Литература

На днях мне впервые стало не по себе. Нет, не то чтобы я внезапно ощутил первобытный страх или увидел нечто из ряда вон выходящее. Это обыденно. Я впервые почувствовал себя вне себя. Как бы сумбурно и глупо это всё не звучало.

Проходя мимо замшелого магазина по распродаже куриных потрохов и прочей кожно-мясной бижутерии, меня встревожил внутренний зуд и нестерпимое желание сбросить собственную кожу. Она вдруг стала чужеродна, казалось, что моё тело благодаря ей принимает иную форму, и она впивается миллиардами невидимых игл, словно надетый на потное тело шерстяной свитер. Мгновенно огрубев до состояния грязной спецодежды, она ежесекундно сковывала движение, участился пульс, появилась испарина, и меня охватил неизведанный до этого момента внутриутробный ужас. Именно он. Терминология придуманная не мной, и по всей видимости не вами.

Впервые со столь пугающим определением мне довелось столкнуться перед тем, когда нас ввели в ромбовидный барак, наспех сбитый из использованных железнодорожных шпал. Меланхоличный вальс одиноких снежинок усиливал мистическую атмосферу, проецируя в сознании куски из заглавных фрагментов набивших оскомину кинофильмов. Всё повторяется по кругу, всё тленно, шептали на ухо беззубые рты, с густым запахом бронхиальной астмы. Они не видели света в концах своих заваленных хламом тоннелей, они не ощущали теплоты обнимающих их рук. Голоса исказились механическим удушьем, их палые взгляды несли в себе пустоту и блестящую густым жиром, плодовитую ненависть. Разделив нас на три шеренги, конвоиры вышли из барака. Когда захлопнулись ворота, помимо погружения в пропитанную холодом тьму, повисло нестерпимое давление настигающей тишины. Я был бы склонен назвать это вакуумом, но в вакууме невозможен кашель, раздающийся то тут, то там; в нём невозможен пар исходящий от сотни непокрытых голов; в нём невозможна животная паника и вкус пещерного страха, проникающий в каждую пору организма. Внезапная яркая вспышка света, словно холодный душ, начисто смыла все мысли осевшие в голове, и сквозь поплывшие перед глазами круги я стал различать гигантские фигуры. До них можно было дотянуться рукой, но в то же время, они находились далеко за горизонтом моих представлений. Пугающая проекция сбивала с толку, ломала все законы физики и здравого смысла; круги, набирая обороты, вращались в неведомом танце, то внезапно останавливаясь или замедляя ход. Постепенно начали проявляться цвета. Ядовитые, тошнотворные и приторно вязкие. Фигуры, чьи масштабы казались несоизмеримыми, начали приобретать внятные границы и вдруг я понял. Это буквы. Осмысление происходящего повысил градус вскипания мозга, при этом было невозможно закрыть глаза, мотнуть головой, чтобы сбросить ворох галлюцинаций – картинка не менялась, и ошеломляющий вальс гигантских фигур продолжал своё действо. На секунду я осознал, что совершенно не чувствую своего тела, быть может, перестал отождествлять себя с человеком, на данном этапе я был просто светом исходящим со всех сторон. Сейчас мне трудно сказать сколько времени прошло с того момента, когда стало понятно, что происходящее имеет определенную цикличность, и даже смена цвета происходила в какой-то своей математической последовательности. Внезапно пришло понимание того, что созерцая царивший повсюду хоровод гигантских светящихся букв, я стал зеркальным их отображением и со стороны являлся такой же буквой, но не похожей на них, словно из чужого языка, неизвестного, таинственного, c черными про...

— Ну, что скажешь? – нажав на кнопку паузы, ухмыльнулся Геращенко, наливая из графина в стакан остатки воды. – Знакомо?

— Ты же знаешь, я не со зла, я хотел как лучше. Мне сказали, что всё учтут и лишь сверят данные. Но кто бы что ни говорил, в любом случае это не должно …

— Этого не должно было быть, и не надо мне сейчас в голову срать, Юра, не надо! – резко оборвал Геращенко. — Ты думаешь, мне приятно осознавать, что мой друг в очередной раз повёл себя как полный кретин? Ты, наверное, полагаешь, что я и на это раз должен взять ложку и расхлёбывать эту кашу самостоятельно, успокаивая себя тем, что Юра не такой, что Юру оговорили?

