Литература

Этого не требовалось, абсолютно ни к чему это было, но Паша не был уверен, не мог он вспомнить фамилии того парня. Потому и пошёл в морг – увидеть лицо. Сморщенное, в бородавках и с бурым пятном на щеке, с ошмётками бороды, но всё же Паша его узнал.

Тот паренёк околачивался за школой, день-деньской бродил среди гаражей или сидел на бревне в тополиной роще, сосредоточенно читая книжку. Дети его не трогали, разве что спрашивали, почему он не ходит на уроки. Паренёк в ответ качал головой и хитро улыбался. Пару раз на перемене Паша замечал, как повариха несла в рощу банку с супом и полбуханки хлеба. Ещё у паренька была дворняжка, тощая и больная. И вот теперь, одиннадцать лет спустя, уже мужчина, но как-то по-мертвецки состарившийся, посеревший и холодный, он лежал здесь.

Это был первый труп по возвращении Паши в городок. Ещё раньше нашли пятерых со схожей картиной. Одним из них был Пашин знакомец из соседней хрущёвки. Экспертиза выявила у всех кровоизлияния в органах и токсикологический шок. Также в крови и рвоте обнаружили спирт, но доза была нелетальной. Ничего сверх эксперты не дали, заключив: «Отравление неустановленным ядом, возможно, растительного происхождения».

Ближе к вечеру Паша вернулся в отделение. Уточнил в журнале место, где обнаружили труп, и нарисовал на карте ещё один кружочек. Если соединить кружки линией, то получится фигура, в центре которой будет Пашин дом. Тот самый, где прошло его детство.

Он хорошо помнил те, восьмидесятые, годы. Как шелестели листья на берёзах. Как отцы с детьми запускали в парке змеев, и они висели на фоне колеса обзора, цеплявшего небо. Старики рыбачили с набережной, щурясь на солнце и травя непонятные для малышни анекдоты, от которых дико смеялись и хватались за сердца.

В городке строили особый полимерный завод, единственный в Союзе. Рядом вырастали общежития для инженеров и научные корпуса. Матери Пашкиных друзей всё твердили сыновьям: "Больше читайте. Учитесь. Вырастете и станете тут начальниками" – и кивали на отцов. Те, сидя после работы в креслах, листали кто "Знание – сила", кто "Искусство", а кто и толстенные книги в переплётах. Сами же матери выписывали "Здоровье" и "Работницу".

Паша хотя и был сиротой, но понукать его не требовалось. Он сам в свободное время читал. Его увлечением были детективы. После уроков Паша ходил в библиотеку возле дома и брал в ней Пронина, Вайнеров, Конан Дойля и, разумеется, Агату Кристи. Он хотел добраться и до Жоржа Сименона, но всё никак не получалось. Библиотекарь Зусман смотрел на Пашу добрыми глазами и улыбался, словно волшебник – мудрый и чуточку хмельной.

Однако за дружелюбным лицом городка скрывался слой гнилого жира. Им были вернувшиеся с зон уголовники и уличная шпана. Когда прохладным утром Паша брёл в гастроном, из-за угла вывернул коротышка в кепке. Паша случайно зацепил его плечом, и с этого момента начался его тягучий ад.

После уроков Паша старался превратиться в тень, в силуэт на стене, чтобы прошмыгнуть до дома незамеченным. Его всегда вылавливали. Трое–четверо негодяев загоняли его в переулок, отбирали деньги, играли его портфелем в футбол или с хохотом били по лицу. Бабушка, с которой Паша жил, могла посоветовать лишь:

– Поговори с ними.

Или:

– Попроси прощения.

Друзья начали Пашу сторониться, должно быть, опасаясь за себя. С удивлением и брезгливостью он обнаружил, что если смотреть на их лица чуть прищурившись, то, словно экзема, на них проступали те же ехидство и презрение, которыми лоснились рожи шпаны. Часто, в захарканной форме, со свежим синяком, Паша брёл на безлюдный берег, где снова и снова задумывался над тем, чтобы броситься в речку. Но однажды холодным днём, когда он совсем было собрался, в голове вдруг возникло решение.

