Литература

Кабинет и редактор

— ...«Господь нас видит, а мы его нет… В этом мире вообще туго со справедливостью. А говняный дух мы осязаем вполне отчётливо, даже слишком, тогда как дух святой невидим и нечуем. Или он и есть — тот, говняный? но так как это не укладывается в навязанную картину мира, то просто неверно интерпретируем. Правда, при таком раскладе ничто не мешает нам самим быть неверной интерпретацией. Кого? А хрен его знает!»...

Слушаю свой текст, произносимый чужим голосом, и не узнаю. Это написал я? Почему тогда не знаю, какая фраза будет следующей, более того, не представляю, чем сей опус окончится. Ладно бы наркота, тогда без вопросов. Чувствую себя пустой бутылкой, несомой могучим бездумным потоком. Пустота распирает меня, но заскорузлая оболочка вырваться не позволит, да и чему вырываться, ведь пустота куда эфемернее в той или иной степени материального мира. Да, в материальность я не верю, что не мешает ей не верить в меня и преспокойно коптить бытие.

— Ты больной, — без выражения говорит редактор, глядя в зрачок моего правого глаза.

— Не исключено.

Мне всё-таки досадно. Как минимум я должен выглядеть поприличнее, чем он, но не тут-то было. Всегда был уверен, редактор обязан быть толстым и лысым, можно ещё и коротышкой. Этот же худ и волосат, да и роста приличного, хотя хрен его знает, он же с кресла не встаёт.

Я бросаю незначительно, как окурок за остановку:

— То есть, в печать не годится?

— Конечно нет. Но мы напечатаем. Просто потому что больше нечего. Девочки сопли принесли, да дядька старый — тоже сопли, но сухие, мужские.

И улыбается, падла, уголком рта, типа, снисходит.

— А если не годится, — говорю, — может, что другое попробовать? Постмодернизничать как-то уже не совсем комильфо.

— Брось. Не получится. Да и смысла нет. Догадываешься, чем хороши постмодернисты и прочий авангард?

Я делаю вид, что мне пофиг, но он продолжает. Знает, что не пофиг.

— Вы честны. Вы говорите: «Да, я пережёванное говно, но я это знаю, и мне весело». Тогда как реалисты реально не в курсе, что они так же вторичны, как и ты.

— То есть, всё дело в отношении?

— Так всегда было.

— И во всём?

— Наверное. Мне плевать. В литературе — так.

«Ну а так как ты — литературный босс...» — захотелось добавить, но я промолчал. Надоел он мне.

А он провёл по густым, волнящимся чернотой волосам так, будто погладил лысину. К чему бы это? Или показалось?

— И про Катехизис это ты славно упомянул, — продолжает он, — сам дошурупил?

— Мне казалось, ты мне подсказал...

Он ухмыльнулся. Одобрил шутку.

С виду у него прилично, ни одного паука на потолке, но в луче света, протиснувшегося через дырку в жалюзи, кружит целый рой пылинок. Выглядят на удивление живыми, и носятся друг за другом, словно желая спариться. Может, пыль так и плодится: жёстко дрючится, вот и тоннятся её скопления?

Редактор же пыль не замечает, глядит в потолок. Всё-таки думает высмотреть паука, не иначе. Бывают мелкие, на тонких длинных ножках — может, такого?

— Катарсиса не хватает, как квинтэссенции предыдущих коллизий, — вдруг изрекает мой собеседник.

Мои пальцы выстукивают по столешнице.

— А разве минутой ранее мы толковали не об этом? — спрашиваю осторожно, словно лишаю девственности.

Он отмахивается:

— О Катехизисе! Тем и бесите: ваше творчество настолько чисто, что разумом там и не пахнет. Как ты вообще пишешь, если такой тупой?

— Ты ж сам говоришь: моими устами глаголит бэгэ.

— Я упоминал только чистое творчество.

— Ну так я ж тупой, уже и этого не помню.

— Обиделся, — констатировал он, всем видом давая понять, что это ему глубоко пенисуально.

— На обложке будет сердце из коричневой загогулины, ты не против? — переводит он тему.

— Автор? — спрашиваю.

— Хуярин Пирозоф, знаешь такого?

Ещё б не знать. Самый модный художник. Его картина «Суриков. Портрет башки» — объявлена национальным достоянием. Как его переманили в издательство, вот в чём вопрос. Надо сказать, участие Пирозофа в моей книжке польстило. Я даже разулыбался и чуть жиже растёкся в кресле.

Наверное, на моей физиономии отразились все эмоции, потому что редактор не стал ждать ответа и продолжил:

— Твоя обложка — первый опыт работы Хуярина с нами. Надеюсь, и последний.

Я вскинул брови.

— О боги! — воздел руки к небу редактор, — Сжальтесь над этим маркетинговым импотентом... — Чего непонятного, — это он уже забыл про богов и пялится на меня, — цэ ж крутой бонус: единственная книжка, оформленная ХэПэ! Тебя будут допечатывать, из нищеты выберешься наконец.

— Спасибо за беспокойство. Если на конце лучше...

— Да на здоровье. Будешь приносить нам нормальную прибыль — я тебя даже в зад поцелую.

— Вот это не мешает. С сёдняшнего дня перестану жопу вытирать.

— Душа, вот что главное! — ни с того ни с сего брякнул редактор, а мне это как лопатой промеж ушей.

Я два раза молча моргнул.

— Душа, говорю, — повторил он, как если бы я был похож на оглохшего. Наверное, и вправду мысленно зарядил мне по черепу.

— Душа-то тебе чего сделала?

— Эх... — тяжело вздохнул он. Похоже, понесло.

— Если б я мог чувствовать тонкие струнные переливы, улавливать потоки прозрачных материй... В тебе-то есть — не ценишь. Несправедливость божия.

— Не поминай, всуну, — осклабился я.

— Несправедливость божия... Приходится иметь дело с плешивыми вонючими вырожденцами...

Я сунул нос в подмышку. Попахивает, конечно, но не сильно. Вряд ли он со своего конца стола учуял бы.

— Уйду я от вас. Ругаетесь, — слепив скорбь, я приподнялся.

— Ступайте-с, премного благодарен. Мутит. И... это... не в падлу, там в коридоре Борюсик с Эдиком... Пусть вместе входят, негоже пидарасам порознь.

— Слиплись, что ли? — спросил я, а сам уже нахожусь далеко от издательства, от тощего волосатого редактора. Высоты литературы манят розоватыми щупальцами, а полуобнажённая муза чем-то таким же розоватым шепчет свежие, как вяленные раки, лирические мотивы.

9.04.2014