— Саш, я возьму всё на себя, я поеду к …

— Ты поедешь лишь по одному маршруту, Юра! Ты хоть осознаешь скольких людей ты подставил? — перешел на нервный крик Геращенко, и вскочив со стула стал бойко мельтешить по кабинету. — Или ты думаешь, что такие вот выходки проходят бесследно? Тебе напомнить, чем кончил Лопатко, когда он облажался прошлой весной? Тебе напомнить, как он корчил рожи и уверял, что всё обойдётся? Тебе напомнить, как его сопли разлетались в разные стороны, а он барахтался словной майский жук на сковороде? Тебе напомнить, как его рот клубился черной пеной? Тебе напомнить, как его трясло при виде листов и ста тридцати подписей? Тебе напомнить, что никто даже и пальцем не пошевелил? Никто! Понимаешь, никто! Тебе напомнить, как его в тот же вечер на вокзал отвезли? В отдельный вагон посадили, Юра! В отдельное купе! На верхнюю полочку, Юра! Да, неудобно, а чтож, барин, терпи, всё не товарный вагон! А яичко-то он не забыл очистить, когда проехали шестнадцать километров. Вот выдержка. Каково! Ничего не забыл! Только совесть он забыл свою, Юра! Совесть! Которую не надо было забывать! Не надо! А люди об этом не забыли! Люди, Юра, всё помнят! И вкус говна, люди тоже помнят! И сколько съели этого говна, тоже! Поэтому яичко не долго ласкало его душу, Юра! И через полтора часа уже не верхняя полочка, а железный пол тамбура был перед глазами. Ссаный и липкий. И лампочка мигает. Как в детстве. Помнишь? Как ехали вместе в Анапу: ты, я, тёть Наташа, Максим Анатольевич, мама и отчим Петр Сергеевич. Как смеялись, помнишь? А арбуз какой вкусный был, а халва. И солнце настырно бьёт в окно и замирает сердце в ожидании встречи с морем. Этой сладкой встречи с чем-то неизведанным. И как пролетали мимо окна поля, столбы, реки, дороги, одинокие лачуги и жидкие поселения, и как махали руками из открытого окна, и как ругалась тёть Наташа, а мы спрыгнув со второй полки, смеясь убегали в конец вагона и тайком пробирались в запретный для нас тамбур. Ты помнишь, как ты предложил насрать на пол и початком кукурузы, который вытащили из набитого мусорного ящика, размазать дерьмо по ручке? И сделали всё быстро. Никто не заметил. А когда проводник поднял крик, так ты же первый меня и сдал, хотя срал ведь не я, а только лишь размазал. А я, Юр, в тот раз, даже обиды на тебе не затаил, хоть и болела задница ещё два дня от упругой портупеи Петра Сергеевича. И обидно было за подзатыльники, когда ты пускал ехидные смешки, давясь на верхней полке виноградом. Но я стерпел, да и забылось всё через день, чего уж там. Шипящее море и обжигающий ноги песок, и люди кругом, сотни, тысячи, толчея-толчеёй. А беляши какие вкусные были, помнишь, и сочные персики, и пельмени на обед, и обезьяна на плече у одноногого фотографа, и цилиндрические формы, и завертелось всё каруселью и понеслось, и диаграмма предварительных сведений, и года понеслись, полетели, один за одним, как и никелевый штуцер, вот и шестой десяток уже, и опорные узлы балок, эх Юра, а разве знали мы как всё повернётся, и односторонние хомуты, куда и как забросит жизнь и под каким маринадом мы её откушаем, а ведь всё сгниёт, под монохромный вальсок тада тада… тада тада… тада тада… тада тада… тада тада… словно из чужого языка, неизвестного, таинственного, с черными прожилками междометий, говоришь? И что когда танец букв усилился, и их кислотный свет стал выжигать глаза – раздалась яркая вспышка? После чего ты помнишь лишь белый потолок и шесть недель проведенных в специальной больнице окруженной бескрайним лесом? Эх, Юра, Юра…