Он отомстит шпане. Пускай потребуется время – тем незабываемей будет его месть. Не зря же Паша зачитывался детективами. Теперь он все силы кинет на учёбу, а когда сдаст выпускные экзамены, то поедет в Уфу и поступит там в Юридический институт МВД. Откуда выйдет с корочкой следователя.

Повзрослев, шпана превратится в бандюков. А Паша вернётся в городок, чтобы устроить на них охоту. Со знанием дела, методично, он переловит всех до единого, и не пропустит ни одного заседания суда, где мерзавцам будут выносить приговоры. Колония-поселение, строгий режим; пять, десять лет. Глядя паскудам в глаза, Паша будет улыбаться.

Ему действительно удалось – и уехать, и поступить. А вскоре Советский Союз распался. Улицы закипели дурным весельем, музыкой, осветились новыми вывесками, но Паша не отвлекался. Он хранил собранность и глотал учебник за учебником. Криминалистика, психология, право.

В первый же месяц стажировки Паша поучаствовал в поимке банды Лёни Глаза. Руководство Пашу заметило и оценило. Скоро у него появилась своя комнатёнка в коммуналке, подержанная "Вольво" и девушка, которую он катал по гудящим проспектам. Ему открывались неплохие перспективы в Уфе, однако по завершении стажировки он подал рапорт…

За пять с лишним лет жажда мести утихла, да и план её казался сейчас нелепым. Ничего в городке Пашу не ждало. Все приятели оттуда поуезжали, а бабушка умерла ещё в первый год Пашиной учёбы в институте. Зачем он попросил о назначении в эту дыру, Паша и сам не понимал.

В городке многое изменилось. Под пеленой низких туч серели развалины недостроенного завода – словно бы небо доказывало теорему с квадратурами, да так и не доказало – швырнуло все бетонные примеры на землю. Речка высыхала. Затекала в трубу, шуршала в ней пластиковым мусором. Сентябрьские воды не могли её напоить. Из заросшего парка торчало ржавое колесо обзора.

После яркой и шумной Уфы Паша впал в оцепенение от вида родного захолустья. Кое-как из ступора выводило то зловещее дело, что висело теперь на нём. Шесть трупов за два года. Неизвестная отрава.

Паша изучил данные о покойниках. Двое безработных, истопник, пенсионер, мусорщик и бродяга. Можно сказать, все жили внизу общества; правда, и само общество тут было сплошь низом. У истопника единственного была жена – к ней Паша и отправился.

Пятиэтажка, где она снимала комнату, стояла напротив школы, в которой Паша учился. Здание школы казалось необитаемым. Лишь возле теплицы застыл дворник – запрокинув голову, он глядел на кружащих над крышами ворон. Вдруг у него отпала кисть правой руки. Дворник задумчиво на неё уставился, затем, нагнувшись, поднял, и Паша увидел, что это был мастерок.

Дверь гостинки распахнула крепкая женщина с густо накрашенным лицом. Её глаза ощупали Пашу от туфель до макушки: отметили брюки из хорошей ткани, водолазку, часы "Романсон" – и хотя одежда была гражданской, женщина рявкнула:

– Чего тебе, мент?

Паша представился и сказал, что пришёл спросить о погибшем муже. Вместо ответа женщина сморщилась, фыркнула и захлопнула дверь. Остаток дня Паша просидел в своём кабинете, с мрачным видом листая отчёты о вскрытиях.

Утром он надел домашнее трико, футболку с пятнышком от винегрета, сверху набросил олимпийку, которую приобрёл на первом курсе, и направился по вчерашнему адресу. Никто не открыл. Паша ушёл и вернулся спустя несколько часов, но снова без толку. Он спустился на улицу и стал наблюдать за голубями, которые терзали засохший кусок батона. И тут из-за гаражей показалась та самая женщина. В свитере и драных перчатках она тащила мешок, перекинутый через плечо. Лицо по-прежнему покрывал арлекинский слой пудры.

Подойдя к Паше, женщина взглянула на его костюм и улыбнулась. Покачав головой, она опустила мешок к ногам и упёрла кулаки в бока:

– Ты запал на меня, что ли, мент? – она цокнула языком. – А с тобой тут никто говорить не будет. Все же помнят, что твои мусора с сыном Парамоновых сделали. Суки ж.

