Литература

Светило украинской психотерапии по имени Панас Несторович Голомызько сияло за столом в своём просторном кабинете. Под лучами светила в кресле грелся юноша в светлой рубашке. На рубашке пестрел традиционный малороссийский орнамент, делая её похожей на вышитое полотенце. С первого взгляда можно было заметить: юноша сильно не в себе. Голомызько не мог сказать наверняка, что именно его смущает в облике молодого человека: лихорадочный ли блеск в гноящихся глазах или грязная, в бурых разводах шея. А может виной всему было то, что посетитель беспрестанно ёрзал в кресле, то и дело, извиваясь, съезжал на пол, заламывал руки, рыдал, разражался хохотом, валился на спину и мелко вибрировал.

- Вы говорите, что действительность слишком жестока, а окружающие к вам несправедливы, - умело рулил терапевтическим процессом Голомызько, пережёвывая бутерброд с салом и хреновиной. – А слыхали вы что-нибудь об арт-терапии? Ваша матушка рассказывала, что вы очень талантливы: закончили музыкальное училище имени Нечипорука по классу деревянных ложек. И даже опубликовали подборку стихов в «Крыжопольской правде»…

- ДА! - неожиданно взвизгнул молодой человек и, заложив в рот сразу несколько пальцев, принялся грызть ногти. – С искусством связаны самые тяжкие… самые глубокие потрясения моей жизни. Это мой крест. Вот, доктор, послушайте.

В помещении поселкового ДК было людно. В воздухе витал дух искусства и голубцов с гречкой. Я немного робел, впервые оказавшись на художественных чтениях среди лучших поэтов Житомира. Расслабиться и чувствовать себя здесь своим мне мешал авторитет собравшихся. Ну и, наверное, то, что явился я сюда без приглашения, на входе прикинувшись сборщиком пустых бутылок. Поэты и поэтессы странно косились на мой вываленный в грязи плащ, сальные космы, липнущие к усыпанному прыщами лбу и на чёрный пакет, в котором звякала стеклотара. В президиуме сидело несколько толстожопых мудаков из поэтического общества «Ридна мова». Я был должен денег каждому из них, и теперь они хмуро смотрели на меня, поигрывая жировыми отложениями. В ожидании своего триумфального выхода я выщипывал из носа козюльки и малевал ими по стене пентаграммы. Попытался галантно завязать общение с несколькими дамами, но получил по рукам и угрозу немедленно позвать охрану. Стало ясно, что на этой вечеринке мне придётся блистать в одиночестве. Божественный голос Охлобыстина в моей голове очаровательно картавил украинские народные песни.

Лучшие поэты Житомира поочерёдно взбирались на сцену и гундосили в прокуренное пространство свои напитанные гражданским пафосом стихи о Майдане, пагубности запрета на продажу алкоголя ночью и о повышении доступности интимных услуг для народа. Их усиленные микрофоном голоса вдруг придали мне куража и злобы. Выпрыгнув на помост, я пинком отогнал от микрофона какого-то лопоухого дурня в очках, завывавшего поэму о доблести партизан, что делают врезки в москальские газопроводы. Я знал, что важно сразу привлечь к себе внимание, и поэтому сказал в микрофон:

- Салют, голодранцы.

На моё приветствие не ответили. Тогда я расставил ноги так широко, что с хрустом треснула мотня на штанах, повис на микрофонной стойке, закрыл глаза и принялся декламировать:

«На той неделе у меня была кукла

такая знаете надувная

я видел

как она оставшись одна

вставляет в себя самотык

и поворачивает поворачивает

как ей больно при этом

и она едва сдерживает стоны кусая нижние губы

скрипел силикон так она корчилась

я плакал

и просил папу подарить мне её

обещал заклеить

ведь починил же того замерщика окон выпавшего из окна

отец отвечал

иди нахер

и бил меня салом по кумполу

я годы спустя находил в постели

пятна жидкости сочившейся из всех моих трещин

обкончанные трусы в цветочек реже порножурналы

это просто невозможно»

Выплеснув в зал толику своей божественной поэзии, я замер и стал прислушиваться. Висела подозрительная тишина, нарушаемая только звуками шторма в моём животе после съеденного накануне горохового супа. Тогда я решился и приоткрыл один глаз. Одновременно сцена под моими босыми ногами заходила ходуном от громоподобного хохота зрителей. Лучшие поэты и поэтессы Житомира ржали как обкурыши над моей глубочайшей философской лирикой! Ржали над стихами, которые я выстрадал всей своей жизнью, всей своей неустроенной горькой жизнью!

