Литература

Нацбест 2020

Трагедия Беслана и сафари на Донбассе

С начала времен причиной всех войн был голод. Позже к нему прибавились тщеславие полководцев, религиозный фанатизм и национальная идея. Войны 19 и 20 века были обусловлены экономическими и политическими интересами влиятельных держав, жертвами которых становились более мелкие и слабые государства. Причиной войн 21 века стали сытость и скука. Когда молодые европейские дуры вступают в ряды ИГИЛ, сильному независимому мужчине стыдно и скучно сидеть дома, долбиться в фаркрай и работать унылую работу. Жажда брутальности одолевает массы. Благородный дон жаждет новых впечатлений и острых ощущений, будь он хоть пересичный скакун, хоть русский ватный ваня. Наиболее благоразумные самцы остаются воевать на диване, но менее ленивые предпочитают отстрел противника, как говорится, «ИРЛ».

Когда кимвры двинулись на Римскую Империю, они испытывали только голод. Когда пророк Мохаммед нес людям слово Аллаха, его задачей было объединить арабский мир. Когда в Европе становилось слишком много «младших сыновей», они шли отвоевывать Святую землю. Когда Тоётоми Хидэёси повел «людей Ва» на добычу и засолку корейских голов и ушей, им двигали две объективные причины: голод в Японии и избыток взрослого, агрессивного мужского населения, которое было нечем занять. Наполеон изрядно проредил буйную и голодную французскую нацию. Гитлер оживил немецкую экономику оборонными заказами. Чеченские кампании были ценой выживания «большой бензоколонки» в голодные девяностые. Люди во все времена жили плохо и хотели жить лучше. В истории 21 века не все так однозначно. Украинский конфликт был начат людьми, которые жили хорошо, но хотели жить лучше и веселее. Людьми, которых не устраивало давление со стороны «Большого брата», будь то РФ или США. Украинский конфликт — это «гибридная война» сытых людей, где один стреляет, один снимает, миллион сидит на диване и печатает. Воевать на чужой территории, да еще чужими руками — не это ли мечта современного милитариста? В перспективе, конечно, людей заменят дронами, так что воевать можно будет совсем не вставая с дивана. И только олдскульные красавчики и спортсмены будут разъезжать по степи на джипах с наклейками «Слабоумие и отвага».

Книга Алленовой повествует о кровавой трагедии Беслана, о невероятно, немыслимо жестоких людях, которые преследовали, тем не менее, благородную цель — прекращение войны в Чечне. Книга Прилепина — о том, как благородные доны добровольно и с удовольствием воюют на чужой территории за русский мир и против русской хандры. У Алленовой во всем виновата власть, у Прилепина — внешние и идеологические враги. Жертвами и там и там, как вы уже догадались, являются простые люди, которым не нужна национальная идея, которые не хотели терять все и умирать за чьи-то чужие интересы. «Форпост» — это запоздалый репортаж в стиле Алексиевич. «Некоторые не попадут в ад» — классическое реалити-шоу. Вы, конечно, помните, как в 14 году вся страна вместо домдва смаковала на ютубе ролики отряда Моторолы, где воины-освободители, весело гыгыкая, стреляли в укропов. На Донбассе можно было и на других посмотреть, и себя показать. У Прилепина такое же шоу, только на бумаге. Его герои бегут от надоевших баб в мир крепкого броманса и холодного адреналина. В нормальный мужицкий мир, где можно потусить с отличными ребятами, попить водку и коньяк, покурить, пострелять в окно, послушать радио и поесть вкусной солянки с пельменями. Одно плохо: бойцы не хотят разносолов, Прилепин обещает кормить их еще вкуснее, но у них слишком пролетарские вкусы. Герой этой книги не скрывает радости и волнения, когда едет воевать. Вы думали, война это кровь и грязь? Все врет Хемингуэй, война это весело и здорово. Например, когда что-то взрывается на стороне украинцев, бойцы шутят, что у врага «глаза полопались», т. е. погибли наблюдатели. Прилепин по-доброму смеется, когда местные драпают на великах из деревни, поставленной под удар. Когда горит чужая хата, ее не так жаль, как родную, со всей семьей. Захар искренне удивляется, почему глупые и упрямые укропы не хотят каяться. Правда, одна телка-поэтесса все-таки крикнула: «Люди, украинцы, мы неправы!» За это ей от Захара респект и уважуха. Рэпер Хаски тоже молодец — попросился к Захару на сафари. Очень важно, когда священную войну за русский мир поддерживают деятели массовой культуры, даже если это буряты. Внезапно Захар становится очень популярным и востребованным в СМИ, телефон воина-освободителя буквально разрывается от просьб дать интервью…

Мерзкое и циничное существо — современный человек. Он оскорбляется при виде норковой шубы или «блокадного батона», но свежие трупы братского народа не ранят его тонкие чувства. Главное — это движуха, когда все вместе и за русский мир. Или за либеральные ценности. Или за экологию и против глобального потепления. Или за ислам и плаванье в хиджабах. Чувство собственной важности переполняет человека эпохи «новой искренности». Чувство причастности к некому важному общему делу. Не важно, какому, главное — общему, духоподъемному. Он не допустит, чтобы тюленики гибли от переедания пластиком, чтобы Путин сидел в Кремле, чтобы глобальное потепление теплело, чтобы бабы носили короткие юбки, чтобы арабы бродили по Норвегии, чтобы бандеровцы заставляли восточных украинцев размовляты на мове. Шесть лет длится гуманитарная катастрофа. Зато Восточная Украина говорит по-русски, а курс гривны упал. Как и цены на нефть, курс рубля, пассажирские самолеты и многое другое. Зато новости стали интересными. Не как в те времена, когда единственным значимым событием было появление акулы на египетском курорте. Скука потерпела поражение, но не по всем фронтам. Книга Прилепина, несмотря на яркие события в оной, написана довольно скучным языком. Это пусть и военные, но все же будни. Героев-братушек сложно отличить друг от друга. Они все славные парни и немного раздолбаи. Все губы в этой книге одинаково измазаны котлетами (пельменями, картошкой, солянкой) и одинаково улыбаются. Если вы не являетесь восторженным поклонником Прилепина, его книга усыпит вас точно так же, как многостраничная речь Брейвика на суде. Для фанаток Прилепина хотелось бы привести одну из цитат: «Некоторая проблема заключалась в том, что Глава не мог лошадь взять в самолет, а ему уже пришла пора улетать. Поэтому он приобрел лошадь вместе с девушкой». До уровня столь любимого Прилепиным Гашека этот незатейливый юмор, конечно, не дотягивает, но вам сгодится.

Книга Ольги Алленовой постоянно заставляет читателя негодовать. Вот Матвиенко, будучи вице-премьером, успокаивает отчаявшихся людей, называя их «коллегами». Она говорит: «Нельзя потакать террористам», «Мы не хотим показывать им слабину. Мы не боимся их, мы знаем, что делать» — «Но там не ваши дети», — отвечают ей родственники заложников. Особенно цинично звучит это «мы», когда за наши интересы страдают другие люди на другом конце страны, когда военные действия оправдывают нуждами местного населения и необходимостью обеспечения его безопасности. Осетия вынужденно стала форпостом России на Кавказе. (И точно так же Восточная Украина стала форпостом России перед НАТО.) Книга Алленовой заставляет нас вспоминать события в Беслане, час за часом, минута за минутой, буквально проживая вместе с заложниками этот кошмар, она заставляет ощущать боль, гнев и бессилие перед теми, благодаря кому вообще стала возможной такая ситуация. «Они не посмеют убивать детей, ведь у них есть свои дети», — думают заложники. Но нет, чужие дети для террористов — ничто. Как и женщины, как и соратницы-шахидки. Террористы соглашаются освободить только грудных младенцев. Однако, по убеждению Алленовой, чужие дети ничто и для российских чиновников. Описывая явную жестокость террористов, автор демонстрирует столь же явный стокгольмский синдром. Алленова не может не признать, что у чеченцев была своя «правда» и что вина лежит в том числе и на правительстве РФ. Что причиной большого количества жертв был неудачный штурм. Ее главная задача — не дать обезличить жертв трагедии, не дать забыть о них, воззвать к совести — нет, не террористов, а российского руководства на всех уровнях. Она беседует с родственниками погибших детей и рисует их яркие, живые портреты.

Своя правда есть, безусловно, у любого народа и любого государства. Однако нет таких целей, пусть даже самых благородных, которые бы оправдывали массовые убийства. Никакой верой в Господа Бога и постройкой молельных домов вы не спасетесь.

«Насилие порождает насилие» — самая банальная фраза, которой можно охарактеризовать книгу Алленовой, полную слез и самообвинений. «В насилии нет ничего плохого, постыдного и необычного. Демонстрировать свою силу — это весело и круто», — таков свежий взгляд Захара Прилепина. Перед нами две книги — классическая либеральная и классическая «ватная». Заключу эту статью словами одного выдающегося дончанина по кличке Эскобар: «Шо то хуйня, шо это хуйня».

Мария Аверина. Контур человека

Четырехсотстраничный роман о взрослении и духовном росте девочки Маши, дочери богомаза, которая беспрестанно размышляет о Боге, не сулит читателю ничего, кроме многих, многих литров святой воды. Временами это пытка водой, когда духовность медленно капает читателю на голову, отчего он вздрагивает и размышляет об адских муках. Временами это потоки воды, когда духовность заливается ему в рот. Большинство современных авторов считают размышления о Боге непременным атрибутом того, что мы называем большой литературой. К несчастью, худлит был и остается богомерзкой писаниной, запрещенной к чтению в пост. Сколько бы ты ни помянул имя Господа всуе, сборник рассказов не станет житием святого. Вторая модная нынче тема — лихие девяностые, которые авторы смакуют как что-то хорошее. Духоподъемность+лихие девяностые, и ты в дамках.

Начало книги явно провальное. Заметно, что автор не сильно разбирается в медицине. Из сбивчивых слов рассказчицы нам удается узнать, что недоношенная девочка «очень плоха», а ее мать при смерти. Впрочем, это не страшно: если назвать девочку в честь Богоматери и бросить курить, она обязательно спасется. Бабушка Маши поступает именно так. Приговор докторов суров: у Маши заболевание, название которого доктор и автор не могут назвать. Образованная бабушка (которая преподает в вузе английский) спрашивает: «Она что, даун?» Непонятно откуда взявшийся в больнице юрист потчует бабушку печеньками и убеждает сдать девочку в дом ребенка. Бабушка подписывает документы и нервно бежит курить, но путь ей преграждает суровая медработница, которая говорит: «Не курят у нас». Ангел в грязном халате предостерег пожилую женщину, и — о чудо! — больная внучка через некоторое время начала ходить и заговорила. Правда, мы так и не поняли, чем она была больна. Мне довольно часто приходится общаться с родителями детей-инвалидов, и я не припомню, чтобы кто-то из этих детей вылечился благодаря отказу бабушки от никотина.

Если вы думаете, что бабушка — православная христианка, то сильно ошибаетесь. Вскоре она в лучших традициях «братков» вступит в схватку с двумя уличными баптистками и, после взаимных обвинений в ереси, будет восторженно орать, что Бог — он во всем, то есть в природе. Пока бабушка на работе, внучка постигает Бога в круглосуточном детском саду. Куда делись богобоязненная мама и отец-богомаз, читателю неизвестно. Мама, вроде бы, трудится «на северах», а религиозный отец просто ушел, не выдержав тщеты семейной жизни. Правда, жена и дочь его и раньше не интересовали, свои редкие доходы он тратил на кисти и краски. Любой ребенок при таком раскладе крайне настороженно относился бы к религии, но Маше с ее СДВГ (диагноз поставлен критиком) все Божья роса. Ведь это контур человека, в котором лихие девяностые рисуют свою суровую правду. Автор занимается своего рода игрой в бисер, заставляя Машу собирать причудливые узоры из частей порванного теткиного колье. Сие наполнено, по мнению автора, неким глубоким смыслом, однако подобные экзерсисы вряд ли заставят читателя «задуматься». Остранение — прием, который хорош только в умеренных дозах. Если бы эта книга читалась легко и с интересом, можно было бы простить ей этакую детскую придурковатость, но — 400 страниц! 400 страниц невинного детского лепета в сочетании с роялями, торчащими из кустов, свалят с ног даже самого матерого педофила, который рад любым моментам жизни розовощеких лоли.