Она схаркнула.

Паша задал вопрос о муже.

– Да отравили его! – махнула рукой женщина. – Отравили… Если бы знала, сама того сучару нашла. И шею свернула. Но где ж найдёшь-то? Хотя ты, – она ткнула пальцем в Пашу, – ты можешь поболтать с Васькой-цыганом. Мой после смены с ним водку в каптёрке жрал… Я бы с тобой сходила, да эту чумазую гниду терпеть ненавижу.

Паша записал адрес, продиктованный женщиной.

– А без бабы-то ночью не боишься? – хохотнула она и прищурилась.

Васька-цыган жил на самой окраине – барак его теснился между котельной и складом ГСМ. У дверей склада бодались жлобы, надравшиеся ещё до обеда – выглядели они молодо и потому вполне могли быть Пашиными одноклассниками. На них материлась дворничиха, тоже примерно их лет.

Паша стучался упорно, но всё без толку. Тогда он ударил кулаком в соседнюю дверь, и, спустя некоторое время, открыл дед в тельняшке. От него разило куревом и перегаром. Из мычания старика было ясно, что цыган здесь давно не появлялся. Видимо, керосинит на квартире у Леськи. Налево от "Камеи", дом с голубятней. Паша кивнул и потащился в отделение.

Он сказал капитану Терещенко, что кое-какая информация по городу гуляет. Придётся много работать на улице, не выделяться, но определённые зацепки уже есть, и скоро что-нибудь может проясниться. Капитан посмотрел на Пашу исподлобья, после чего закурил и развернул "Спид-инфо".

Паша бродил по знакомым районам день за днём. Трико и футболка на нём грязнились, выражение лица грубело, и потихоньку он сливался с горожанами, становясь такой же угрюмой тенью, как они. Разузнать по делу ничего не выходило, беседовать люди соглашались редко. Пашу от их молчания тянуло вгрызться в свои костяшки. Ваську-цыгана найти тоже не получалось. То ли он беспрестанно кочевал с места на место, то ли был городской легендой, которой все сговорились Пашу заморочить.

Обойдя весь городок три раза, он ни разу не приблизился к дому, в котором рос. Вероятно, Паша опасался, что при его появлении дом распахнётся, точно пасть мертвеца, и из него повалятся черви дурных воспоминаний, вылетят мухи детских кошмаров. Тот подросток, что крался дворами к реке, собираясь в ней утопиться, всё ещё жил в глубине Паши. Видеться с этим плаксой совсем не хотелось.

И всё-таки промозглым днём, устав от попыток вытянуть хоть что-нибудь из отца одной из жертв отравления, Паша добрёл до своей старой хрущёвки. Бабушкина квартира была на первом этаже. Подойдя к окну, Паша обнаружил, что оно завешано тяжёлыми шторами, а за щелью между ними светился экран телевизора.

И вот тогда-то, отвернувшись от окна, Паша увидел.

Посреди двора высилась трансформаторная будка. Её облепливали похабные надписи и картинки. Серди них белели пять–шесть линий, соединённых в такую фигуру, от вида которой у Паши взлетели брови.

Ещё при Союзе горожане часто вырезали из журналов листы с понравившимися им иллюстрациями, клея их затем куда ни попадя. Так, дверца бабушкиного шифоньера была сплошь оклеена портретами Скрябина, Чайковского и Глинки. Валера, приятель Паши, лепил на стену самолеты из "Военного дела". Даже в автобусах висели страницы из журналов. В "одиннадцатом" на перегородке за водителем красовалось что-то из Гогена, а в "пятёрке" – "Кающаяся Св. Мария Магдалина" Эль Греко. Три раза в неделю Паша ездил на другой конец городка в бассейн и в пути разглядывал эту самую Магдалину, чей образ так глубоко вдавился ему в память.