Что было дальше, я помню смутно, потому что впал в неистовство, плавно перетёкшее в истерику. Помню лишь, что под аплодисменты зала четверо дюжих молодцев за руки и ноги выволокли меня на улицу и, раскачав, забросили в мусорный контейнер. Вот так я не сумел сделать то, для чего приходил и к чему так тщательно готовился – не попал на фуршет с халявным коньяком и галушками.

- Послушайте, голубчик, но ведь вы не стали всё это принимать близко к сердцу, верно? – Голомызько ободряюще взглянул на пациента и отрыгнул. На столе перед Панасом Несторовичем, объятый клубами пара, благоухал таз с варениками.

- Конечно, нет, - сквозь обильную слюну ответил юноша с пола и перевернулся на спину. В его выпученных желтушных глазах читалось отчаяние. – Три недели после этого дикого случая я бродил по хутору в экзистенциальной тоске. Я заходил в подъезды и лил клей в замочные скважины, чтобы выразить своё презрение к обывателю. Попробовал стать блогером, но как назло начался новый месяц, а деньги на интернет наоборот кончились. Ещё я чуть не вступил наконец в интимную связь с настоящей живой бабой, но от волнения в самый ответственный момент у меня не встал, а баба оказалась Юлией Тимошенко в телевизоре. И в конце концов, я пережил самый значительный мистический опыт в своей жизни. Вот как это было.

Хмурым вечером я шёл по Крещатику, одолеваемый думами о своём особом предназначении. Ветер швырял в лицо картофельные очистки, злые гопники в подворотне порвали мне анус на украинский флаг, а в штанах у меня развратно резвились радиоактивные нимфы.

Со всей остротой ощутил я своё одиночество и безысходность существования. Из носа хлынули сопли, а в голове застучал отбойный молоток. Я уверен: подобное происходило с Гаутамой перед просветлением и с Ван Гогом, перед тем, как он откромсал себе ухо. Как подрубленный я рухнул наземь посреди площади, захлёбываясь рыданиями и блевотиной. Я катался под ногами у прохожих и кричал им, что они тупые ублюдки, которым никогда не постичь всей красоты и ущербности этого мира. Тупые ублюдки завертелись вокруг меня в болезненном кипишном хороводе. В толпе мелькнули серые рожи ментов. Откуда-то из-за домов, нарастая, как слабоумие, завывала сирена скорой. Я понял, что меня ожидает эшафот, или как минимум коллективное избиение.

- Юноша, вам помочь? – раздался у меня над ухом мелодичный голос.

Я открыл глаза и вгляделся в пространство: надо мной парил архангел в потёртой джинсухе и с немытыми волосами.

- Для того, чтобы впустить в себя Единое, нужно не есть мяса и три года не ебаться, - заявил я, сам поражаясь, откуда такая ерунда лезет мне в голову. – У меня есть Знание и Воля.

- А у меня есть шприц и пузырёк болтанки, - ответил джинсовый архангел и подмигнул мне, как физрук-педофил первокласснику. – Кстати, меня зовут Иван. И если вы заплатите за меня в трамвае, мы сможем добраться до моих апартаментов и чудесно провести время.

«Почему бы и нет», - подумал я, выкарабкиваясь из траншеи ливневой канализации. Ведь противясь соблазну, мы препятствуем укоренению в себе собственного внутреннего Майдана. Что бы, чёрт возьми, это не означало!

Иван ввёл меня в заблуждение: допинга у него не оказалось. Но и я не выполнил обещания: в трамвае мы оба ехали без билетов, пока суровая усатая кондукторша не выволокла нас из салона за наши заячьи уши. Мы очутились в культурном центре Киева – прямо между полигоном по переработке отходов и крематорием. Нежно обнявшись, мы проследовали за гаражи, где Иван три раза отлюбил меня светлой платонической любовью. Так я и познал суть вещей.

- Невероятно увлекательная история, - давясь зевотой, сказал Панас Несторович и подлил в опустевшую тарелку ещё пару поварёжек борща. - В принципе, состояние вашей психики – стабильно тяжёлое. Но лоботомия не показана. Хм… По крайней мере в ближайший месяц-два… Для поддержания я выписываю вам пурген и вагинальные свечи – сами знаете, после последней революции прошлой недели в киевских аптеках ничего другого не осталось. Ко мне на приём явитесь, когда почувствуете, что вам стало ещё хуже. И пожалуйста, голубчик, перед визитом ко мне помойтесь. Помойтесь, очень вас прошу. Всего хорошего, будьте здоровы.

Однако импульсивный юноша не ответил эскулапу, да и вовсе не слышал его. Он улыбался своим мыслям, с интересом разглядывал люстру и виртуозно попёрдывал на разные лады, ведя сам с собою содержательный метеористический полилог. Комнату наполнили ароматы фиалок и барбариса.