Лоли спрашивает, на кого похож Бог — на Пугачеву или на Листьева? Есть ли у Бога точная инструкция по обращению с людьми? Бабушка изрекает, что эту инструкцию для Бога люди пишут сами, а Бог их подправляет.

Лоли давится детсадовской вермишелью, похожей на маленьких червяков. Лоли с друзьями беседует о том, откуда берутся дети. Лоли качается на качелях и играет с другими детьми. Возможно, это не интеллектуальный духоподъемный бестселлер о Боге, а обычная детская книжка с картинками? Хотя нет. Про Маугли короче было.

Странице к семидесятой в книге появляется запоздалый «экшн»: девочка с бабушкой идет менять доллары, поднимается ветер, зеленые бумажки куда-то улетают, Маша бежит за ними в самый центр бандитской разборки и падает в лужу. В озябшем кулачке она сжимает пять убитых енотов. Это лихие девяностые, детка. «Вчера уже никогда не будет», — глубокомысленно изрекает помятый браток.

Экшн нарастает: Маша спасает от бабушки тлю, пожирающую листья комнатных растений. И учит эту тлю летать, но безуспешно. Бабушка принимает мудрое решение: выпустить тлю на волю во дворе, чтобы она, осознав свою свободу, осуществила полет. Вы говорите, Маша — это «собирательный образ детей, родившихся в девяностые»? К счастью, в девяностые родилось совсем мало детей, так что падать со стульев или выходить из окон вместе с необучаемой тлей было некому. Демографический кризис спас собирательную машу от разнообразных опытов, связанных с философией и теорией тяготения.

Лихие девяностые снова напоминают о себе: Маша, идя в магазин, не поделила денежку со старым одноруким бомжом. Это была напряженная, полная драматизма сцена, которая демонстрировала звериный оскал образовавшегося тогда социального неравенства.

Социальная драма нарастает: Маша хочет приютить бродячего пса, но бабушке и тете нечем его кормить. Маша стоит в очереди за продуктами по талонам. По талонам? «Вчера» из восьмидесятых все-таки вернулось? Я допускаю, что талоны на отдельные виды продуктов могли продержаться аж до 93 года, но вряд ли люди стали бы рвать друг другу глотки за сливочное масло, завезенное в гастроном (который к тому времени был уже закрыт либо приватизирован) и бить «сволочей-спекулянтов». В одном из следующих рассказов бабушка Маши отправляется спасать молодую российскую демократию от танков на Красной Площади. «Собирательная Маша» собрана явно криво, без учета хронологии. Вероятно, для того, чтобы из этих рассказов получилось более-менее стройное общее повествование, автору нужно было обуздать своего внутреннего Фолкнера и основательно переработать начало. А также определиться с кличкой пса, который то Тузик, то Бим. Ближе к середине блаженная Маша напрочь забывает о Боженьке, и это идет явно на пользу нарративу. Также можно отметить, что автору удалось вырваться из грязных лап постмодерна и создать пусть не всегда ровный и интересный, но оригинальный текст.

Отдельные места в книге хороши — это, к примеру, рассказ о том, как бабушка таскает Машу за гуманитарной помощью (потому что нужно предъявить ребенка). Маше очень хочется получить в подарок хоть одну мягкую игрушку, а у бабушки нет денег, да и день рожденья будет только в августе. Идет раздача плюшевых слонов, но они полагаются только самым маленьким. И Маша, скрепя сердце, уступает игрушку дочке соседки. В итоге шофер машины с гуманитаркой тайком дарит девочке другого голубого слона, а приехавшая с северов мать покупает плюшевого мишку, которого до того бабушка заставила положить обратно на полку в магазине. Хорош также рассказ о старушке-соседке, которая обожала мексиканские сериалы и, насмотревшись историй о материнской любви, была изгнана на улицу без денег собственной дочерью. История соседки Наташи, родившей от негра, может тронуть сердца читательниц. Умиление вызывает митинг против манной каши в детском саду, который юная демократка Маша устраивает после бабушкиных подвигов в августе 1991. Но в целом книга не впечатляет.

Аствацатуров, «Не кормите и не трогайте пеликанов»

Не давайте пеликанам гашиш

У японцев есть Харуки Мураками, у русских — Андрей Аствацатуров. Их проза — как звучащая в хорошем ресторане ненавязчивая джазовая композиция, которую в определенный момент перестаешь слышать. Она состоит из негромких, тщательно подобранных звуков, которые никак не складываются в яркую, запоминающуюся мелодию. Вы спрашиваете себя, о чем эта книга, и по инерции продолжаете читать, прихлебывая кофе в каком-нибудь уютном заведении. А допив кофе, без сожаления закрываете этот роман, и вас не волнует, что там случится дальше. «Пеликанов» ни в коем случае нельзя читать в метро или на улице, уткнувшись носом в экран своего устройства. Иначе они пролетят над вашими нейронами, как фанера над Парижем или как боинг над Пулково.

Герой этой книги ходит по Лондону, размышляет и разговаривает. В одном из интервью автор признается, что это и есть герой нашего времени. Неприметный филолог Андрей со стертыми эмоциями. Человек не лишний, а неприметный, живущий своей жизнью и не горящий желанием врываться в чужие. Он любит эффектную и энергичную девушку Катю. Ну, как любит… Даже не может лично ей в этом признаться и поручает объяснение в любви лучшему другу Гвоздеву. По требованию Кати он отправляется в Лондон — она все уже решила за него. Прилетев из Парижа в Лондон, Катя не без гордости рассказывает, как у нее «все было» с Гвоздевым. Андрей ведет себя не как герой какого-то нашего времени, а как типичный кабинетный ученый, этакий Ося Брик. Да, она изменила. Что же теперь делать? Прежде всего принять ванну. Он звонит другу и вяло ругает этого бессовестного бывшего наркомана, который ему, кстати, многим обязан. Тот неловко объясняется: я, мол, рассказал Кате о твоей любви к ней, и она была так счастлива, что мы напились и занялись сексом. Да, в наше время среди интеллигентных мазохистов принято быть «тряпками», «куколдами» и изысканно переживать, глядя, как твою сексвайф имеет какой-нибудь альфач. А потом снова гулять по Сент-Джеймсскому парку с этой самой Катей, как будто ничего не произошло.

Помню вопль оскорбленной москвички где-то на просторах соцсетей: «Этих питерских ничем не прошибешь, у них нет секса, они только гуляют по паркам и кормят уточек». В нашем случае вместо уточек пеликаны. Встречая Катю в аэропорту, герой сталкивается со странноватым похожим на пеликана профессором, который сердито говорит: «Я же просил меня не встречать!» Но никто и не собирался встречать этого профессора, никто его не ждет. И радостная Катя, подбежав, спрашивает, что это за старый дебил, что ему надо.

Позже Катя сообщает, что нужно переехать в другой отель, в Хемпстеде, и рассказывает герою, что ее продюсера, Витю, убили. Теперь она опасается и за жизнь Андрея. Тот недоумевает: «Да кому я вообще нужен?» Ветреная Катя неверна герою, зато верна себе: вот она уже любезничает в ресторане с каким-то русским футболистом. Они обсуждают что-то связанное с убитым. Герою это знать не обязательно. Как и тот факт, что у Кати, оказывается, есть дочь, живущая с бабушкой. Катя чего-то боится, но чего?

Мураками сходит на нет, и вместо него всплывает то ли Антониони, то ли поздний Джармуш, то ли Карвай. Начинается медитативный, вязкий, криво и беспорядочно смонтированный «остросюжетный» артхаусный фильм типа «Фотоувеличения», «Чунцинского экспресса» или «Пределов контроля».

У Кати уже все «разрулено». Андрей снова гуляет по Великобритании, неохотно слушает Катины байки о том, как тот потрахался, этот потрахался. И, тоскуя, вспоминает интеллектуальные беседы с учеными коллегами.

Катина система ценностей (красиво пожить, потрахаться, позагорать в Таиланде) неумолимо сталкивается с его системой ценностей (Браунинг, Шекспир, Батай, Сартр, преподавание, уютные посиделки с Садулаевым и Айрапетяном). Катя упрекает героя в том, что он «не пробовал жить». Поэтому он сволочь, трус и ничтожество. Катя выгоняет его, и герой летит домой в Питер. А заодно «пытается жить», прихватив по совету Гвоздева некий груз. Лёня же извинился, они по-прежнему друзья, а кроме того, герою больше не к кому было обратиться в Лондоне, чтобы найти «вписку». Жизнь неприметного куколда не усыпана розами. На вписке у русского айтишника по кличке Джек Андрей знакомится с богатой девушкой Мисси, у которой на груди видит изображение пеликана. Грубоватая Мисси делится с ним своей немудрящей «философией». В Европе, мол, гораздо лучше трахаться, чем в США, поэтому американские писатели уезжали в Европу. А русским в СССР нельзя было иметь свое мнение, такая у них была «философия». Мисси обвиняет героя в мизогинии, но непрочь заняться с ним сексом.

В неком чемоданчике вовсе не чай и не свечи от геморроя. Кому-то очень нужен этот багаж, этот таинственный «макгаффин», как называют непонятный, но важный груз киноманы. В аэропорту Пулково герой боится получать багаж с этим самым макгаффином. Гвоздев торопит его и советует в случае опасности смыть все в унитаз. Затем герой снова вспоминает Катю и т. д. Пока герой сидит в самолете, попутчик-одессит жалуется, что в Одессе есть все, кроме пеликанов. Их не заменят «маразматические чайки». Постоянные флешбеки, кстати, ощутимо мешают воспринимать текст и нарушают связность повествования, но какой-то запредельной идейной нагрузки они не несут. Линчу простительно издеваться над зрителем, гоняя его туда-сюда по сюжетной канве, но, обожемой, в РФ не так много читателей, которые будут продираться сквозь время и пространство русскоязычных новинок.

Сперва все думают, что в чемодане гашиш. Довольно глупо, замечу, возить его из Марракеша через Лондон, когда рядом Украина и Таджикистан, да и в Краснодаре конопля растет неплохо. Возили бы лучше кокаин. Андрея предсказуемо перехватывают в аэропорту и ведут в «аквариум» для беседы. К счастью, макгаффин оказывается обычными свечами от геморроя. Когда герой возвращается домой, Катя по телефону ругает его за то, что «таскался за какими-то шлюхами». Андрей снова преподает и понимает, что вот это и есть настоящая, полная жизнь. Правда, зарплата не очень.

На этом пределы моего контроля заканчиваются. Дальнейшие сто страниц отданы захватывающим университетским будням с яростными флэшбеками сверху вниз наискосок. Кормить, а тем более трогать пеликанов я не буду, пусть их кормит Мураками. А в это время в Сент-Джеймсском парке красивый сильный лебедь хлопает крыльями и не может взлететь, точь-в-точь как современная российская проза.

Любовь Баринова, «Ева»

В аннотации к книге написано, что ее уже собираются экранизировать. На просторах РФ бродит множество невостребованных пон джун-хо и пак чхан-уков, которые остро нуждаются в сценариях своих олдбоев, воспоминаний об убийстве, паразитов и господинов месть. Корейское кино о мести достаточно популярно в массах, пишет автор бойко, как будто по методичке (окончила школу писательского мастерства «Creative Writing School»). Проблема только одна: читать это уже заранее неинтересно. «Захватывающий сюжет, тонкий психологизм, сдержанная, но тщательно продуманная стилистика, воздействующая на читателя как пружина — все это дает книге все шансы стать бестселлером», — обещает номинатор. Вы серьезно?