И сейчас он не сомневался: перед ним – она. Набросок мелом на стене трансформаторной будки: взгляд влево-вверх, обнажённое плечо, прижатая к груди пятерня. Всего несколько линий. Тот, кто никогда не любовался картиной Эль Греко, ни за что не опознал бы скрытую за штрихами Магдалину. Но Паша видел её чётко.

С этого рисунка на будке и началось его путешествие сквозь чащу тайных посланий, загадочных намёков и туманных набросков, оставленных на стенах, ржавых воротах и контейнерах с мусором.

Ориентироваться можно было по нехитрому алгоритму. Из месива похабщины вычленить фразу или рисунок, которые отсылали в мир классической культуры. Расшифровать. К примеру, по надписи "Огигия" и пальме, нацарапанной рядом, Паша предположил, что где-то поблизости была нелегальная ночлежка. На этой улочке и вправду встречалось много бродяг. А прочитав у одного из подъездов гётевское "Я слишком юн, чтоб вовсе не ходить в 16", Паша взбежал на четвёртый этаж и позвонил в шестнадцатую квартиру. Отперла старуха в леопардовом халате. Поведя плечом, она улыбнулась и кивком предложила Паше войти.

Было очевидно, что лишь немногие из тех, кто заглядывал в этот бордель, читали "Фауста" и понимали шифровки. Человек пять, шесть? Возможно, все они состояли в какой-то тайной группе – Пашу это не заботило. По-настоящему его тревожили слова: "ПРИДИТЕ КО МНЕ, И Я УСПОКОЮ ВАС" – черневшие на углу здания, в котором он так любил бывать в детстве.

Галогенка освещала книжные стеллажи, но свет не проникал во мрак за ними. На стене громко отщёлкивали часы, пахло пылью и вениками. Старик Зусман, растрёпанный и с полинялой бородой, ждал за стойкой. Добрые, чуть безумные глаза улыбались Паше.

– Я слышал, что ты вернулся, – сказал Зусман, и вместе с вонью зубов на Пашу пахнуло крепким перегаром. – Почему ты так долго не приходил, сорванец?

Паша замялся, пытаясь сообразить, что бы ответить.

– Проблемы были, – кое-как выдавил он. – Всё полетело к чертям. Семья, карьера. Вся жизнь.

Он вздохнул и уставился под ноги.

Старик покачал головой. Брови его печально съехались домиком, но вдруг он лукаво подмигнул:

– А я знаю, что тебе поможет, сорванец. Гляди-ка!

Из-под стойки Зусман извлёк книжечку в цветном переплёте. Жорж Сименон, "Первое дело Мегрэ".

Паша ссутулился, поник ещё больше. Он поблагодарил старика, но сказал, что книги его не спасут. Они не избавят от кредитов, алиментов, от нищенской зарплаты и...

Внезапно Паша умолк, ощутив пристальный взгляд Зусмана. Старик задумчиво шлёпал губами и, кажется, пытался разрешить какую-то дилемму.

Наконец он медленно проговорил:

– Ну хорошо, сорванец. Жди меня здесь.

И, развернувшись, он зашаркал в тёмные глубины библиотеки.

Восемь месяцев спустя Зусман рассказывал:

«А всё оно пошло-поехало ещё с девяностых. Народ-то нищал, веселился, тупел... А и сам я отчего-то стал налегать на настоечки. Делать-то их любил – бабка покойная научила. На боярышнике, там, семечках, травках разных... А в девяностые, как и всем, в голову стукнуло, и я кинулся в экспериментаторство. Бродил по лесам и поймам, выискивал корешки, какие придутся, а потом их мешал – хех, как говорил я тогда, составлял букеты.

А дела в Кочегарах шли всё хуже: начались разбой, убийства эти, все воткнулись в свои телевизоры с видаками – никто ничего не замечал и не собирался. Город стал как будто тенью тех, прежних, Кочегаров. Силуэтом в дымке. Книги если кто и продолжал читать, то молодёжь, и только учебники, чтобы уехать и поступить. И ведь уехали все, кто поумнее! А кто остались, читать бросили. Совсем. Так безнадёжно и стухло всё у нас, завонялось.

