Литература

Почему люди так часто поступают не так, как хотят? Почему даже те, кто осознает свои желания и, вроде бы, имеет нравственные ориентиры, в итоге приходят к прямо противоположному? Вот, например, почему сегодня в электричке пенсионерка ругалась матом на парня, который наступил ей на ногу? Да еще как ругалась: ее щеки покраснели, на лбу выступили маленькие бусинки пота, а глаза, затянутые пеленой злобы, как будто перестали видеть. Ведь она же не хотела представлять собой такое печальное и противное зрелище. Ее опрятная одежда, аккуратно сидящие на кончике носа маленькие очки без оправы, книжка в руках – все говорило о ее желании выглядеть благопристойной пожилой леди. И все равно она предстала ни чем иным как старой хабалкой.

Или, скажем, почему постоянно врут люди, которые не только с детства научены, что врать нехорошо, но и сами учат тому же своих детей? Почему люди, осуждающие двуличие, так часто лицемерят сами? Почему, наконец, я, влюбленный в свою мертвую Даму, из-за своей же любви стал педерастом, испытывающим сексуальное влечение к юноше?

Подобные мысли и раньше частенько приходили мне в голову. Ведь и алкоголиком я стал не потому что мне хотелось быть алкоголиком – наоборот, сколько я себя помню, я всегда презирал «алкашей», противопоставляя их слабоволию свое «знание меры», увы, столь иллюзорное. И свой институт я заканчивал с намерением стать серьезным художником, и даже с пренебрежением относился к людям, которые не нашли «своего дела». Почему же тогда все получилось именно так, как получилось? Наверное, потому что воля человека – лишь самообман, некое доброе пожелание самому себе, а на самом же деле его действиями управляет нечто иное, некий импульс, идущий из самой глубины его существа, того, что свойственно ему с самого рождения. Наверное, в самом упрощенном виде это можно было бы назвать судьбой – впрочем, мне этот термин не нравится.

Это убеждение и помогло мне свыкнуться с мыслями о парне с кладбища, которые не покидали меня с того дня, как он набил мне морду у надгробия его матери, моей Возлюбленной. Тогда я вынужден был бежать от него прочь – иначе он мог бы, наверное, забить меня до смерти. Но убежать от него в своих мыслях я не мог – напротив, несмотря на все отвращение к самой идее гомосексуальной страсти, я не мог противиться своему влечению. Он и его мать стали двуликим идолом, властвующим над моей жалкой душонкой: с одной стороны, две противоположности, мертвый объект моей возвышенной любви и живое воплощение противной мне содомитской похоти, а с другой – единый чудесный образ дивной красоты, восставшей для меня из могилы.

На работе я сказал, что меня избил какой-то гопник в электричке, и начальник мне охотно поверил: видимо, он считает вполне закономерным, когда таких людей, как я, бьют в общественном транспорте. На этом весь инцидент был исчерпан: никто не знал о том, что случилось у надгробия, да никому и не интересно было узнавать, что же произошло на самом деле. Хотя, конечно, нельзя было сказать, что следы побоев на моем лице вовсе не привлекали ничьего внимания: о нет, они стали чем-то вроде клейма, дополнительно подтверждающего мою несостоятельность, и всякий теперь смотрел на меня с нескрываемым видом превосходства более сильной особи над более слабой. Видимо, в понимании этих людей всякий, кто в драке оказался слабее – это лох и чмошник, и в моем случае, надо признать, они не так уж и далеки от истины.

Так, под аккомпанемент всеобщего снисходительного презрения, я и дополз до конца того странного понедельника, столь внезапно изменившего мои отношения с единственным дорогим мне уже не-существом. Весь день я угрюмо молчал, ни слова не обронив своим безмолвным клиентам, и только уже собираясь уходить, не удержался от того, чтобы не бросить полной женщине лет сорока, с которой немало пришлось повозиться из-за криво наложенных после вскрытия швов: «Что, лярва, у тебя-то, наверное, никто на могиле драться не будет?» Никогда я еще не позволял себе такой грубости по отношению к мертвым собеседникам.