Горя ненавистью к Ломакиным, виновным в смерти его сестры Евы, Герман решил похитить их дочь. Когда девочка с родителями отправилась в цирк, а родители оставили ее в гардеробе и куда-то ушли после представления (наверное, искать рояль в кустах), Герман благополучно похитил бедняжку. Ну и… со всеми вытекающими. Нужно как-то заполнить остальное романное пространство. И автор начинает безудержно выдумывать воспоминания о сестре.

Надо сказать, погибшую сестру этот Герман любил что твой Малдер. Обычно взрослые мужчины редко думают о сестрах, у тех и у других полно своих дел, кто-то созванивается раз в год или даже реже. Но Герман упрямо вспоминает, как они с Евой в розовом советском детстве завтракали противными яйцами, бегали по лесу, катались на санках и пр. Нужно ли говорить, что серии, где Малдер алкал правды об исчезновении сестры, были самыми занудными в «Секретных материалах»? Брось ты, Герман, эту сестрофилию. Воспоминания о детстве — это хорошо. К несчастью, в них нет ничего интеллектуального, необычного и свежего. Детство было у каждого, и у многих оно было скучным, как у тебя. В этом сезоне я ощущаю уже изрядную передозировку детства.

«Теперь тебя зовут Ариша. Я твой папа», — говорит Герман похищенной девочке. И снова вспоминает детство, на этот раз как они с сестрой жили у бабушки, ходили в цирк, парикмахерскую, книжный магазин и т. д. Бабушка их, кстати, баловала, дети всегда были сыты, хорошо одеты, обеспечены игрушками, не то что Маша в своем «Контуре человека». Герман, твои ванильные детские воспоминания уже изрядно надоели. Если ты хочешь экранизировать их все, от скуки помрут все немногочисленные зрители любительского кинофестиваля в Новой Каховке. Словесные изыски вроде «медвежонкового рева» или «царской прически» можно пустить субтитрами, чтоб наверняка. Действия и смысла, столь необходимого для кино, здесь пока что нет.

Вот Герман с удовольствием наблюдает, как страдают Ломакины. Вот он собирается по разу в год посылать безутешной паре вещи дочери, чтобы негодяи не расслаблялись. Похищенной девочке вообще, похоже, на все плевать, она еще толком и говорить не умеет. Безутешные Ломакины кончают с собой (так, видимо, подействовал на бездушных негодяев «тонкий психологизм»). Экшн ближе к середине романа так и не появился. Герман снова возвращается к воспоминаниям о погибшей сестре.

На странице 96 внезапно всплывает воспоминание о том, как злые дети раздели Германа за то, что он поганый фриц, изрисовали его лицо немецкими крестами и сожгли его одежду в баке. Слава яйцам! Теперь можно объяснить, почему Герман такой некаквсе. Сестра тоже оказалась не лыком шита — наказала обидчиков кошачьей мочой и какашками. Вот это уже настоящий артхаус, такое не стыдно и в Каннах показать. А вот Герману лечат изуродованную капканом ногу. И даже истязают его аппаратом Илизарова. Дальше я рассказывать не буду, иначе опытные киноманы и детолюбы обвинят меня в «спойлерах». Похититель еще долго вспоминал детство и юность, а потом полюбил Аришу как родную дочь или сестру. Экшн с драмой начался на странице 291 и был недолгим.

Добавлю, что автору, который непременно хочет экранизировать свое детище, нужно думать и о бюджете. Перенасыщенные деталями воспоминания о восьмидесятых и девяностых влетят в копеечку, так что акцент выгоднее делать на современности. Чтобы выжать из зрителя хотя бы одну слезу умиления.

Но лично я предпочту корейскую дораму. Они, эти корейцы, умеют душевнее снимать, чтоб цепляло, чтоб кровища, кишки и ручьи слез, текущие в соленый попкорн. Чтоб ентими слезами затопило все бедные кварталы, а потом слезы хлестали из всех унитазов, как сточные воды в «Паразитах».

Кира Грозная, «Кудряшка»

Детектив без детектива

Домохозяйки успели основательно подзабыть пани Хмелевскую и Маринину с Донцовой, когда, заручившись поддержкой старшего товарища по лито, на сцену вышла Кира Грозная, которая совсем не такая, как они. Пишет эта полицейская леди бойко и увлекательно, так, что вспоминаешь гениальные строки из стихотворения Елены Георгиевской: «Пятый был стихоплетом возвышенным/С водопадом кудрей в голове». Кроме этого водопада кудрей в книге ловить особо нечего.

Вику, молодого психолога, мама устраивает к хорошему мужику оперу Леше, в жены и на работу. А на работе в полиции Вика знакомится с небритым раздолбаем-быдлоганом Гришей, который объявляет себя ее духовным наставником и учит быть как настоящая леди – то есть не одеваться как свинья, сидеть и помалкивать, пока не спрашивают, не наливать самой водку, пока мужики не нальют, не прикуривать сигарету, пока мужик не прикурит, и т. д. Также очаровашка-Гриша плачется ей, когда меняет очередную любовницу — Лидка, мол, будет переживать, но я от Нинки никуда не денусь, у меня с ней дитё (хоть она и жирная). Чем-то он неуловимо напоминает другого Гришу, из книги Товарища У. Но товарищ У — он пишет не как баба, а как прожжённый модернист, у него не селфи, сделанное на коленке. Читая Киру Грозную, понимаешь, что мужик все же более лучший писатель, чем баба. Киру особо не волнуют ни судьбы россиян, ни «философия» жизни. Вы же помните эту американку Мисси из «Пеликанов», которая большой философ и отлично трахается. Вика тоже много трахается, поэтому на службу приходит невыспавшаяся. А там она начинает проявлять свои таланты психолога по старому голландскому принципу «смирная жена — мужу госпожа».

Только не подумайте, что я против женщин, работающих в полиции. Сейчас, например, я знакомлюсь с шедевром японской анимации «Вы арестованы», где девушки Миюки и Нацуми делают добрые дела и колотят ногами преступное мужло, а потом перевоспитывают тех нехороших людей, которые еще обучаемы. У Киры Грозной я пока что вижу только людей, которые выпивают, бродят по кабинетам, кушают шашлыки, треплются о том о сем и — ну и… И ничего. Опытная леди-полицейский подняла бы несколько интересных дел, углубилась в психологию преступников и так далее, чтобы порадовать читателя, но отечественные следователи, к сожалению, не могут похвастаться высокой раскрываемостью преступлений, а Кира не умеет врать. Скажу по секрету, который ни для кого не секрет: достаточно одного звонка от влиятельной особы, чтобы сотрудник полиции смирно получил на лапу, перестал корчить из себя детектива и ушел дальше бухать с легкодоступными коллегами в юбках. Потому что вежливость для следака — это прежде всего, он не какая-то там свинья, надо во всем соблюсти бонтон и субординацию. Кстати, дома, с богатой женой Нинкой, Гриша ведет себя как типичный «каблук», но после бунтует и приводит полис-леди Галку, а потом невзначай, по-доброму, выбивает ей зуб, потому что орлом он умеет быть только с бабами. И Вика завидует этой паре, так у них в отношениях все тепло и слаженно.

Кира часто упоминает, что она психолог и писатель, вероятно, чтобы читатель это, наконец, понял. Для пущей интеллектуальности и актуальности во второй части книги у героини появятся невроз и ребенок с задержкой развития. Но особым ребенком и неврозом нынче никого не удивишь, а членство в союзах писателей не делает из букв литературу. Бодрым ухваткам пани Хмелевской Кирочка уже научилась, а построению сюжета дамских детективов — еще нет. Тем не менее, желаю этой книге с галками, ленками, димками, нинками, линками, гришками и лехами успешных продаж в ларьках «Роспечати».

Мироненко

«У» значит «упорство»

В те славные времена, когда Упырь Лихой еще не был нацбестовским критиком и помогал другу Коле Зырянову издавать литературную газету «ХуЛи», нам впервые прислали рукопись нашего сермяжного квасного Джойса. Мы честно пытались ее читать и отложили с вердиктом КГ/АМ. Если верить словам Хайдеггера, что язык это дом бытия, то Мироненко, несомненно, живет в аду, притом значительно ближе к ядру Земли, чем Джойс, Мамлеев, Пелевин, Сорокин, Берроуз, Радов, Колядина, Шмараков и другие черти, то есть игроки в области изящной словесности. Есть произведения, в которых языковые игры осмысленные, встраиваются в концепцию произведения, работают на его идею и пр. Есть «шкатулочные романы», в которых критики запоздало находят этот самый потаенный смысл. (Роман Шмараков, к примеру, такой любитель шкатулок, наполненных шкатулками и деконструкцией деконструкторов.) Есть произведения, написанные «паприколу», к которым идея вообще не прикручивается ввиду их собственной избыточной, монструозной кучерявости. И перед нами как раз такой текст. Товарищ У, как истинный пассионарий, верный делу литературной революции, много лет пробивал стену молчания, непонимания и зависти к подлинному таланту и наконец-то достиг нашего литературного чистилища. Другой товарищ за это время подарил бы миру много новых книг и под сию лавочку пропихнул бы старую, но наш товарищ не сдавался, и вот этот Улисс, то есть Распутин, снова лежит перед нами в наипохабнейшей позе.

После того, как Ольга Погодина-Кузьмина отведала тюри товарища Мироненко, настал черед и мне достать ароматный продукт, который я ниасилел много-много лет назад, когда постмодернизм был большим, Сорокин — популярным, а авторы были маленькими, глупыми и амбициозными. С тех пор роман стал даже лучше, примерно как китайские «столетние яйца». Набрался русского духу, позеленел и окреп.

Очевидно, что из всех авторов товарищу ближе Масодов. Фантасмагория, ебля, магия, символизм, апокалипсис, история начала 20 века, вонь и грязь. Все это мы уже где-то видели. «Старец» засыпает Алешеньку земелькой, заливает водичкой, и сила природных стихий отправляет цесаревича в мир магического реализма.

Во-первых, скажу о языке. Участь сего столетнего яйца тем более злосчастна, что мода на николаевскую эпоху сейчас существует благодаря группе «Дореволюціонный Совѣтчикъ». Ентими мужицкими мо современных сударынь и сударей более не удивишь, ведь они уже слышали композиции «Мой удъ», «Мой афедронъ», «Табаку кисетъ», «Аптекарский морфинъ», баттлъ Фурункула с Мироном и пр. И эти стилизации представляются почтенной публике гораздо более смешными, чем книга Мироненко, которая за долгие годы так и не стала широко известной въ узкихъ кругахъ. Несмотря на странную речь Григория, роман читается достаточно легко и местами способен развеселить читателя, примерно как афедрон Колядиной.

Во-вторых, поспешу добавить, что автор далеко не дурак. В романе таки присутствует идейное наполнение: мол, учить уму-разуму папеньку с маменькой уже поздно, а Алешенька еще может стать надёжей земли русской. Старец объясняет мальчику, что природа не подчиняется людям, что бабы свою силу берут от мужиков (зато они умнее и потому их в армию не берут), что свое тело надо любить и т. д.

Скажу даже, что роман имеет послевкусие — тонкую грусть и жалость к глупым и мягким русским людям, которые черпают силы в родной земле и вынуждены страдать от глупых западных идей. Автору, на мой взгляд, ближе почвенничество, нежели социализм и либерализм.

Григорий — этакий русский Нострадамус, он баюкает цесаревича и шепчет, высипывая:

«Вода заберёт меня, утянет, сомкнётся надо мной, и вода придёт в царствие сие! Смерть моя плотину прорвёт. Прорвёт плотину! Великий потоп нахлынет, и сметёт всё на своём пути, и снесёт то, что стояло триста лет, и будет великое очищение от грехов, от глупостей и дурнот,и не будет спасения, не будет оправдания, не будет пощады! И судьбишки понесутся, как судёнышки, и с корнем вырвана будет грибница и сожжена, ибо станет та вода — огнём. И новый Владимир в огне будет крестить Русь, новой верой, и не будет в этой вере места богу, потому что русский бог умер давным-давно! Тс-с-с! — прижимает Григорий палецк губам, содрогнувшись. — Больше, чем надо, говорю тебе я. Рано тебе такие вещи слушать, а — когда же потом. Эх-ма —было бы у нас время! Было бы время!»