Библиотека-то числилась на бюджете, её не закрывали, а что толку? Я сидел в ней один и листал Маркса да Бодлера. А затем от какого-то омерзения, от уныния и скуки я взялся крепко пить. И однажды так упился, что проснулся в реанимации. Ленка-врачиха сказала, что два дня я лежал в коме, все думали, не выживу. Да лучше б и не выжил, решил я. Что мне делать среди этого булькающего скудоумия и мрака?.. Но в той-то холодной палате, когда я глазел в заплесневелый потолок, у меня и появилась идея.

Я придумал, как всё вернуть. Не всё, может, но хоть что-то. Буду продавать свои настойки. За мелочь – раза в два-три дешевле, чем водка в магазине, но с условием. Чтобы вместе с бутылками клиент брал и какую-нибудь книжку. И по прочтении обсуждал со мной её содержание. А иначе – никаких тебе, дружище, настоек!

И ведь сработало – да как не сработать-то? Клиент пошёл, пусть немного, но всё-таки. Заглядывали ко мне в библиотеку шоферюги, военные, технари без проблеска гуманитарщины в глазах, даже председатель совхоза разваливающегося ходил. Бродяги с алкоголиками тоже, конечно. А чтобы не проведал о нас участковый, мы с дружком – учителем литературы – изрядно выпив, придумали весёлый шифр. Скрытую рекламу – фразу из Библии на стене библиотеки. Накарябали её тем же вечерком, а затем я рассказал о ней другим клиентам. И забава эта пришлась им очень по вкусу! Они принялись обозначать таким же макаром другие места, где водились запрещённые радости. Эти каракули и рисунки стали в Кочегарах вторым языком.

А книги клиентам я подбирал такие, чтобы открывали им глаза. На самих себя, на окружающую их пакость. Надеялся, что так они найдут, как её исправить. Достоевский, Ницше, Манн, Гессе, Шопенгауэр – спрашивал по содержанию я строго. Мне нравилось болтать о прочитанном, эта интеллектуальная атмосфера затягивала, но важнее было другое. Я хотел видеть, что люди осознают. Понимают. И они понимали! Даже самые опустившиеся: бомжи, алкоголики... Они понимали куда больше, чем мужики с дипломами. Они просто погружались в это, и...

А через два года случилось страшное. Умница Сёма, поклонник Франца Кафки, погиб. Его нашли под эстакадой утром. А помер он ночью. А тем вечером он сидел у меня, и я продал ему настойку на экспериментальном букете. Короче, повезли Сёму на экспертизу в Уфу, а там установили – смерть из-за отравления. Мне об этом шепнул дружок в отделе. Тут-то у меня всё внутри задребезжало, как в опрокинутой пароварке, и я бросился за справочником трав.

Оказалось, что растение, которое я принял за борщевик, на самом деле называлось цикутой. А его душистые корешки, которые я настаивал на спирту для запаха, содержали сильнейший яд.

Бедный Сёма – это ведь я отравил его, я! Зачем я продал ему экспериментальную настойку на новом букете, которую сам лишь пригубил на пробу? Ох. Меня как будто перешибло по хребту. И вдобавок начал сосать навязчивый страх. Что если раскроется?

Плюс ко всему поползли дурацкие слухи. Старуха-молочница уверяла, что видела Сёму перед смертью. Он-де, шатаясь, брёл мимо гаражей и улыбался. Да так широко, что старуха решила, будто его пригласили в столицу. На "Поле чудес"! Меня эти бредни угнетали даже сильнее, чем вина и страх быть раскрытым ментами. А спустя два месяца, в один промозглый вечер, в библиотеку заявился он.

Аркадий был мужиком мрачным, себе на уме. Пару раз я продавал ему настойки, но вскоре он покупать их бросил. А вот книги читать не перестал. В основном он просил по биологии, дарвинизму и по социологии тоже.

Тем вечером я сразу почуял что-то скверное.

Аркадий холодно глянул на меня и сказал:

– Дай мне билет.

Я не понял:

– Что за билет? Читательский? Он у тебя ж есть.

Он сморщился, скривил рот и выплюнул:

– На "Поле чудес".

