ничего не было видно, и вот уже впереди небо и облака, а я — лётчик. Этот мир за окном хоть и состоит из старого пустыря с гаражами и свалкой, но всё равно над пустырем самое настоящее небо, а гаражи и свалка - вражеские позиции, которые я должен разбомбить.

Тут папа выходит из кухни, и мама щёлкает мне подзатыльник - да так, что я втыкаюсь зубами в подоконник. Я еле сдерживаюсь — реветь нельзя, иначе папа закроется в ванной и будет долго не выходить оттуда...

Папа возвращается с тремя пачками лапши. Теперь нам с папой нужно высыпать лапшу в кастрюльку и разломать. Разламывать нужно тщательно, но не очень мелко. Кастрюлька маленькая и твёрдая, костяшки пальцев то и дело бьются о её стенки, и я от стараний закусываю губу. Отец подкладывает крупные куски лапши и учит, что сперва нужно ломать вермишелины поперёк, а потом отделять их друг от дружки вдоль, так как иначе всё слипнется. Я тайком пытаюсь попробовать сухую белую хусточку, но она, как и в прошлый раз, оказывается невкусной. Странно — вот она невкусная, а пройдёт немного времени, и такая вкуснятина получается, что не оторваться.

Потом отец высыпает из маленьких пакетиков порошок, перемешивает его с лапшой: «Надо, пока сухое, перемешать, иначе в одних местах будет густо, а в других — пусто». Затем отец поливает из других, прозрачных пакетиков масло («Масло — оно не только для вкуса — оно также не даёт слипнуться клейкой массе»), заливает шипучей водой из чайника и накрывает кастрюльку крышкой.

Сейчас я понимаю, что окружающие вполне могли считать отца нудноватым. Но лично мне очень нравились его постоянные пояснения.

«Видишь, за самолётом белый след. Так вот, это вовсе не дым — это остывает горячий воздух из двигателей...»

«А вот эта машина не на ходу — колёса спущены и фары с зеркалами свинтили…»

С отцом мир казался сочнее и интереснее. С ним даже самый обычный поход в магазин превращался в настоящее приключение.

«А за хлебом, сынок, через четверть часа пойдём — подождём, пока свежий привезут. Как только разгрузят — закроются и протрахаются полчаса».

«Пап, а как это — протрахаются?»

«А? Что? — А-а-а, да это так, мал ещё...»

И действительно, буквально через минуту во двор въезжала машина с кривой трафаретной надписью «ХЛЕБ», водитель заносил несколько поддонов в магазин и закрывал за собой дверь. И тогда мы шли к магазину — отец каким-то специальным, похожим на дверную ручку ключом открывал дверь фургона и быстро закидывал в пакет несколько буханок: «Надо брать по одной изнутри, с нижних поддонов — во-первых, чтобы не заметил, во-вторых, чтоб не догадался, где — он нижние последними выгружает...»

Лапша «ролтон» — это вкусно, особенно со свежим хлебом.

После завтрака мы смотрим американский фильм про гангстеров. Фильм мне понравился, хоть я почти ничего не понял.

Папа тоже был доволен фильмом, хотя и критикует глупость режиссёра: «Да какой же это броневик — это же «нива» с фанерной коробкой...» «Хоть бы постеснялись, что ли — этот «кадиллак» уже в третьем фильме подряд...»

На этой реплике мама почему-то резко встала и вышла из комнаты, а я с восхищением смотрел на мудрого отца. В этот миг я даже готов был простить ему его глухоту и запах изо рта.

Папа крикнул на кухню, чтобы мама вернулась досмотреть фильм. А мама ответила, что ей уже не интересно, что она благодаря папе уже и так может отличить «кадиллак» от «нивы».

Но папа её не слышит — он снял слуховой аппарат, чтобы заменить батарейку. Я же помчался в туалет, сжимая пиписку в узелок, так как еле дотерпел.

Я возвращаюсь в комнату, но папы там уже нет. Тогда я иду в спальню — отпроситься на улицу.