Старец, конечно, знает, как умрет Алешенька, но выполняет свой долг лекаря и наставника, поскольку осознает свою немалую роль в мировом историческом процессе, а также в литературе и кино. Покудова старец медитировал в построенной им самим землянке, ему явился зеленый Христос, олицетворяющий природные силы и людские духовные искания, и научил его уму-разуму. Иисус объяснил, что его предназначение — принести себя в жертву, и Григорий, очевидно, смирился с идеей жертвенности, спасающей человечество: «Понимашь ли, миленькай: принявший силу станет жертвой, вот кака заковыка. Слабый в жертву не годится: хоша и могёт быть жертвой, а — пустяковой! Проку от ея никакого. Ить и мы с тобою жертвы, потому что сильны: ты — царь, я — молитвенник... — Я не хочу быть жертвой! — топает ножкой Алёша. Григорий смотрит будто бы сквозь него».

Алешенька спит и видит Владимира Ильича Ленина, видит «судьбинный сон» про смерть Распутина, а также наблюдает во сне, как Распутин пьет в купе с Блоком и совокупляется с бабами. Алешенька выпускает на волю сидящего в клетке щегла по кличке Свобода. А в это время его папенька, абсолютный монарх, заигрывает с народом, примеряя опасный либерализм на русский лапоть. Вместо щегла непутевый папенька обещает подарить Алеше ружье и говорит, что святость это, конечно, хорошо, но дело настоящих мужчин — война. Например, с дядей Вилли.

Как мы понимаем, папА уже совершил две фатальные ошибки. «Свобода подлетает ближе, и Алёша может слышать сиплые гнусавые слова: — Анафема! Анафема! Антихрист восстал! Четыреста пятьдесят ложных пророков Вааловых заколол Илья пророк. Господи, дай сил заколоть одного! Господи, спаси, сохрани, избави от лукавого!»

Тут бы и похвалить автора за то, как он мило и ловко передает историю России глазами ребенка, если бы в текст не лезли неуместные шутки и аллюзии — вороны, мол, не то, чем кажутся. Это могла бы быть поистине замечательная книга, но весь ее контент уже был создан до товарища У, который, в отличие от Григория, не провидец, а подражатель. Не побоюсь сказать, что именно это чтиво как раз-таки просится на экран, чтобы изрядно взволновать посетителей артхаусных фестивалей, и плевать, что про Распутина только ленивый не снимал. Главное, чтобы публика потом не разнесла кинозал, как на показе «Фандо и Лис» в Мехико.

Туровский

Страх и ненависть в ФБ и ФСБ

Начну издалека. Когда-то, в суровые нулевые, один парень взломал интернет-пейджер моего мужа. Так мы познакомились с будущим мучителем Алексея Навального. Звали этого парня, как вы уже поняли, Хэлл, и он был и остается самым оригинальным автором, пишущим на хакерскую тематику.

Некоторое время Хэлла развлекали длительные и кровопролитные срачи с другими сетевыми борцунами. После чего он начал от скуки ломать аккаунты в живом журнале. Случайно взломал страничку блогера Линкера. Блогера Алеши Сапожникова. Блогера Пробежего. Депутата Алксниса. Либерала Прибыловского. Либерала Мальгина. Последние усмотрели в этом кровавую руку Москвы, а некоторых моих товарищей из жеже причислили к легендарной «Бригаде Хэлла». Когда на горизонте появился дешевый демагог Навальный (а именно так охарактеризовал его наш герой), были взломаны и его аккаунты, а первым делом пострадала, конечно, его почта, которую сам хакер счел скучной и кинул посмотреть всем желающим. И только самые неленивые зрители нашли в ней пикантные подробности, благодаря которым впоследствии было возбуждено громкое дело. Хэлл несколько лет потешался у себя в блоге над «Аналькиным», «Вербяткой», «депутатом Калсницем» и «пейсатым пидаром Приблядовским». И, конечно, над политиком «Насральным». Жертвы-либералы проводили свои журналистские расследования, каждый раз выдавая новые результаты. Навальный обвинял во взломе ФСБ и лично Путина, решил отомстить оскорбителю и воспользовался теми данными, что предложили его «сапидары» и «хомячки Анального» (как называл их сам хакер). И подал в суд на одного из граждан ФРГ, надеясь, видимо, что представители ФСБ и лично Путин приедут спасать коллегу (или травить его полонием, поскольку он слишком много знал). Но никто не приехал.

Из объектов насмешек Хэлла стоит особо отметить Прибыловского и его друга Фельштинского, который совместно с Литвиненко написал подлинный национальный бестселлер «ФСБ взрывает Россию». Если Туровский учился писательскому мастерству у этих трех мэтров, его ожидает блестящее будущее — конспиролога, автора шпионских романов и дегустатора полония.

Лучше бы он более внимательно штудировал в юности журнал «Хакер» и статьи Дани Шеповалова. Тогда он бы помнил, что наши отечественные хакеры не были грязными ворами кредиток и секретов мировых супердержав, а банально искали дыры в разнообразном ПО, незаконно копировали игры и выявляли особенности работы «железа» и модемов, благодаря которым компьютеры становились уязвимыми. Делалось это не для обогащения, а по приколу и из хулиганских побуждений. Заставка, где вас упрекают в просмотре гей-порно с несовершеннолетними, легкий необременительный фишинг, троян, эксплойт — вот, пожалуй, и все, чем могут пособить своей или соседней державе рядовые злоумышленники. Туровский говорит о каком-то «полутайном хакерском сообществе», попасть в которое ему не удалось, скорее всего, по той причине, что его не было.

В кино все не так: ты вычислил врага по айпи или с многозначительным видом нажал кнопку и обесточил весь город. С большим интересом мною была прочитана глава о том, как «Киберберкут» отключал электричество в некоторых областях Украины. Правда, жители Украины за годы независимости настолько привыкли к внезапному отключению электроэнергии, что хакеры бессильны помочь им ее включить. Зато сами украинцы устроили в Крыму блэкаут, попросту подорвав опоры ЛЭП на Херсонщине.

Вы боитесь программистов? Они тоже боятся! У людей с гуманитарным складом мышления в сознании играет раздутая журналистами хакерская паранойя, так, что от любого визга антивируса, наткнувшегося на ломаное ПО, они несут компьютер в ремонт. Иначе он может стать зомби и атаковать штаб Навального. В это время айтишники представляют, как их прекрасное юное тело тащат за ноги в пативэн для услады товарища майора, а грубые руки ментов щупают их драгоценные SSD c шотаконом и рориконом. Во всем этом виноваты журналисты, пишущие то о кибератаках, то о новых законах. А товарищ майор… Он, несомненно, знает, как конфисковать компьютер в качестве вещдока, и может банально затребовать ваш домашний адрес у вашего провайдера. «Прогосударственные хакеры» ему ни к чему.

Истории успешных хакеров впечатляют. Вот мужик получил политическое убежище в Финляндии, сославшись на то, что власти вымогают у него «кибероружие». Я тоже так хочу. А вот юный школьник в лихие девяностые понял, как бесплатно юзать фтп провайдера, когда батя отказался оплачивать интернет. А потом Миша занялся «варезом». Запутинцы этот варез душили-душили, но на первом заблокированном и сейчас найдется все. А вот Кирилл создал хакерскую группировку «Содом». Молодец, Кирилл! Скоро ты вырастешь и будешь саботировать выборы президента США. А вот группа отважных школьников взламывает имейлы с паролем qwerty. А вот бедный мальчик, у которого «недостаточно мощный компьютер», пишет код в школьной тетради, а не в блокноте на своем маломощном, как все нормальные дети. Читая это, сам поневоле начинаешь ощущать себя хакером.

Ну, что «Хакер» был культовым журналом, объяснять, наверное, нет смысла, тут Туровский прав. Однако виртуальные грабежи банков и в девяностые были сомнительной авантюрой. Далее мы узнаем, что распознавание лиц в соцсетях — это хитроплан ФСБ с целью ловить оппозиционеров. Замечу, что и просто аккаунт в фейсбуке с горячими призывами свергнуть Пу, как правило, палит ваши личные данные. Да что там, ваши личные данные есть в любом паспортном столе, вы все под колпаком у ФСБ. И еще много увлекательных историй о взаимной любви и ненависти хакеров и спецслужб расскажет нам Туровский.

Можете воспринимать эту книгу как увлекательный триллер об отважных хакерах из организации «хомячки» и коварных российских спецслужбах, но за чистую монету все эти истории принимать, наверное, не стоит. И до Дани Шеповалова в плане стиля Туровскому еще очень далеко, но я надеюсь, это не последняя его книга на данную тему.

Скопирую цитату из рецензии Ольги Погодиной-Кузьминой: «Они росли в семьях советских инженеров, в юности читали киберпанк и научную фантастику, покупали на рынках клоны компьютеров IBM — и вдруг оказывались на хакерских форумах, которые часто заменяли им тоскливую русскую жизнь за окном: грязные улицы, бедность, пустое и пугающее в своей неопределенности будущее». Большинство айтишников именно такие депрессивные ребята, но они ничего не ломают и не воруют. Поскольку толковый программист и так может достаточно зарабатывать. В целом книжка душевная, забористая, читается легко, помогает вспомнить юность и порадовать друзей. Особенно если у них до сих пор универсальный пароль ситэк астрономиqwerty, как в художественном фильме «Тихушники».

Александр Моцар

Шоб очи повылазили у тех, кто это начал

Больше всего было бутылок из-под вермута, бутылок из-под марсалы, бутылок из-под капри, пустых фляг из-под кьянти и несколько бутылок было из-под коньяка. Швейцар унес самые большие бутылки, те, в которых был вермут, и оплетенные соломой фляги из-под кьянти, а бутылки из-под коньяка он оставил напоследок. Те бутылки, которые нашла мисс Ван-Кампен, были из-под коньяка, и одна бутылка, в виде медведя, была из-под кюммеля. Бутылка-медведь привела мисс Ван-Кампен в особенную ярость.

После рецензии Аглаи Топоровой на этой ниве изящной украинской словесности делать уже, по большому счету, нечего, но я, как украинский колхозник времен Голодомора, все же поищу там заветные три колоска. Добавлю, кстати, что среди моих дальних родственников еще живы свидетели Голодомора, а в моих жилах течет самая настоящая украинская кровь (1/16). Как и в ваших жилах, дорогие читатели, в разных соотношениях с русской. Посмотрим, есть ли в этой книге золотые колоски гуманизма, пацифизма и желания вернуть все как было до 13 года, и здесь я не только о территориальной целостности Украины.

Во-первых, скажу, что сама по себе повесть отличная, только герои в ней жалкие. Отличная эта повесть потому, что короткая. Моцар, пожалуй, единственный сознательный автор, который не стал растягивать полторы идеи на четыреста страниц, но сказал больше, чем остальные. Моцар отлично владеет кацапской мовой (лучше многих кацапов) и местами пишет не хуже своего любимого Хемингуэя.

Эта книга — о духовных исканиях киевской творческой интеллигенции в 16 году. Жил себе писатель, широко известный в узких кругах, мучился от желания что-то написать и отсутствия темы. Вдруг вернулся сосед из АТО. Пять дней молодой сосед пил и шутил с друзьями, а после обложился иконами, включил плеер, сделал себе «золотой укол» и уснул вечным сном.