Зачем я сказал это? Нет, не потому что мне была неприятна эта женщина или утомили ее швы: я сказал это не столько для нее, сколько для моего юноши, неотрывно преследовавшего меня весь день. То и дело он возникал перед моими глазами, то внимательно разглядывающий мои нехитрые инструменты сосредоточенным умным взглядом, то присевший на подоконник, скучающе глядя куда-то за окно, пока я работаю, то стоящий прямо передо мной, наклонившись ко мне через стол с покойником и дразняще усмехаясь. Свою грубую реплику я отрыгнул в слабой надежде, что ее будет достаточно, чтобы прогнать его прочь. Само собой, эта надежда не оправдалась.

Вечером того же дня, когда я сидел в ванне, наполненной желтой водой, по поверхности которой плавали мыльные разводы, он зашел через запертую на шпингалет дверь и склонился надо мной, опершись руками о борт ванны. Его длинные волосы, упавшие на мое распухшее от побоев лицо, пахли чем-то средним между популярными сейчас женскими духами и церковным ладаном. Мы долго смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова, а потом он, засмеявшись, брызнул мне в лицо водой.

Яростно натирая свое тощее тело замызганной мочалкой, я прогнал наваждение, но он все равно вернулся, уже когда я на кухне наливал себе портвейн в кружку с потертой надписью «8 марта». Обняв меня сзади, он взял бутылку из моей руки, жадно отхлебнул из горла, а потом так же жадно, наверное, даже вульгарно поцеловал меня взасос. Почти плача от отвращения к себе, я залпом выпил всю кружку, стуча зубами о поколотый край.

Чтобы отделаться от навязчивого юноши, я попытался представить, как совокупляюсь с его матерью, сначала с живой, а потом с мертвой – никогда раньше я не позволял себе такой наглости по отношению к моей Даме – но и это мне не помогло: развратная сцена не вызывала во мне никакого отклика, пока женщина, живая или мертвая, не превращалась в проклятого содомита.

Поддав еще дешевого портвейна, обжигающего рот гадостным вкусом, я решил пойти на уловку, и представить себе, как мой юноша совокупляется со своей матерью. Но и здесь меня ждало разочарование: я не мог себя обмануть, и вполне понимал, кто именно из них вызывает во мне бурлящую, похожую на приступ агрессии страсть.

А парень то и дело возникал рядом со мной, то дразня меня своими призрачными прикосновениями, то зовя к себе и исчезая. И чем больше я выпивал, пытаясь уйти от проблем самым привычным для себя способом, тем навязчивее он становился, распаляя мою болезненную, мне самому отвратительную похоть. В бессильной злости на свою природу я рыдал над кружкой мерзкого пойла, а юноша, сидя передо мной на табуретке, смеялся и тянул ко мне руки, желая меня утешить.

На следующий день, едва вывалившись из электрички, как обычно потной и нервной, я побежал к надгробию моей Дамы, как я себя уверял, искать у нее поддержки и душевного спокойствия, на самом же деле – в надежде снова встретить человека, что поколотил меня во время моего прошлого к ней визита. В тот день я не опохмелялся, и мое тщедушное тело лихорадочно тряслось под тяжестью гудящей головы, как будто еще больше распухшей, неловко переставляя плохо слушающиеся ноги.

У любимого надгробия никого не было, и даже мою кровь, давеча пролитую на снег, замело за ночь, словно никогда ее и не было. Я долго вглядывался в прекрасное лицо, выгравированное на холодном камне, и по моим щекам катились слезы. Моя Дама смотрела как будто сквозь меня, безучастная к моему душевному смятению. А ужаснее всего было то, что юноша, отвратительный, развратный содомит, выглядывал из-за надгробия, дразнил меня своим непристойно громким смехом, манил к себе.

И я убежал прочь от заветной могилы, еще трусливее, чем день назад. Я уже знал, что мой юноша ждет меня у изголовья очередного мертвеца, ждет, чтобы засмеяться, когда я войду, и распахнуть мне навстречу призрачные объятия.