В спальне на кровати сидит мама и кормит одной грудью моего младшего братика, а другой — папу. Мне всегда было обидно, что меня она никогда грудью не кормила — это, наверное, очень вкусно.

Мама, увидев меня, кричит: «Ты чо припёрся, гадёныш? Вали давай в магаз, купи молока. Деньги возьмешь под хлебницей... урод». Она так говорит, потому что папа не слышит — его слуховой аппарат остался лежать в комнате, наверное, батарейки закончились.

Я беру деньги — так, мелочь — и иду в молочный магазин. Оказалось, что в тот день привезли мороженое. Такое счастье случалось в нашем военном городке несколько раз в год, на большие государственные праздники. Дети ломятся в двери, как мухи в очко сортира. Я проталкиваюсь к витрине и сую продавщице пустую банку. Денег хватило только на молоко.

Я возвращаюсь домой и собираюсь пройти на кухню, чтобы поставить молоко в холодильник, но останавливаюсь у дверей комнаты: там, в самом центре прожженного паласа, стоит папа, а перед ним на коленях — мама. Папа почему-то без трусов, но самое интересное не это — мама кормится из большой папиной пиписки, точно так же, как он полчаса назад — из её груди. Точно! — вот с кончика папиной колбаски потекло молоко и мама начала его слизывать. От неожиданности я чуть не выронил банку.

Мама замечает меня и что-то обидно орёт. Но я не обращаю внимания на её крик — ведь теперь я знаю, как... Да, теперь я знаю, откуда берётся молоко в маминой груди — она пьёт его из папиной пиписки, а потом папа пьёт из маминой груди. Да, оно никуда не девается. Но почему у меня нет молока? Скоро и с этим вопросом я справяюсь, решив, что для этого надо обязательно попить человечьего молока.

Папа натягивает трусы, подходит ко мне и неожиданно отвешивает подзатыльник. И тогда я говорю ему про мороженое. Отец даёт мне денежку и говорит, чтобы я много не объедался, иначе простыну.

Я бегу в магазин и покупаю на все деньги мороженое — как раз хватило на три пакета пломбира.

Я сажусь на скамейку, облизываю уже начавшие подтекать пакеты, кладу два рядом, а третий собираюсь развернуть. И тут подходит Алишер из первого подъезда. Наверное, он следил за мной от самого магазина. Алишер, спрашивает:

— Ну что, сопляк, родаки на мороженое дали? А жопа у тебя не слипнется, не хочешь со старшим поделиться?

Я знаю, что сейчас он станет меня бить — небольно, но обидно. Но сегодня я не боюсь, наоборот — ведь Алишер старше меня на шесть лет. Я отдаю ему всё мороженое и прошу взять меня с собой. Алишер смеётся:

— Ха, байстрюк, хочешь пацаном быть? Ну раз ты такой щедрый, валяй, только не отставай...

Мы идем с Алишером в детский сад. Я жду, пока он съест всё мороженое, но после второго он закуривает и протягивает мне осташееся: «Да ты не щерься, на, съешь одно — я ж не жадный». Я отказываюсь.

Скурив сигарету и смачно сплюнув, Алишер доедает третье мороженное и удивлённо, словно впервые видит, смотрит на меня: «А ты чего за мной попёрся, дрищ? Курить хочешь? Рано тебе ещё».

Я мотаю головой и говорю, что могу завтра тоже принести ему мороженое, или даже сгущёнку, если он даст мне попить своего молока. Он не понимает, тогда я поясняю, что хочу пососать молока из его пиписки. Он ржёт, расстёгивает ширинку и достаёт пиписку.

