Литература

Кто сказал, что мысли людей являются их неприкосновенным достоянием, и никто не может заглянуть в голову другому? Сущая глупость. Даже я, человек в высшей степени заурядный, вполне определенно могу сказать, о чем думают вот эти люди, сидящие вокруг меня в забитом нервными потными телами вагоне электрички.

Вот эта полная дама по правую руку от меня несомненно думает сейчас: «Вот же скотина! Ну и воняет от него. Как бы еще не подцепить от него какую-нибудь воздушно-капельную гадость. Да, пожалуй, закрою чем-нибудь нос и рот, на манер респиратора,» - и впрямь, она достает из кармана носовой платок и начинает усиленно в него сморкаться.

Тощий парень в наушниках по левую руку от меня вообще ни о чем не думает – он уставил пустой взгляд в окно, но ничего не видит. Все его тело абсолютно неподвижно, только грудь слегка шевелится в такт неглубокому, как будто вынужденному дыханию, и он больше похож на манекен в магазине, чем на живого человека. Надо сказать, не очень удачный манекен, который предпочитают держать в дальнем углу, в каком-нибудь малопосещаемом отделе.

«Гнусное быдло! – думает полноватый средних лет мужчина в куртке и брюках, что сидит напротив меня. – Такой молодой, а уже дегенерат. Эта пьянь ничего не добьется в жизни, таким неудачникам одна дорога.» Несомненно, мужчина очень рад поводу потешить себя тем, насколько такие, как он, превосходят таких, как я, пускай он может и не отдавать себе в этом отчет.

«Бомжара, наверное, - с презрением думает симпатичная девушка с маленьким ноутбуком, сидящая по правую руку от полноватого средних лет. – Ненавижу таких уродов! И как их в общественный транспорт пускают?»

«Еще раз это чмо на меня косо взглянет, и я ему в рыло суну,» - вне всяких сомнений думает крепкий коротко стриженый парень, сидящий у окна по левую руку от полноватого. И я стараюсь не поворачивать головы в его сторону – эта мысль читается на его квадратном лице настолько явственно, что я очень сомневаюсь, что его смутит многолюдность вагона или еще какие-нибудь соображения.

Я сижу на неудобном сидении, уперев локти в колени и понурив голову, которая кажется свинцово тяжелой и невесомой одновременно. Это странное ощущение я объясняю двойственностью моего состояния: физический отросток, представляющий мою голову, действительно кажется потерявшим вес из-за разлада в нервной системе, а отяжелевшее сознание, словно губка напитанное мутной жижей похмелья, тянет вниз, к грязному полу электрички.

Перед собой я вижу свои сцепленные бледные руки с красными пятнами и грязными ногтями, которые нервно теребят друг друга пальцами, замызганные рукава куртки и ботинки, частично ими закрытые. Эта картина кажется раздражающе контрастной и вызывает легкую тошноту. Мне неудобно и душно, поэтому я вспотел и чувствую под мышками неприятную влажность, гармонично дополняющую остаточный вкус дешевого пойла, чем-то напоминающий то ощущение, что возникает во рту у больного с высокой температурой.

Электричка плетется медленно и тяжко, словно раб, впряженный в соху. Большая часть моей жизни состоит именно из таких моментов – затянутых, тягостных, неприятных мне и всем окружающим. Когда я выпью, все становится немного попроще, но все, что происходит в перерывах между выпивкой и следующей выпивкой, откровенно и неприкрыто паршиво.

Я закрываю глаза, и представляю, что я сейчас не в этой электричке, а у себя дома. Это не помогает, и тогда я представляю, что в электричке еду не я, а кто-то другой, и это кому-то другому надо заставлять свое непослушное тело шевелиться весь рабочий день. Это, на самом деле, тоже не помогает, но спасение приходит с неожиданной стороны – воспоминание о работе раскручивает цепочку ассоциаций, и на мой воспаленный, разлагающийся в тесной черепной коробке мозг целебным бальзамом проливаются мысли о Ней. Но я сдерживаю себя – что получается у меня крайне редко – и останавливаю поток возвышенных мыслей: кощунственно марать ее светлый образ о смрадную ауру этого места. Поэтому я, чтобы не упустить позитивную волну и вместе с тем не оскорбить ее, начинаю заново последовательно раскручивать ту цепочку ассоциаций, что привела меня к Ней.