Мои разговоры с покойниками перестали клеиться: то и дело я срывался на них, высказывая гадости в адрес их мертвой плоти и ругая их живых родственников, сам не зная, за что. Толстому мужику с жидкими усами я даже заявил, что отказываюсь его гримировать, и назвал его пидором. Почему-то, от этого мне стало легче, и я весь оставшийся день бормотал себе под нос имена всех людей, каких только мог вспомнить, добавляя к ним эпитеты «пидор» или «гомосек». В курилке я даже заговорил, против своего обыкновения, с водителем катафалка, и, едва успев обменяться с ним парой дежурных фраз о погоде и вчерашнем матче «Спартака» с кем-то там, высказал ему свои на ходу придуманные подозрения о том, что смотритель кладбища – голубой. Наверное, даже хорошо, что водитель ничего мне не ответил, только удивленно вытаращил глаза, решив, видимо, что я выпил.

«Ну ты и пидор,» - почти довольно сказал я моему юноше, когда вернулся в покойницкую, и страстно прильнул к его губам. И до самого утра следующего дня спасительное слово «говномес» берегло меня от душевных терзаний и невыносимого чувства собственной ничтожности.

Но, как и следовало ожидать, спасительной силы этой нехитрой уловки не хватило надолго. На следующее утро, проталкиваясь через стоящие вплотную человеческие тела, заполнившие тамбур электрички, я с предельной ясностью осознал, что даже если бы все люди вокруг были пидорами и говномесами, это нисколько бы не умалило того факта, что я и сам – педераст, который грезит о юношах.

В тот день я и вовсе не пытался заговорить с покойниками и не пошел к могиле моей Дамы. Между мной и миром мертвых, с которым я так было освоился и который наивно считал чуть ли не своим вторым домом, наступил разлад. Живой юноша, так бесцеремонно ворвавшийся в мои фантазии, словно оборвал связующую нить между мной и благословенной страной мертвых, славной родиной моей Дамы. Мне было больно и тоскливо идти по кладбищу, где я чувствовал себя изгнанником, подвергнутым всеобщему осуждению и остракизму. При мысли о моей Даме мне становилось стыдно, невыносимо стыдно, как не бывало стыдно даже при мысли о моих родителях, которые до последнего надеялись, что из меня хоть что-нибудь да получится, и я целую губы своего юноши почти с отвращением.

Но задавило ли это ледяное чувство отчуждения и отверженности мою любовь, прекрасную и возвышенную любовь к мертвой фее, великолепной русалке? О нет: даже будучи недостойным, я не мог не любить ее! И пускай каждая нежная мысль отдавалась во мне тоской и болью, я не отрекался от моей Возлюбленной, моей мертвой Дамы.

Почему то, что мы любим, так легко порой вызывает у нас ненависть? Я мог бы объяснить это все той же силой, что заставляет людей действовать вопреки своей воле, но уверен, что это не так. Объяснение куда проще: зависть – вот, что заставляет нас ненавидеть то, что мы любим. Мы ненавидим объект нашей любви за то, что он нам недоступен, за то, что нам недоступно то, что делает его объектом нашей любви. Чувство зависти шло со мной рука об руку с самого детства, через все периоды моей никчемной жизни: зависть к более сильным, более удачливым, зависть к тем, кто лишен проблем, что имею я, и имеет блага, которых я лишен.

В тот день я понял, что ненавижу свою Даму за то, что она принадлежит к миру мертвых, отторгнувшему меня. За то, что в мире живых я могу любить только ее сына, противного мне ничуть не меньше, что и сам этот поганый мир. Тогда в моем воспаленном сознании зародился замысел, окончательно оформившийся только на следующий день, в четверг.

После работы я, в очередной раз мысленно совокупившись со своим юношей, зашел в строительный магазин неподалеку от железнодорожной станции, с которой я езжу на работу. Некоторое время послонявшись по пахнущему стройматериалами тесному помещению, словно что-то напряженно выбирая, я купил баллончик краски светло-зеленого цвета – самого отвратительного, какой только существует. Злорадно ухмыляясь, я положил его в грязно-белый полиэтиленовый пакет, к двум бутылкам портвейна, купленным в вино-водочном напротив.