Пиписка у него большая, но всё-таки меньше, чем у папы. Я встаю на колени, бережно беру пиписку Алишера и начинаю её сосать. Она пахнет тёплой кожей и приятно помещается во рту. Я начинаю её сосать. И тут она надувается и становется большой, твёрдой и скользкой, как колбаска. Тогда я хватаю её рукой, так как боюсь, что она выскользнет изо рта. Алишер начинает как-то странно дрожать, стонать и покрикивать. Тогда я пугаюсь и выпрямляюсь. И тут Алишер хватает меня за волосы и кричит: «Ты чо, сученок, обламываешь? Давай, лижи!..» Я начинаю лизать, и тут алишерова колбаска вздагивает и плюёт в меня молоком. Я подставляю рот, стараясь не потерять ни одной капли. Я слизываю остатки молока с его сардельки и Алишер треплет меня по голове. Мне приятно — так могла бы трепать меня мама, если бы кормила грудью.

Тут подходит двое товарищей Алишера, и он им сообщает: «Не, вы прикиньте, а чувак-то фафлист. Попросил навалить ему на клык, даже мороженое дал. Не, он точно больной». Его друзья смеются, потом хватают меня за шкварник: «Слышь, чмо, а у нас отсоси». Мне становится страшно от их глупости, я пытаюсь объяснить, что они не ели мороженое... Потом я убегаю, получив вдогонку пинка.

Я возвращаюсь домой. Папа с мамой о чём-то спорят на кухне. Я прохожу в спальню. Там, на мягком ковре, сидит мой младший братик и играет своими игрушками. Обычно, из-за этих игрушек, я стараюсь не заходить в спальню, потому что непроизвольно глаза разъедают обидные слёзы — у меня-то игрушек никогда не было.

Я подхожу к братику и говорю, что сейчас мы будем играть в новую интересную игру. Он радостно улыбается — ведь эти игрушки ему уже изрядно надоели. Я снимаю трусы и, достав пиписку, объясняю ему, что надо делать.

Мама вошла в спальню в тот самый момент, когда моя пиписка начала надуваться. Она в ужасе кричит, хватает меня за волосы, вышвыривает в комнату и начинает пинать. Я думаю, она бы меня убила, если бы не вмешался папа — он схватил меня в охапку и, закрыв своим телом от мамы, унёс в ванную.

Мама врывается в ванную, постоянно выкрикивая, что «вот он, твой выблядок, пидарас, весь в эту шлюху-извращенку... пусть валит в детдом... ты понимаешь — он совращает нашего сына... он уже маньяк...» Смысл её слов, кроме детдома, мне непонятен, но ясно, что это что-то страшное и обидное. Отец говорит, что надо сначала разобраться, так как «дыма без огня, как и действия без причины, не бывает».

Уже через пятнадцать минут всё всплывает наружу — и про кормление мамы на кухне, и про мороженое, и про Алишера, и про то, что я очень хотел попробовать человечьего молока и другого способа нет — ведь папино молоко нужно для кормления братика.

Мама плюёт папе в лицо и уходит в спальню. У папы текут по щекам слёзы, он выталкивает меня и запирается в ванной. Я выбегаю на площадку, спускаюсь под лестницу и плачу всем телом.

Мимо меня пробегают какие-то люди, спешат вверх по лестнице. Наверху слышен голос мамы: «Скорее, сюда!» Я поднимаюсь на свою площадку. Дверь в квартиру открыта, внутри незнакомые голоса и шум...

Я вижу папу — он лежит на полу, изо рта идёт пена, на полу валяется коробка с хлоркой. Люди в халатах хватают папу за живот и наклоняют над ванной. Потом папе делают промывание желудка. Госпитализация не понадобилась — папа приходит в себя и смотрит на нас измученными глазами. Врачи уезжают.

Папа с мамой уходят на кухню. Мама, отвернувшись к окну, пьёт валерьянку. В это время папа достаёт из трусов смятую пустую пачку из-под пищевой соды и выбрасывает её в мусорное ведро.

Воскресение, 13 октября

Мы все в спальне. Мама сидит на кровати и кормит одной грудью моего младшего братика, а другой — меня. Мамина грудь приятно пахнет, а молоко совсем не такое, как у Алишера. Мне очень вкусно.

Мама улыбается и ласково гладит меня по голове. Папа молча смотрит, по щекам его текут слёзы.

Все-таки родители – это не молоко, их за пломбир не купишь.