Киевский писатель огорчился, но и в то же время оживился: он с новой силой захотел ваять повесть «Тыл». Правда, ему крайне неловко и неудобно было идти к родственникам покойного. Встретив приятеля, волонтера Ленца, который часто бывал в зоне АТО, привозя всякую малонужную херню и занимаясь обменом пленных, Лутковский бухает с ним, точь-в-точь как герой повести «Прощай, оружие». Обсуждает творческие планы и долго и мучительно рефлексирует на тему, куда идет Украина, кто виноват и что делать. Ленц говорит, что для успешного написания повести необходимо выяснить, что думает народ. Нет, конечно, не в местном гей-клубе «Булочная №1», а у простых людей с нашего двора. А то не совсем понятно, почему Олег покончил с собой. Нормально же все было. Автору и вам, дорогие читатели, все уже понятно. Парень психологически не выдержал реалий братоубийственной войны и нашел единственный выход из этого ада. Но нашим двум хемингуэям этого мало. Сперва нужно как следует выпить. Они пили и на Майдане, где вообще-то был «сухой закон», но творческая интеллигенция на него клала. А то стихи без топлива не больно-то почитаешь. А в это время какая-то тетка кормит объедками большого жирного кота.

Основательно нажравшись в теплый весенний день, порефлексировав и упомянув несколько писателей и философов, два товарища берут найденный на улице увядший букет и идут с ним в магазинчик «Вина Крыма» к девушке Ане. Та говорит, что приезжал, мол, брат из Крыма, они пересказали друг другу свой телевизор и чуть не поругались. Самоубийцу она вспомнить не может. Ну, он был из ультрас киевского «Динамо», и это все, что о нем нужно знать.

Там же два товарища встречают жирного приятеля, который работает на ТВ и хочет снять репортаж о герое АТО, но, узнав о «золотом уколе», берет свои слова назад. Мол, скажут кацапы, что все украинцы наркоши. Да и пиариться, давая интервью о смерти Олега, Лутковский не хочет.

Еще больше нажравшись, набравшись смелости и перетерев о судьбе Украины и украинцев с писателем Сикорским, товарищи все же идут на поминки Олега. Чувствуют они себя там крайне неловко: безутешная мать угощает их, наливает водки и просит помянуть Олега, но кусок не лезет диванным воинам, поэтам, философам и политологам в горло.

«Шоб очи повылазили у тех, кто это начал», — тихо говорит бабушка покойного. «Кто все это закончит?», — спрашивает мать. Тут бы и занавес, но к философам, поэтам и политологам присоединяется подвыпивший священник в джинсах, которому тоже хочется высказать свое мнение: «Верят-то искренне. Но многие уже не в Бога верят, а в государство. Персонифицируют его, обожествляют, славят его и молятся ему. И герои у них не «за други своя», а во имя того же государства, и славу кричат только государству и его героям, и за святых их почитают. Такая вот подмена. —Спокойно ответил Рощин. — Всё перепутали. Так бывает. И их божество — государство — требует кровавых жертвоприношений, как и всякий идол. И вот несут ему жертвы. И сами с восторгом становятся добровольными жертвами. И Бога принесут в жертву этому идолу, если Бог окажется непослушным и не поклонится их новому богу, их государству, им самим. Точно так как и тогда принесли…»

И творческая интеллигенция отдыхает после пьянки, устав тянуть бессмысленную лямку бытия и слушать пересказы Фукуямы. «Конца истории», конечно, не будет, человек никогда не перестанет пытаться возвыситься над другими и унижать или уничтожать их, чтобы ему было хорошо. И никакая либеральная демократия не удовлетворит иррациональные деструктивные желания тщеславных или даже самых обычных людей.

«Все эти разговоры — осмысленные и бессмысленные — сплелись в паутину, и в этой паутине запутался и сам Лутковский, и многие кого он знал, с кем говорил, с кем выпивал. Как будто все эти люди и сам он пытались отговориться от реальности, заглушить её водкой и разговорами и из этой болтовни не было выхода. Стоило только заговорить более честно, а главное непредвзято на тему войны, то и собеседники и он сам старались как можно быстрее уйти от подобного разговора, досадно отмахнуться, закрыться на все замки и оставаться в своём тылу, где всё привычно и комфортно, даже война, потому что она здесь телевизионная и её всегда можно переключить. И это не было цинизмом, это было инстинктом самосохранения».

Кстати, я, как официальный представитель Кацапстана, вовсе не считаю соседей «наркошами». И где-то в степях Восточной Украины какой-нибудь очередной ежик, задолбанный всеобщей рефлексией и звуком рвущихся вдалеке снарядов, тоскливо думает: «Не может же быть, чтобы всё плохо и плохо — ведь когда-нибудь должно быть хорошо!»

Мария Лабыч

Шмараков и Бренер насилуют труп Уайльда кровавым шмяком граней айсберга-пудинга революций

Вы, конечно, помните, как в позапрошлом сезоне Мария Лабыч отважно вышла в финал с книгой «Сука». Книга была замечательная, с детальной проработкой матчасти и бешеным драйвом. К сожалению, Лабыч, видимо, любит матчасть и драйв больше, чем все остальное. Пара соперников-искусствоведов заставили эту сильную женщину восхотеть превзойти их по всем статьям. В итоге мы видим культурологическую ядерную бомбу, помноженную на триллер и сюрреалистический язык.

Героиня этой книги — Полина Радзивилл, красивая женщина неопределенного возраста, этакий Дориан Грей, который убивает не художников, а их работы. Забирает куски старинных фресок, дописывает их материалами, наструганными с безымянных фресок давно уничтоженного храма, и продает подпольным коллекционерам. Избыток сведений о живописи, заправленный ядом с русской горчицей, производит на читателя неизгладимое впечатление.

В самом начале Полину связывают отношения художник-модель с неким Скульпором, а затем — Кукольником, который делает с нее пугающую полноразмерную гипсовую копию и сживается с этой галатеей, как с идеальной девушкой, но в то же время осознает ее несовершенство перед оригиналом. Риветт, Уайльд и Неанф Кизикский нервно курят в сторонке, вопрошая, зачем это. Вскоре леди Радзивилл уже занимается своим вандализмом в российских монастырях. Я понимаю, что в девяностые многие рубили на куски иконы, чтобы вывести чужое, а иногда и свое имущество за границу, но вывозить фрески… Попытка вывезти иконы или картины — это само по себе триллер. Выбитая из стены фреска, которую везут через границу, — нонсенс. Даже если у тебя полный подвал фресок, в России ты нищий. Их скорее закрасят, чем купят. Шмараков точно не повез бы фреску на аукцион. Бренер, конечно, хулиган, но не настолько. Ну да ладно, посчитаем это литературной условностью.

Некий «Элджернон» покупает у Полины подделки фресок для отправки богатым коллекционером. Шантажируя Полину, он угрожает посылать от ее имени грубые подделки, наляпанные им лично на гипс из дошкольного набора «ваятель». И тем самым уничтожить ее репутацию. Полина встречается с шантажистом и узнает юного реставратора, коий до того на ее глазах возился с фреской, фрагменты которой Полина украла. Начинающий мошенник-богомаз Иона Гроссман в обмен на свое молчание требует обучить его тонкостям ремесла. Неуклюжий юнец оказывается благодарным слушателем и талантливым художником, его удивляет и пугает эксцентричность Полины.

Иона становится все более талантливым копиистом, но Полина понимает, что он и сам хороший художник, и подделывание шедевров только мешает его творческому росту. Он, мол, способен добиться всего и без подделок. Затем начинается невразумительный триллер, когда Гроссману нужно сорок штук. После Полина от его имени хочет продать на престижном аукционе свою гипсовую куклу, а также его набросок глаз «Демона» Врубеля. Ионе приходится вживаться в образ успешного коллекционера. И тщательно, с любовью отлитая кукла продается дешевле, чем сделанный на коленке набросок, поскольку имя автора куклы не стало мегапопулярным. «Они схавали моего Врубеля», — радуется Иона. А Полина отдается во власть болезни и безумия, шедевров художника Рабусты, пудинга и кровавого шмяка (насколько мне удалось понять).

Скажу немного о языке Лабыч. Излишняя образность и экспрессивность утомляют читателя и не позволяют отличать важные для автора моменты от проходных. Книга не может состоять из одних, прости Господи, эпитетов, сравнений и метафор. К чему все эти изысканные выражения вроде «двухвостый фрачный человек», «акуцион потек», «барахтаясь в мелкой луже угасающей надежды»? Иногда это вообще напоминает текст, написанный нейросетью: «Каждый – космос! Они отнюдь не уступали флагману. Но то первое имя, подобно грани невинности, навечно останется особняком».

Как говорила одна из героинь Риветта, обучая юных и порывистых девушек актерскому мастерству, «мы не слышим ничего, кроме твоей громкости».

Полина, прости, мы уже видели фильм «Инкогнито» про художника, который подделывает портрет отца Рембрандта, и это не представляется нам новаторским и актуальным. Книга написана отлично, но про Суку лучше было и одного Шмаракова читателям более чем достаточно. А в Китае, говорят, есть целые деревни, где население рисует по одной картине Ван Гога за полчаса.

Марта Кетро

Когда внимания хочется, а сказать нечего

Среди последних выживших читателей, которые сами не являются писателями, блогеры обычно вызывают негласное осуждение, а блогерки и вовсе характеризуются аббревиатурой «ТП». Это несправедливо, поскольку в наши дни у каждой собаки, кошки, лисички, рыси или мини-свиньи есть свой блог либо канал на ютубе, и писателю тоже не зазорно иметь оный. Однако каждый блогер должен знать, что роман и пост в жеже это очень разные жанры. Романы пишутся не для собирания лайков и не для того, чтобы утереть нос маме Татьяныча.

Бывает, что издаваться хочется, да почаще, это все-таки деньги, а сказать особо нечего. Не страшно. Всегда можно сказать что-то о женщинах. Берем за образец какую-нибудь книгу Дорис Лессинг, которую все равно никто не читает. Допустим, книгу о стареющей одинокой женщине в постапокалиптическом мире, которая встретила юную девушку и завязала с ней крепкий броманс. Героиню можно назвать Дорой, а действие будет происходить в каких-нибудь условных США, потому что дамы из одноклассников любят все английское, французское, романтическое и непонятное. Ну не Дашей же ее называть. Будем впихивать читателям банальности про женственность, материнскую любовь, единение с матерью-природой и еблю с молодыми парнями. Будем размазывать женскую мудрость и «символогию» на много-много страниц с безликими персонажами и долгими разговорами. Первый длиннопост будет о том, что даму вовсе не страшит климакс. Наоборот, в мире будущего старым мужикам будет стыдно трахать молоденьких, а у этой самой Доры будут молодые любовники, которые «словно бы видят за ее спиной Бога». Второй длиннопост будет о родителях, который бросили подросшую Дору с энной суммой денег и уехали путешествовать. Еще будет пост о мексиканском мальчике-уборщике, с которым Дора встречалась в детстве, о муже Элрое, на которого Доре плевать, и о сыне Гарри, на которого тоже, в общем, плевать. Дору больше волнует ее прическа. Действие еще не сдвинулось ни в каком направлении. Кругом Потоп и постапокалипсис, но в доме у Доры есть электричество и горячая вода, еда какая-никакая тоже есть. «А что же тогда превозмогать?» — спросят последние уцелевшие читатели. А ничего. Можно превозмогать себя, чтобы одолеть еще 188 страниц. Однако, если бы мне дали эту книгу просто так, у меня вряд ли возникло бы желание ее дочитывать.

Побродив сто страниц по дому и помывшись в душе, Дора встает на самокат и едет куда-то, очевидно, искать Гарри, лучшую долю и фрагменты распавшейся цивилизации. Встречает двух симпатичных молодых людей у костра и беседует с ними обо всяких важных вещах, например, о сексе и о маме одного из них. Встречает девушку-полумексиканку Си (Сиело) и долго беседует с ней о структуре и укладке волос, а также о лишнем весе и обо всем таком, что обычно волнует обитательниц соцсетей. Си долго вспоминает свои отношения с мамой и сверстниками. На сто двадцатой странице юная мексиканка вспоминает, как ее пытались изнасиловать подростки, которые из-за слишком вольного поведения считали ее шлюхой. И так они и пытались и пытались до самого школьного бала, а потом затащили ее в какой-то сарай и… это несомненно, актуально для феминисток. Вы не напомните, о чем была книга? О какой-то женщине в состоянии менопаузы, которая ехала на самокате по своему пути. Сиело уезжает на велосипеде искать папашу или другого подходящего мужика. Дора вспоминает Гарри Поттера. Ну не Фукуяму же ей вспоминать.