С этим пакетом, правда, уже без портвейна, я и поехал на работу сегодня, в пятницу. Мой юноша сидел у меня на коленях, не обращая ни малейшего внимания на прочих, едущих в нашем вагоне, впрочем, как и они на него. Когда я выбирался из электрички, он отстал и затерялся где-то в толпе, но на платформе снова оказался рядом со мной, опершийся на ограждающие ее железные перила. Переборов вспыхнувшее было желание сразу пойти на могилу к моей Даме, я, нарочито не торопясь, поволок свое тело сразу на работу – то, что я задумал, я решил отложить на вечер.

Весь сегодняшний день я маялся, ожидая, когда же подойдет заветный час, и коротал время, придумывая язвительные прозвища трупам. Но время шло нестерпимо долго, издеваясь надо мной, как призрачный педераст, и моей выдержки не хватило надолго: я бы, наверное, разревелся от нетерпения, как маленький капризный ребенок, если бы ко мне не зашел начальник и не попросил убрать мусор, сваленный возле братской могилы военных летчиков, разбившихся недавно на каких-то испытаниях. Такое поручение, на самом деле, говорило о том, что я как гример упал в его глазах, и он снова воспринимает меня как обычного рабочего, выполняющего по совместительству функции гримера, но мне было все равно: я получил от судьбы разрешение пойти и сделать то, чем бредил весь вчерашний день.

С готовностью взяв рабочие перчатки и рулон синих пластиковых пакетов, я бодро пошел на кладбище. Сразу же, как только моя сутулая фигурка скрылась за надгробиями от всякого взгляда, который мог бы быть брошен из окон похоронного бюро, я выбросил дурацкие перчатки и мусорные пакеты на ближайшую мраморную плиту: пусть мертвые сами занимаются своими мертвецами. Размахивая своим пакетом, словно первоклассник ранцем, я двинулся в сторону могилы моей Дамы.

И вот, я стою перед строгим гранитным надгробием, на котором только что вывел светло-зеленой вонючей краской кривое слово «хуй» поверх имени покойной. На самом деле, мои замыслы были куда масштабнее: уверенно шагая по кладбищу, я намеревался оставить на этом надгробии революционные, грозные лозунги, например, «Долой мертвецов!» или «Смерть покойникам!». Однако, как только я подошел вплотную, моя чахлая фантазия иссякла, и все, на что хватило моего воображения – это репродукция надписи, которую я каждое утро вижу в лифте.

Я гляжу, как стекают по черному граниту светло-зеленые капли, придавая слову «хуй» грозно-бунтарский вид, и лихорадочно соображаю, что еще можно здесь нарисовать такого, что выразило бы всю мою ненависть к проклятому миру мертвых, низведшему меня до педерастии и фантазий о юношах. И, как назло, ничего не приходит мне на ум, кроме примитивных и уродливых каракулей, которые в изобилии можно встретить на заборах и стенах.

Наконец, понимая, что мне надо сделать хоть что-нибудь, пока я не выронил свой баллончик и не убежал прочь, раздавленный собственным бессилием, я рисую перекошенную свастику поверх милого лица той, что некогда родила отвратительного юношу, ставшего проклятием и для нее, и для меня. Внезапная идея проскакивает в моем пористом, болезненно пульсирующем мозгу, и я, распылив изрядное количество краски на стоящий рядом большой венок, поджигаю его зажигалкой. Краска моментально вспыхивает злым, нервно дергающимся огнем, который постепенно охватывает всю верхнюю часть венка, неохотно сползая вниз. Я стою некоторое время, мелко дрожа, словно в такт пламени, от которого идет черный дым, мерзко воняющий жженым пластиком и еще какой-то гадостью, а потом не спеша ухожу, понурив голову.

Я не испытываю и тени того удовлетворения, что ожидал получить. Только давящее разочарование и безразличная, отупевшая усталость сопровождают меня на пути с кладбища, прочь от горящего венка на оскверненной могиле. Больше я никогда не вернусь сюда и ни за что не приближусь к могиле, которая так долго была моим личным святилищем. И только юноша, что ждет меня на станции, приготовив для меня бесплотные объятия, будет напоминать мне о милом лице, которое я замазал уродливой краской.

Наверное, такая моя судьба – с яростью отвергать то, что я люблю, бросаясь в самую пучину того, что ненавижу.