Итак, работа. Я работаю в похоронном бюро. Изначально я был копателем могил, что у меня, белоручки и гуманитария, получалось из рук вон плохо, но потом, когда уволился гример, мне, как человеку с образованием – как ни странно, высшим и полным – художника, доверили его функции. Размалевывать лица покойников у меня выходило куда лучше, поэтому я так и остался постоянным гримером. Первое время, конечно, было страшно и неприятно, но потом я не только привык, но даже задумался и понял, что, по сути, покойники мало чем отличаются хотя бы вот от этих людей, наедине с которыми я сейчас еду – разве что, покойники гораздо порядочнее и доброжелательнее.

Так я научился ценить и уважать общество мертвецов, что не замедлило сказаться на качестве моей работы – можно сказать, что к гримировке трупов я начал подходить творчески, стараясь угадать и удовлетворить потребности и пожелания каждого из моих клиентов. Для этого я зачастую вел с ними долгие и откровенные разговоры. Не то, чтобы я сумасшедший, но когда начинаешь излагать мертвецу свои мысли и настроения, сразу начинаешь воспринимать его как-то иначе, и в каждой черточке его мертвой плоти угадываешь черты того характера, которым он обладал при жизни.

Не исключаю, конечно, что все эти характеры я придумываю, и совпадение с реальностью если и бывает, то исключительно случайное – но это не так уж и важно. Главное, что из неодушевленного объекта трудовой деятельности мертвец превращается в живой образ, который я пишу в качестве произведения искусства. Итак, я установил контакт с миром мертвых и даже нашел его в чем-то привлекательнее мира живых.

Впрочем, на этом я не остановился: познакомившись с персоналиями, я увлекся их жилищем, и долгие часы стал проводить, гуляя по нашему кладбищу. Это место сразу подкупило меня своей тишиной и спокойствием – никаких раздражающих шумов, никакого мельтешащего в глазах движения, только спокойствие и гармония. Всякий раз, когда я прихожу на кладбище, я чувствую в себе способность что-нибудь нарисовать. Впрочем, все эти начинания все равно тонут в портвейне и водке – мои последние картины уже и сами забыли свой возраст…

Итак, кладбище. Именно здесь я Ее и встретил. Вернее, не совсем так. Я случайно наткнулся на ее могилу – меня сразу привлекло красивое, но не броское надгробие, стоящее посередине выложенной плиткой площадки, окруженной невысокой каменной оградкой. Могила была выполнена со вкусом, явно недешево, но без излишеств, и за ней, несомненно, хорошо ухаживали. Заинтересованный, я подошел поближе, и, взглянув на фотографию, выгравированную на памятнике, потерял дар речи. Я стоял, словно молнией пораженный, и по моим небритым, припухшим щекам текли слезы восторга и небывалой нежности, охватившей все мое пропащее существо.

Эта молодая девушка, прекрасная, словно какое-то неземное существо, безгранично далекое от этого гнусного мира, со всеми его паршивыми атрибутами, напомнила мне мистическую фею из языческих преданий. Я намеренно не стал смотреть ни на ее имя, ни на даты рождения и смерти – мне не хотелось уродовать ее прекрасный образ привязками к уродливому миру повседневности.

Так я влюбился, первый и, наверное, последний раз в своей никчемной жизни, влюбился всецело и безнадежно. Каждый день я ходил к ней на могилу и смотрел на фотографию, порой по нескольку часов. К счастью, у меня нет ни друзей, ни знакомых, с которыми бы я общался, поэтому некому было обратить внимания на эту странность. Так, в полной тайне ото всего мира живых, я стал верным рыцарем моей мертвой дамы: каждый загримированный труп я посвящал ей, каждому своему мертвому собеседнику я доверительно рассказывал о своих чувствах – уж он-то не проболтается и не поднимет их на смех, у мертвых, в отличие от живых, есть неукоснительно соблюдаемый кодекс чести – каждый момент своего существования, избавленный выпивкой от повседневной тяготы бытия, я уделял мыслям о Ней.