Самокат разряжается, и Дора отправляется дальше пешком, беседуя с каждым встречным-поперечным, размышляя о нелегкой женской доле и вообще о трудных людских судьбах, мучительно какая в кустах после еды из концентратов и моясь из кружки. Знакомится со старыми байкерами непонятно зачем. Созерцает окружающий мир и начинает все лучше разбираться в нем. Вспоминает мать. Знакомится с женщиной Ленкой из Восточной Европы, которая, как и юная мексиканка, начинает рассказывать о своей жизни. Они расчесывают друг другу волосы перед сном, в этом для Инны Юрьевны, очевидно, заключается какой-то сакральный смысл, как и в маникюре. Дальше я пересказывать не буду, потому что это «спойлер». Сообщу только, что героиня все шла и шла, набухая мудростью, человечностью, любовью и состраданием к людям, вспоминая сына Гарри, разражаясь монологами в стиле Маргарет Митчелл и пр., пока не дошла до дедушкиного дома и не воссоединилась с Гарри, устроив триумф женственности и материнства.

В аннотации читателю обещаны прямо-таки золотые горы:

«Новая постапокалиптическая реальность, которая отзывается на человеческие страхи и ожидания, новый мир со своими законами и правилами — и вечные переживания, вина, страсть и любовь, которые не покинут людей, что бы ни случилось со старушкой-Землёй. Острый психологический роман о путешествии, через меняющийся непредсказуемый мир — к океану, через отчаяние — к любви. Эта книга о ранах и исцелении, о странной реальности, в которой происходят яркие встречи, и о том, что самые тяжёлые утраты иногда оказываются не окончательными».

Сам текст напоминает рассказы назойливой парикмахерши о ее поездках на дачу, о прогулках в лес за грибами и ягодами, о соседях по садоводству и о взрослом сыне, который ее редко навещает. В ее словах о материнской любви вы слышите оттенки фальши. Вам уже хочется уйти, но Инна Юрьевна все еще дерет ваши волосы расческой и пшикает лаком. И да, в этой книге большие поля и крупный шрифт.

Бренер

Фавн отдыхает от культурных институций

Бренер в этом сезоне, очевидно, отдал Марии Лабыч свой терновый венец культурологического оргазма, бредовости, неистовства и невнятности и написал простую историю о том, как они с Барбарой Шурц скитались по Европе, знакомясь с разного рода неформалами и перенимая их жизненный опыт. Это легко читаемая книжка с картинками, почти такая же милая и добрая, как «Бродяги дхармы». Отличная вещь, только градус дальше снижать не надо.

Приехав в Барселону, Бренер с Барбарой нашли сквот в здании бывшего театра. Соседи не показывались, и художники думали, что сквот идеален. Поскольку у них не было денег, они добывали пропитание так же, как группа «Война», безработные наркоманы А. Гальпера и дети-хиппи из фильма «Капитан Фантастик», а именно — освобождали еду в лавках деликатесов.

Затем нагрянули какие-то местные уркаганы и заставили актуальных художников мыть полы и сортировать гнилые фрукты. Бренер и Шурц ушли, размышляя об эфемерности счастья и свободы. И вскоре нашли другой сквот, населенный неформальной творческой интеллигенцией.

Надо сказать, у сквота Кан-Кун были реальные владельцы, которые все время пытались выгнать богему, то бульдозером, то постановлениями суда, но свободные люди, не желавшие платить за жилье, долго держали оборону. Бренер и Шурц подружились с другими обитателями сквота — интеллектуалом Вилли, обаятельным художником Виктором, грозной и энергичной студенткой театрального института Хавьерой, барабанщиком и любителем Хайдеггера Даниэлем — а также с их гостями из других сквотов.

Дерзкий и циничный с «официальными», легитимированными деятелями искусства, Бренер стал спокойным и почти стеснительным человеком рядом с никому не известными неформалами. Вскоре он начал ощущать разницу между ними и собой, причем не в свою пользу:

«Вот в чём мы разнились: они жили своей нераздельной формой-жизни, а я был раздроблен, как грецкий орех под молотом. Они познали становление, метаморфозу, трансформацию, а я запрел в своей расколотости. Кричал им ртом «осанна!», а сам белые ручки берёг. Жил в Кан-Куне, а помышлял о каком-то «художестве». Ел со сквоттерами, а потом бежал в Музей Пикассо глядеть на его «Менины». Лицезрел живых полубогов, а оставался идиотиной. Любовь (а я любил тварей Кан-Куна) может быть уродливой, словно зависть и жадность. Я обожал этих ребят, как монстр Полифем: единственным глазом во лбу, алчно вперившимся в их тела; растопыренными, трясущимися от желания руками, готовыми обнять, схватить, похотливо облапить. Но почему-то всё-таки не хватал и не лапал: смущение одолевало. А ведь мог бы встать и устроить нечто феерическое — какое-то несказанное пиршество или побоище. Или просто как следует вымыть дом».

В коммуне противопоставлять себя было некому, люди кругом жили свободные, необычные, но в то же время простые и душевные. Даже Хавьера, которая не раз намекала, что актуальным художникам пора бы поискать свой сквот, или русская девушка Таня, которая сочла Александра с Барбарой людьми «второго сорта» (как часто бывает с русскими за границей). Несмотря на благость хипстерской коммуны, Бренер иногда вспоминал, что он воинствующий актуальный художник — например, облил минералкой скучного куратора-докладчика на конференции об Антонене Арто.

Тяга к другой жизни, свободной от общественной системы, денег, вещей появляется у актуального художника. Он испытывает суеверный страх перед черным нищим стариком, плюнувшим в него где-то на автостоянке под Дижоном. Александр боится стать таким, как он, и впадает в истерику.

Герои приезжают в заплеванный, недружелюбный Лондон, где поначалу хоть какой-то интерес к ним проявляет только живущая в сквоте серая кошка (но и та с ними поссорилась).

Бренер размышляет о дальнейшем пути литературы: «Толстой думал, что литература будущего станет запечатленным опытом: рассказом людей, переживших что-то важное и решивших поделиться этим с читателем. Шаламов надеялся, что настанет время для “прозы бывалых людей”, создающих не романы и повести, а документы своей судьбы. Вроде бы я пишу здесь историю своего опыта. Но моим истинным героем является, конечно, не опыт, а его отсутствие: моя неистребимая и уродливая невинность. Та невинность, что подобна полусну и необъяснимой рассеянности, обуревающей героев Кафки. Именно Кафка наилучшим образом описал сновидческое состояние, в котором я провёл долгие годы. Такой сон — не что иное, как существование в силовых полях власти, водящей человека за нос, втягивающей его в водовороты желаний, в воронки образов, в вертиго аффектов. В этом и заключается приключение персонажей Кафки, из которого они не способны выпутаться. А единственное избавление из подобного сна — проснуться и понять, что с тобой происходит. И сбросить морок.

Сонная мечтательность, сковывающая девушек на холстах Бальтюса, очаровывает. Но сон, как заметил Гойя, — это сон разума, и он рождает чудовищ. А ещё, как знали святые, сон — прелесть и дьявол. Поэтому ему стоит противопоставить мудрое непонимание детей, о котором писал Рильке. Или жизненный опыт. В отдельном человеке и в народах должна цениться вовсе не невинность, а выношенный опыт. Однако, согласно Джорджо Агамбену, опыт безвозвратно разрушен: утрачен исторически, истреблён властью, забыт, растоптан. Последней книгой опыта были «Опыты» Монтеня. А всё последующее в настоящей литературе — рукопашная схватка со сном. Величайшим завоеванием полубогов Кан-Куна было то, что они сумели протащить ниточку опыта через игольное ушко своего бегства».

В Лондоне пара знакомится с пожилой анархисткой Джин Вир, у которой под сквот приспособлен целый двухэтажный особняк, где она живет уже десять лет. Вскоре Бренер с Барбарой и итальянской анархисткой, тоже Барбарой, занимают один из пустующих домов по соседству. В этом доме даже есть газ и вода.

«Барбара рассказывала и о своих друзьях — итальянских анархистах. Из её слов выходило, что они лучшие люди на свете. Инсуррекционисты отвергали

все государственные институты и дерзко их атаковали. Как писал Бонанно: «Это легко. Ты можешь сделать это сам или с товарищами. Тебе не нужны особые средства или техническая компетенция. Капитал уязвим, если ты полон решимости действовать». Они нападали на полицейские участки и банки, на промышленные объекты и информационные центры, на корпорации и избирательные участки, на атомные станции и тюрьмы, на бутики и роскошные апартаменты. Бонанно называл это: ВООРУЖЁННАЯ РАДОСТЬ. Слушая итальянскую Барбару, я загорался. И думал: «Каких друзей мы нашли! Как хорошо быть с ними!»

Еще бы не хорошо быть с анархистами, когда проклятые капиталисты оставили вам жилье с мебелью, водой и бесплатным газом. Тем не менее, актуальные художники скучают, пасуют перед горем Джин, которая рыдает из-за болезни сожителя, и часто убегают из комфортабельного района.

Затем Бренер оскверняет статую работы Бэнкси, обливая ее газировкой. Его возмущает, что у «уличного художника» есть свои телохранители и орава агрессивных фанатов.

Возвращается малоимущий пенсионер — хозяин дома, вещи которого актуальные художники уже вынесли на помойку. Другие сквоттеры решают бороться за дом, но Александру становится стыдно. Не беда, в Лондоне полно пустых домов. Перебираясь из сквота в сквот, Александр понимает, что тамошние обитатели бесконечно далеки от его прежних друзей из Кан-Куна, прежде всего в отношении к жизни.

В душном и вонючем Стамбуле Бренер дружит только с уличными кошками. В Париже пара знакомится с еще более продвинутым анархистом Жюльеном, обожателем Фуко и Делеза, издающим журнал «Тиккун». «Жюльен не был вором. Он был мыслителем и стратегом. Он вёл гражданскую войну против капитала, спектакля, контроля, глупости, биополитического порядка. Он противостоял аппаратам власти. И понимал: существу, ушедшему из общества, необходимы многие навыки и умения. Но главное: нужна коммуна. “Коммуна — это то, что возникает, когда люди находят друг друга, понимают, что с ними происходит, и решают идти вместе. Любая спонтанная забастовка — коммуна, любой дом, оккупированный на ясных основаниях — коммуна”». Бренер трепещит перед таким культурным и свободным Жюльеном и понимает, что он сам все же не такой. Он не может принять и это, у него свой, особый путь свободного художника. Ему не нужны чужие коммуны. Они с Барбарой тоже коммуна, и они противостоят всем прочим аппаратам и системам. С вожаком, вожатым они чувствуют себя очень скверно. Размышляя о современной культуре и о себе, Бренер приходит к мысли, что он, по сути, никто, его не удовлетворяет ни одна из имеющихся культурных моделей, ни одно из культурных амплуа. Уход, исход из границ очерченного людьми мира, пусть даже в область воображения — вот что ему нужно.

Все, чему еще научились Бренер и Барбара у европейских неформалов, я пересказывать не буду.

Размышляя о литературе, Бренер пишет: «В большинстве своём авторы книг — вертикальное племя. Подумайте об известных писателях: небоскрёбы. Например, Иоганн Вольфганг фон Гёте. Или, скажем, Солженицын. Или Сорокин. Или Елизаров. Но только не Павел Павлович Улитин. Вот что он сам сказал: “Яблоня стояла с зелёными яблоками, и я возмущался другим: почему ты не можешь посидеть, полежать, почитать спокойно, лениво, неторопливо, почему ты должна всё время торопиться-бежать, ну, почему?” Я как прочёл это, так и обмер. Улитин — мой любимый горизонтальный писатель. А вертикальных я не люблю. Про них хорошо сказал сам Улитин: “Имитация накала идёт полным ходом”»

Эта книга, несомненно, тоже «горизонтальная», и ее приятно читать. Хотелось бы, правда, чтобы «вертикальные» авторы этого сезона доросли до уровня Бренера.