Я удивился. Хотел сказать ему, что он сбрендил. Я ему, нахрен, Якубович, что ли? Но от глазищ Аркадия у меня похолодело в брюхе, и глотку точно сдавило. Я пискнул:

– Здесь нету такого.

Однако он не поверил:

– Только у тебя и есть, – заявил Аркадий бескомпромиссно. – Потому что выживает сильнейший, а остальным тут не место.

– Нет, – сказал я безо всякой твёрдости. – Вали отсюда живо. Проспись.

Тогда он выпучил глаза, оскалил зубы и схватил меня за грудки. Принялся трясти, как бутылку шампанского.

– Жадная ты крыса, – рычал он мне в лицо, – я сдам тебя в ментуру. Тебя закроют, слышишь? Тебя в петушатню кинут! На перо наденут!

И он тряс меня и тряс и всё не останавливался.

Единственное, чего мне хотелось, это с помощью книг вернуть людям способность думать. Мечтать. Но нести ответственность за то, куда уводят их мечты, я не мог. В самом деле – что, если за тем пределом мечтаний их ждал лучший мир? Мир без грязи и бедности, без тоски и треска рвущихся сердец – зато с красотой. С изобилием. И если в облаках над тем миром сияет солнце, которое согревало нашу страну раньше, то кто я такой, чтобы не пускать людей туда?

Так у нашего дела появились цельность и завершённость. Оно не вело больше в пустоту. Пройдя по пути мысли и мечты, клиенты приходили за той самой настойкой, и я тщательно готовил их путешествие. Смешивал корень цикуты, ягоды и листья красавки, другие ингредиенты – всё настаивал на спирту, как и было в изначальном рецепте.

Разумеется, ко мне стали относиться иначе. Да и сам я почувствовал себя иным. Я невольно стал хранителем врат – врат в Поле чудес – и через это получил в Кочегарах власть. Тайное господство, которое порождалось ореолом смерти вокруг меня. И это марево затуманило мне глаза.

Тот мальчишка возник из ниоткуда. Я не ожидал, что он так дерзко ворвётся в наш мирок. Хотя меня предупредили, что он работает в ментуре, я почему-то отчётливо увидел в нём одного из нас. И поначалу он себя так и вёл. Играл, как профессиональный актёр. А затем его пальцы вцепились в меня, проскользнули через кишки в душу и вывернули её наизнанку.

Швырнув меня, как половую тряпку, в изолятор, парень действовал хитро, методично, чётко. Заморочил меня, запугал, словно щенка. Убедил, что следакам всё известно. Есть показания членов группы, свидетели, и настойку у меня обнаружили. Вот я и раскололся. Повёлся на его блеф и сдал себя с потрохами.

Это потом я узнал, что у него был шиш да ничего, но было поздно. Суд не пощадил мои седины, поэтому на своё Поле чудес я отправлюсь с этих самых нар. А тот пацан сейчас, наверное, радуется. Ликует.

Бог ему судья»…

На погонах у Паши вылупилось ещё по звезде. Он вернулся в шумную Уфу, снял квартиру в новостройке и продал "Вольво", купив "БМВ" с мизерным пробегом. Всё стало как и раньше. Правда, коллег маленько тревожило то, что повышать квалификацию в Москве Паша отказался. Да и в тире он появлялся всё реже. А уж в спортзале его было вообще не застать.

После работы Паша приходил домой, варил пельмени, а затем опрокидывался на диван, где дремал или перечитывал Агату Кристи. Когда же соседние высотки расцвечивались огнями окон, Паша надевал старые джинсы, майку, ветровку и спускался на улицу. Закурив, он брёл в направлении промзоны, где заборы фабрик, ангары и угрюмые общаги как будто возвращали его в родной городок.

Как-то раз он очнулся на промёрзлой бетонке, возле горы ящиков за одним из складов. Солнце стреляло по промзоне низкими лучами. Паша поднял руку, и на оранжевой стене нарисовался силуэт его пятерни. Мобильник показывал семь тридцать утра. Если вызвать такси, то можно успеть на работу. Вместо этого Паша сел на ящик и потянулся к недопитой бутылке водки, что стояла рядом. Отхлебнул и, поморщившись, вынул из кармана "Первое дело Мегрэ".