Противный голос машиниста, объявляющего станции, выдергивает меня из моей похмельной медитации. Протолкавшись через потные тела, почти на физическом уровне излучающие ненависть ко мне за мою неопрятную одежду, сальные патлы и перегарный запах, смешанный с застоявшейся вонью пота, я выбираюсь из электрички. Нашарив в кармане горсть мелочи, я покупаю в ларьке возле станции бутылку «Охоты Крепкой» - только этот целебный нектар может мне сейчас помочь, если и не вернув в некое подобие жизни, то, хотя бы, приглушив навязчивое чувство отвращения ко всему и всем, от которого так и хочется упасть в грязный снег и хрипло выть, как побитая собака, вовсе не друг человека.

С глухим хлопком отлетает пробка, и тошнотворно горькая жидкость льется в мою глотку, поглощающую ее с жадным бульканьем. Примерно треть бутылки, всосанная моим организмом за первый глоток, медленно течет по кривящемуся от изжоги пищеводу, и я чувствую, как амбивалентный отросток, наконец, вспоминает, что он – моя глупая, многострадальная голова. Медленно потягивая гнуснейший ёрш, загадочно именуемый «крепким пивом», я иду к своим покойникам, рассказывать им историю про жлоба в электричке, который чуть было не прописал мне в щщи.

Дорога моя лежит через кладбище, и, понятное дело, я не отказываю себе в удовольствии сделать небольшой крюк, чтобы заглянуть на могилу моей Дамы, прекрасной баньши и обольстительной феи. Зимой ее могила мне особенно нравится – снег, на кладбище белый и чистый, в отличие от города, тонко подчеркивает строгую красоту ее памятника и прелесть ее лица. По пути я допиваю свое утреннее причастие – не идти же к Ней на могилу с бутылкой вонючего пойла? – и запускаю пустую стеклотару в могилу какой-то старушенции, сшибив с памятника облезлый венок.

Я иду как обычно – уставившись себе под ноги, и поднимаю взгляд только возле самой могилы. Какое же меня охватывает удивление, когда я вижу, что моя Дама стоит у своего же надгробия! По спине пробегает неприятный холод – я знаю, что я алкоголик, но никогда еще я не имел подозрений на шизофрению. Проморгавшись заплывшими глазенками, я убеждаюсь, что зрение меня не обманывает – прекрасное создание действительно стоит, печально склонив голову – но обманываюсь я сам: тот, кого я принял за мертвую женщину, на самом деле – живой юноша. Длинные волосы и поразительное сходство черт лица ввели меня в заблуждение.

Нежность, неописуемая нежность заполняет все мое ничтожное существо, когда я любуюсь милыми чертами этого почти детского лица. Я ловлю себя на мысли о том, что мне хочется чувствовать прикосновение этих волос, касание этих губ. Наверное, многие осудили бы меня – мол, мало того, что некрофил, так еще и педераст. Я и сам готов осудить себя за многое – за пьянство, беспутство, лень, зависть, злобу, уныние, болезненную гордыню ущербного типа – но только не за эту любовь! О нет, она – это единственное красивое, что было в моей проклятой жизни! Не в силах противостоять своим порывам, которые всегда сильнее меня, я подхожу к надгробию, переступив через каменную ограду, и становлюсь рядом с юношей.

- Здесь похоронена твоя мать? – спрашиваю я у него, стараясь придать своему голосу спокойную интонацию. Он звучит хрипло и уродливо, как звуки, с которыми сморкалась тетка в электричке.

- Да, - растерянно отвечает парень, повернувшись ко мне. Его глаза смотрят на меня Ее взглядом! – А откуда вы знаете?

- Понимаешь, - я делаю небольшую паузу, как будто это поможет мне удержаться от того, чтобы сейчас не соврать, - я был знаком с ней, - парень оценивает меня недоверчивым взглядом. Его можно понять – я похож на бомжа, умственно неполноценного, алкоголика, в общем, на что угодно из того, что никак не могло общаться с таким чудесным созданием, как его покойная мать.

- Вы знали мою маму? – удивленно переспрашивает парень, но в его голосе слышны нотки недоверия. Сколько ему лет? Восемнадцать-двадцать, наверное.

- Да, - продолжаю врать я, - мы учились с ней вместе. Я часто прихожу сюда, к ней на могилу.

- Тогда, наверное, бабушка мне о вас рассказывала, - лицо парня расслабляется, похоже, он мне, как ни странно, поверил. – Как вас зовут? – я называю ему свое плебейское имя, не в силах придумать себе никакого подходящего псевдонима. – Нет, я о вас раньше ничего не слышал. Вы хорошо знали мою маму?