Бориз Бужор

Я обычно стараюсь не задевать личность авторов, когда пишу об их книгах, но сейчас меня терзают три вопроса:

1. Зачем парню с фамилией Медведев брать экзотическую фамилию молдавского шансонье, которая, кстати, ни разу не французская? Ну, хорошо хоть, не Иван Гарден.

2. Зачем в тексте ни с того ни с сего упоминать премию «Национальный бестселлер»? Чтобы критики из большого жюри поняли намек?

3. За каким хреном это номинировали на премию?

В творческих планах на зиму у автора значилось «написать бестселлер» и «купить жене новый телефон». Новый телефон и честность это, конечно, хорошо. Автор успешный режиссер и сценарист липецкого театра. У него молодая красавица-жена и все такое. Он считает себя безумно талантливым и готов покорять литературные вершины. Его коллеги тоже уверены в том, что он безумно талантливый писатель. Но одного желания написать бестселлер и уверенности в своей гениальности недостаточно, ёба, чтобы получилась книга. Мы видим какие-то сугубо бытовые сцены со свадьбой и безвкусными бабскими прическами/нарядами, видим толпу молодой и талантливой молодежи, которая увлечена бабами, литературой, театром, закусками и алкоголем. А также разговорами о своем грядущем величии. Амбициозность это хорошо, кто бы спорил. Но, Боря, то есть Платон, дай нам литературу. То, что ты, к примеру, мелкотравчатый антисемит ака «идейный националист», в контексте отечественного литпроцесса никого не волнует:

«Раньше, когда еще работал в театре, в перерывах между творческими и криминальными приключениями представлял себе женский идеал – фантазировал волосы, пальцы, ножки, грудь, все на свете, кроме национальности. Скажи мне еще год назад, что моей женой окажется еврейка, рассмеялся бы тому человеку в лицо».

Помимо евреев пухлощекий провинциальный алкоголик Платон ненавидит жирных баб и домохозяек, о чем свидетельствует, например, его диалог с подругой Верой: « – Как там твой роман назывался о молодом студенте? А, «Любовь от А до Я». Подтекст в нем так и говорит – мужчина должен быть красивым, заботливым, дарить цветы, на последние деньги покупать драгоценности, даже ради этого пойти на воровство. Идеалы левые создаешь – капиталистические, мол, тратьте побольше бабла на баб. Домохозяйки растолстевшие такое читают и млеют. А суть всех твоих книг, знаешь какая?

– Ну, скажи.

– Что мужики козлы! А все потому, что тебя давно никто не трахал».

Жена-еврейка, впрочем, оказывается неожиданно полезной:

«Ленка вопреки возражениям всего начальства (для всех стало неожиданностью) взяла и приступила к реализации моего текста на сцене... Пьесы молодого автора, который даже года еще не проработал в театре и не имел никаких заслуг, ну не считая пары положительных отзывов в интернете по нескольким рассказам на “Прозе.ру”».

Кстати, стартапер Платон ждет от вкалывающей в театре с утра до вечера жены вкусный ужин и воротит рыло от еды из ресторана, не мужское это дело — печь курицу с картошкой, делать кофе, мыть посуду и т. д. Зато мужское дело — постоянно в самых пошлейших выражениях рассказывать про секс с женой, как будто читателю это интересно. И, конечно, обвинять жену в том, что она задвигает его, молодое провинциальное дарование.

Вся эта безликая пьяная околотеатральная и окололитературная шантрапа, конечно же, ведет нескончаемые интеллигентские разговоры об искусстве и о жизни деятелей искусства. Но очевидно, что у Бренера или того же Моцара герои куда лучше образованы и воспитаны, чем Ленки, Верки, Таньки, Катьки, Васьки и прочие Сычи у Бориза. Самое комичное в этой книге, пожалуй, то, что ее быдловато-мудаковатый герой считает всех кругом недалекими людьми, жену «сучкой» и «спесивой бабой», а себя эстетом и ценителем прекрасного. Например, требует, чтобы таксист вырубил «медлячок».

Горя жаждой действия, Платон вооружается написанной на коленке пьесой «Марш одноногих», выпрашивает у местной администрации и Адама Газизовича площадку в ДК (населенном, как теремок, другими театральными коллективами) и устраивает там свой театр. Дальнейшее действие в книге посвящается этому успешному стартапу, попыткам адюльтера, а также сексу с женой и мелкому домашнему насилию.

Остается только похвалить энергичного Платона, то есть Бориза, то есть Олега за его энергичность. Но, Бориз, сам понимаешь, это ни разу не «Гарри Поттер». Тебе еще рановато строчить мемуары и пытаться в бестселлеры, сперва избавься от шарма «прозы ру», где один графоман нахваливает другого, а третий, встав на табурет, обзывает их графоманами и призывает заняться подлинным искусством. У меня, к сожалению, нет желания вникать в сорта «подлинного искусства».

Городецкий

«Не может же быть, чтобы всё плохо и плохо — ведь когда-нибудь должно быть хорошо», — повторяли мы слова ежика, перелистывая страницы, где героиня вспоминает детство или бухтит с соседкой, герой бухает, литератор размышляет о трудной судьбе своей страны, а народ — народ просто живет, и этого достаточно для литературного шедевра. Мне приходилось иметь дело либо с книгами, неряшливо сляпанными из кучи рассказов, где пес то Тузик, то Бим. Либо с рассказом, который автор, за неимением творческой мысли, намотал на 400 страниц. Либо с короткими повестями, усиленными с тыла «приложениями» (иначе не примут, объем не тот). Американка Линда Сегер утверждала, что в сценарии должны быть завязка, развитие, кульминация и развязка, а между ними сюжетные повороты всякие, но авторы этого сезона доказали Линде, что можно без завязки, без кульминации или даже совсем без ничего. И правда, зачем копировать тупых америкосов? Пусть все эти мисси, сисси и дрисси катятся со своими советами куда подальше, у великой русской литературы особый путь. Она просто идет, что-то бубня себе под нос, а потом «так и просится на экран».

Так вот, у Городецкого рассказ это именно рассказ. «Драма и богословие», проще говоря. Персонажей там ровно столько, сколько нужно. Герои не идут непонятно куда и не разговаривают непонятно зачем. Никакие якутки в натазниках не устраивают показы мод в 1937 и никаких пеликанов тоже не кормят. Сборник объединяет тема постчеловека и веры. Современность незаметно сплетается с будущим.

В первом рассказе блогерка с искусственным ребенком едет к подруге, чтобы понянчить ее настоящего. Подруга, не будь дура, убегает по своим делам, и надолго. Пока неинтересный «реборн» наблюдает за происходящим стеклянными глазами, блогерка возится с новой (живой) игрушкой и думает, как здорово, что она уже готова к материнству. А затем происходит несчастный случай, потому что ребенок это все же не кукла. Молодая мать, вернувшись домой, долго прибирается и злится, что подруга везде напачкала. Наводит порядок в холодильнике, собирается вынести мусор и… Вы, конечно, помните реальную историю о девочке, которая одна в запертой квартире ела стиральный порошок, пока молодая мать праздновала в соцсетях ее день рожденья и собирала лайки. Или историю о женщине из Кронштадта, которая сунула ребенка в ванну с льющейся водой, как белье в стирку, и поняла, что он неживой, только когда у него начала слезать кожа. Собственно, задача литератора не в том, чтобы копировать новости, сплетничать и возмущаться упадком нравов, а в том, чтобы правильно уловить характеры, образ мышления, стиль эпохи. И задуматься, куда идет человечество. Но не открытым текстом. Городецкому удается рассказывать актуальные истории и обобщать человеческий опыт так, чтобы это не бросалось в глаза.

Второй рассказ — про изнывающую от недостатка романтических приключений обеспеченную Настю, которая то пытается изменить мужу с равнодушным сотрудником, то увлекается женщиной в эротическом видеочате, на которую до того тайком фапал муж-программист. И от невозможности найти толкового мужика встречается с этой женщиной. А потом Настя знакомится с новым мужем, и вот она уже беременна. Когда рассказчик предлагает Насте после всех ее сексуальных экспериментов назвать дочь в честь любовницы, Настя с негодованием отвергает такую идею. А что в финале? Рассказчик думает не о мелкой возне жалких людишек, а о космосе: «Сегодня я проснулся от яркого и болезненно правдоподобного сна. Снился взрыв сверхновой, и в этом не было ничего мистического и удивительного: перед сном я читал про химическую эволюцию Вселенной, которая протекает благодаря сверхновым. Считается, что во время взрыва в космос выбрасываются тяжелые элементы, из которых формируются новые звезды и планеты. Мы все состоим из атомов давным-давно погибшей безымянной звезды. Череда катастроф рождает новую жизнь».

В третьем рассказе мы видим службу в свежепостроенном католическом храме где-то на территории Казахстана. Священник из Польши то и дело лезет в твиттер, чтобы получше донести слово Господа, а молодая Лиза, известная распутным нравом, сверкает на несколько метров вокруг своим огромным декольте. Звучит музыка из электронного органа. Прихожане, не сильно вникая в суть происходящего, поют и затем причащаются. Героя, мальчика-министранта, мучит вопрос, почему священник столь явно пялится на полуголую прихожанку. Вне себя от стыда, юный Паша прикрывает олимпийкой приятеля голые сиськи Лизы, идущей к причастию. Лиза с опаской причащается, ксендз в замешательстве. Паша публично кается в своих грехах. Священник, взяв себя в руки, продолжает обряд. Он сам не верит в то, о чем говорит, ведь ни к каким небесным благам в этом здании никто не причастился, зато многие отведали земных. Истошно орет впервые оказавшийся в храме младенец. Все это формальное бессмысленное действо знаменует кризис веры в современном обществе. Стоит, однако, заметить, что во все времена население Европы исправно ходило в церковь, но истинной набожностью отличались лишь единицы, в том числе и среди духовенства.

В четвертом рассказе два четких пацана (религиозный виршеплет и неверующий Сергей, который отказал ему в публикации) пишут друг другу длинные эпистолы о грехе Онана, плотских утехах, страшном суде и муках ада, например такие: «Я всегда знал о твоей религиозности и собственных взглядов не скрывал, но мне казалось, это личное дело каждого и дружбе помешать не может. И искусству, которому мы себя посвятили, это мешать не должно. Да, твои стихи, даже об отвлеченных бытовых переживаниях, так или иначе, сползали к теме бога и трансцендентного, и если иной раз это необходимо, то в остальном выглядит как поминание всуе, о чем я тысячу раз говорил. Никакой дополнительной глубины стихам это не добавляет, а подчас просто портит их. Я думал, мы прояснили ситуацию с отказом, но, как выясняется, ты так ничего и не понял и продолжаешь валить на дискриминацию. Как бы ни было глупо в такой час рассуждать о поэзии, я вслед за тобой закрываю глаза на пасть ада, разверзшуюся у самого моего лица. Если надумаешь присоединиться к нам, пожалуйста, захвати как можно больше продуктов, желательно длительного хранения. И если Христос придет судить нас, он застанет нас бодрствующими» — «В общем, читать всю эту простыню я не буду, потому что и так знаю, что там написано. А еще потому, что мужественный адекватный человек отвечает в таких случаях просто: понял, был неправ. Иди нахуй».

В пятом интеллигентный мужчина душит глиняным фаллоимитатором собственную рано созревшую дочь. Ну, Авраам по велению Господа шел приносить в жертву Исаака, а этот просто так. Но это ничего, главное, что не экстремизм.

И так далее. А в финале Господь уничтожает свое эгоистичное и непутевое творение, всех этих дев марий, магдалин, петров с павлами и авраамов с сосущими постгендерными исааками.

Если вы помните «Туринскую лошадь» — фильм о рассотворении мира, где герои не произносят ни слова, свет гаснет, а поцелованная Ницше лошадь не двигается с места — то сейчас можете возблагодарить Господа за то, что у Городецкого про это самое рассотворение можно читать с большим интересом.