- Да, - выдавливаю я из себя односложный ответ.

- Тогда странно, что бабушка мне про вас не говорила. Вы были на ее похоронах?

- Нет. Я не смог там быть. Были на то свои причины. Сколько тебе было тогда лет?

- Я тогда только родился, - голос парня звучит печально. – Моя мама умерла при родах.

- А что с отцом? – глаза парня темнеют. Что дурного он нашел в моем вопросе?

- Разве вы не знаете? – его вопрос звучит нехорошо, немного агрессивно.

- Нет, я не общался с ней с самого выпуска, - мой голос звучит виновато, как будто все и вправду было так.

- Я не знаю своего отца. Я был зачат при изнасиловании, - сколько гнева в его словах! Сейчас он похож на языческого духа еще больше, чем его мать. Я знал, что примерно так все и было – на этом лице, что смотрит сейчас на меня с двух сторон сразу, лежит отпечаток страдания.

- Прости, я не знал, - я опускаю взгляд. – Мне запрещали с ней общаться, не подпускали к ней, - придумывая на ходу, я начинаю входить в роль, - возможно, если бы я сумел ее найти, все было бы иначе…

- О чем вы?

- Я любил твою мать, парень, безумно любил… Но ее мать, твоя бабушка, была против того, чтобы мы были вместе. Она сделала все, чтобы нас разлучить, чтобы я не нашел твою маму. Но мне удалось это, я узнал, где она живет, я уже готов был приехать и забрать ее… и узнал, что она уже месяц, как похоронена здесь. С тех пор я часто навещаю ее могилу… - парень молчит, но в его взгляде я читаю сочувствие, какого еще никогда не видел со стороны ни одного человеческого существа. – Если бы я успел, я был бы твоим отцом. И тогда все было бы по-другому.

- Спасибо вам, - парень крепко пожимает мою руку, потную и дрожащую. – За то, что вы любили мою маму. За то, что и сейчас ее любите. Мне тоже очень жаль, что все получилось так, как получилось, - я смотрю в его глаза, полные неподдельного уважения. Неужели он поверил нелепой истории, что сочинил я, маргинальный дегенерат? Неужели впервые в жизни человек отнесся ко мне, как к человеку?

- Несмотря на то, что все вышло так, как вышло, я все равно рад, что мы с тобой встретились, - растроганный, говорю я ему, не в силах удерживать свои слова: - Нас обоих привела сюда твоя мама. Люди, которые никогда не встретились бы в своей повседневной жизни, оказались здесь благодаря ней. Она словно устроила нам эту встречу… Ты так похож на нее. Я подумал сначала, что это твоя мама восстала из могилы. Такое ощущение, как будто она пришла ко мне в твоем теле. Послушай… можно я поцелую тебя, в память о твоей матери? – я кладу свою руку на его мягкую, еще не покрытую щетиной щеку…

Удар в нос ослепляет меня болью, и моя гнилая туша валится на припорошенную снегом плитку. Несколько ударов ногами обрушиваются на меня, сотрясая мои внутренности, несмотря на мои слабые попытки закрыться руками.

- Ты охуел, блядь?! – орет парень, остервенело молотя меня ногами, со всей злости обрушивая каблук мне на голову. – Педрила! На, на хуй, чмо! Петух, блядь, шкварной! – и он абсолютно прав, я понимаю это даже сквозь боль и кровавую муть, застилающую глаза. – Свалил, сука! Живо! – орет он, пиная мое избитое вялое тело к краю ограды и выдворяя за пределы выложенной плиткой площадки, окропленной моей дурной кровью. Кое-как вскочив на плохо слушающиеся ноги, я поспешно ковыляю прочь, пока он не догнал меня и не убил совсем. Я не злюсь на парня – он поступил абсолютно правильно. Наверное, такое чмо, как я, заслуживает куда более строгого наказания.

Образ моей Дамы стоит перед моими залитыми кровью глазами. Конечно же, я не раз еще вернусь на эту могилу, несмотря на угрозы ее сына. Такова, наверное, моя судьба – сидеть, как бродячая собака, у двери теплого дома, которая всегда будет для меня закрыта.