Вообще я не считаю, что светская премия «Национальный бестселлер» призвана в обязательном порядке удовлетворять религиозные искания авторов и населения. Хватит, правда. Вполне вероятно, что сиськи Лизы — это единственное, за чем стоило приходить в костел.

Москвина

Бестселлер для тетушек

Скажу пару слов о книге Татьяны Москвиной. Это легкое, ни к чему не обязывающее чтение о женщинах среднего возраста для женщин среднего возраста. Не сомневаюсь, что у автора давно уже сформировался широкий круг поклонниц (как и у Рубиной, Токаревой, Толстой, Улицкой), и эта книга написана для них. Она состоит из женских разговоров о том и о сем. Если у вас, к примеру, нет соседки или подруги, но вы в ней остро нуждаетесь, читайте Татьяну Москвину. Тетушки в этой книге долго обсуждают, кто баба — тварь дрожащая или право имеет. В итоге, конечно же, приходят к выводу, что баба тоже человек (сорри за неточные цитаты из Достоевского).

Помимо женских бесед за выпивкой и закуской в этой книге вы найдете расположенные по алфавиту суждения женщины о вождении и эксплуатации автомобиля.

У меня есть несколько замечаний по тексту.

Познакомившись с другой женщиной ее лет, рассказчица составляет с ней список «неженских профессий».

Это, по их мнению,

женщины-электрики.

Сантехники и водопроводчики.

Автослесари.

Шофёры-дальнобойщики.

Женщины, профессионально собирающие мебель. Так же и реставраторы мебели.

Часовщики.

Капитаны подводной лодки. Пилоты гражданской авиации (о военной нам неизвестно).

Монахи-отшельники.

Каталы.

Сутенёры (есть только содержательницы бор-

делей).

Чистильщики обуви.

Маньяки-педофилы. Режиссёры и операторы

порнофильмов.

Грузчики.

Составители пособий по охоте и рыболовству.

Машинисты поездов, в том числе поездов метро.

Шахтёры.

Мастера буровых установок.

Промышленные альпинисты.

Газосварщики.

Монтировщики декораций (в театре).

Могильщики. Словорубы на могильных плитах. Санитары в морге.

Пожарные.

Водолазы.

Жонглёры (в цирке). Также силачи, шпрехшталмейстеры и фокусники.

Хакеры. Но говорят, что есть.

Монтажники-высотники.

Президенты России.

Женщин-автослесарей мало, но они есть. Как и женщины-дальнобойщицы (в том числе старушки). Прошли те времена, когда руль грузовика едва мог повернуть мужик. Тяжелую сельхозтехнику не под силу обслуживать и хилым парням, а легковой автомобиль может чинить каждый, кто в этом разбирается. Сборка мебели — достаточно простое занятие для любого, кто хоть раз получал мебель в разобранном виде. Для этого даже не обязательно быть сотрудником мебельного магазина. Можно быть обычным подростком, умеющим читать инструкцию. Реставраторами часто бывают девушки, в интернете нетрудно найти их мастер-классы. Катала — не профессия, а женщин-крупье предостаточно. Сводня — не профессия. Женщины, которые снимаются в порнофильмах, обычно охотно становятся режиссерами порнофильмов. Но Татьяна Москвина вряд ли смотрела, к примеру, шедевры Вероники Мозер.

Первой женщиной-пожарным в России была еще дочь Ермолова. Первая женщина-водолаз Нина Соколова проявила себя еще в 1939.

Валентина Яковлевна Орликова — первая женщина-капитан большого морского рыболовецкого траулера (БМРТ), единственная женщина-капитан китобойного судна («Шторм»), ветеран Великой Оечественной войны, первая женщина в рыбной отрасли страны, удостоенная звания Героя Социалистического труда.

Экипаж катера-тральщика Т-611 Волжской военной флотилии «Семеро смелых», как прозвали экипаж ТЩ-611 сталинградцы. В истории военно-морского флота известен единственный случай, когда весь экипаж военного корабля — от матроса до командира — состоял из женщин.

Про советских летчиц и женщин-космонавтов говорить, я думаю, излишне. Кто там еще, работники морга? Или, возможно, не бывает женщин-алкоголиков? Все бывает.

Маньяк хоть и не профессия, но женщины-маньяки не редкость для любого, кто не забанен в гугле. В списке, кстати, не упомянута профессия «палач» — обратитесь к истории «Тоньки-пулеметчицы».

Женщины-президенты в России появиться, конечно, не успели, поскольку Собчак не имеет авторитета у масс, но нам вполне хватает четырех императриц.

Если бабушку на дороге обогнал «козлик с вилкой в жопе», это вовсе не значит, что он не уважает женщин. Это значит, что он не уважает всех участников дорожного движения и/или сильно опаздывает.

«Собака-бояка» это не женщина за рулем, а любой начинающий водитель, который хорошо помнит ПДД, но еще не развил скорость реакций.

Крайняя левая полоса на автомагистрали и в сельской местности предназначена для опережения, обгона и поворота налево, а не для владельцев джипов. Скорость в средней и правой полосе, разумеется, ниже.

Девяносто второй и девяносто пятый бензин не разливаются «из одной бочки». Да, действительно, есть хорошие и плохие заправки, с низкокачественным и высококачественным бензином, есть разные присадки. Конечно, машина со стороны пыхтит всегда одинаково, вопрос только в том, когда вам в очередной раз придется искать женщину-автослесаря.

Действительно, двигатели разных марок автомобилей и разных лет предназначены для топлива с разным октановым числом. Октановое число топлива с непонятной заправки вообще никто не знает. Возможно, его и правда льют из какой-то одной бочки. Пользуйтесь заправками хорошо известных компаний. В некачественном бензине могут обнаружить избыток серы, спирта, эфира и бензола, воду, ароматические углеводороды, дизельное топливо и даже сырую нефть. Если вашу машину трясет и дергает, увеличен расход топлива, включился индикатор «проверьте двигатель», значит, вам пора промывать топливную систему, чистить форсунки, менять свечи и благодарить Татьяну Москвину. Так что купите справочник по эксплуатации вашей модели автомобиля, прочитайте его, и будет вам счастье.

Вдогонку скажу еще, что «всесезонные шины», конечно, помогают экономить, но при наледи на дорогах нужны шипы. И всякое такое.

Замшев

Петрушкина не читал, но осуждаю

В советское время было не то чтобы модно снимать и писать про Великую Отечественную. Просто это был беспроигрышный вариант. Если Тарковскому приходилось долго уламывать чиновников Госкино, чтобы снять «Зеркало», то со сценарием о войне можно было начинать съемки. А если ты был сыном чиновника из Госкино, ты мог лепить посредственный фантастический фильмец, пока твой батя мурыжил великого русского режиссера с его «Солярисом».

Позже таким беспроигрышным вариантом стали, конечно, сталинские зверства. Что бы ни заявили бывшие узники ГУЛАГа — все принималось на веру и становилось поводом для охоты на ведьм. Что бы ни нафантазировал автор, публика жадно кидалась это читать, смотреть и обсуждать. Можно писать о сталинской эпохе как Шаламов, можно как Абрамов, можно как Солженицын, можно как Рыбаков, как братья Вайнеры… Да даже как Войнович или Сорокин — ничего плохого не будет. Только не пишите как Фадеев или Замшев, не устраивайте суд истории. Вполне естественно, что в условиях тоталитарного режима все жители СССР так или иначе были его пособниками и/или жертвами.

Позволю себе процитировать отзыв сына композитора, обвиненного в сотрудничестве с МГБ: «Только что прочел “Концертмейстера” Максима Замшева. Так как я не литературный критик, то напишу только о том, в чем до некоторой степени разбираюсь. На мой взгляд, у этого романа есть сверхзадача — объяснить читающей публике, что композитор Локшин (мой отец) был оклеветан “органами”. С этой задачей роман справляется. За что автору — спасибо. Вот одна фраза из романа, с которой я категорически не согласен (стр. 466): “Рихтер, друживший с Прозоровой, настраивал всех знакомых против Шуриньки, подговаривал не общаться с ним ни под каким предлогом”. Я абсолютно убежден в том, что Рихтер всех “настраивал” и “подговаривал” не потому, что хотел удружить своей подруге, а по распоряжению все тех же “органов”».

Роман Замшева вроде бы представляет собой связь времен и поколений. Однако текст являет собой мешанину из эпизодов разных лет. Основной стиль романа — это пересказ событий и бытовых подробностей, не несущих какой-либо идейной ценности. Редкие драматические сцены лишены драматизма. Роман перенасыщен второстепенными персонажами, не влияющими на развитие сюжета.

Уже первая страница навевает невыносимую скуку. На дворе восьмидесятые. Товарищ Лев Норштейн долго размышляет о великих композиторах, о советской музыке, о своих коллегах, о дочери, о внуках, о покойной супруге Машеньке. И о Шуриньке Лапшине, который, возможно, был стукачом когда-то еще при Сталине.

На 14 странице товарищ Норштейн делает зарядку. Это вносит некоторое разнообразие в пересказ биографии самого Норштейна и его знакомых. Затем товарищ Норштейн завтракает с дочерью Светланой, ведя малозначимые разговоры. Вот мы видим любовную идиллию внука Димки с девушкой Аглаей, а вот и внук-диссидент Арсений пришел. Зачем он пришел? Ведь он столько лет не общался с матерью. Но нет, интригу раскрывать автор не спешит, ведь можно помучить читателя еще страниц сто. Димка лишний персонаж, как и Аглая, и Света, и многие другие. К чему их посиделки на скамеечках, на кухонных табуретах и т. д.?

На странице 19 (год на улице 1948) появляется опиатный наркоман Шуринька Лапшин, ну прямо герой Уэлша. Мы ни за что бы не догадались, что это великий советский композитор. Он идет, мечтая о дозе морфия, и размышляет. «Завтра можно будет зайти к Льву Семёновичу, он живёт в двух шагах от Люды, — отвлекал себя от боли Лапшин. — У Норштейнов такое милое и гостеприимное семейство».

Шуринька, заклинаю тебя, Христа ради, сходи ты в МГБ СССР, настучи на этого гостеприимного Норштейна, чтоб ни дна ему ни покрышки, пусть его расстреляют в самом начале, чтобы не рубили ради таких норштейнов вековые сосны и не загрязняли реки нашей великой Родины. А потом и сам сделай себе «золотой укол».

На странице 30 мы видим плагиат из «Мальчика Мотла», где вместо яблок воруют груши.

А вот на дворе 1953 и Света размышляет о своей личной жизни. Вот она вышла замуж за Олега, родила двух детей, дети подросли, она поссорилась с мужем и старшим сыном Арсением. Зачем нам эти подробности? А пес ее знает.

«Свету тяготило то, как она одета. До СССР по понятным причинам не докатился модный переворот, совершённый Кристианом Диором в 1948 году, и советские женщины в большинстве своём до середины пятидесятых носили весьма скромные и очень похожие друг на друга наряды». Это, кстати, незакавыченная цитата из интернета, статья называется «История советской моды». Ну хорошо хоть, у горюющей без Диора Светы не было натазника, мало ли что может с горя напялить советская женщина.

А вот Люда устала носить из больницы морфий и Шуринька Лапшин в своем сорок восьмом опять мучится от ломки. Как и читатель, вопрошая, когда кончится пересказ и начнется собственно книга, где тут завязка, где проблема, где тема, где характеры, важные детали и так далее. И главное, кто все эти люди? Кто такие эти Шнеерович, «алкоголик Сенин-Волгин» и, прости Господи, Аполлинарий Отпевалов? Кто такие Норштейн и Лапшин? Норштейн, вроде, выдающийся советский мультипликатор, а Лапшин — герой фильма Алексея Германа-старшего. Это вообще исторический роман или, как теперь модно говорить, «фантасмагория»? Почему тогда Сахаров и Солженицын не стали Рафинадовым и Неполживым? Почему Пастернак не стал Петрушкиным для полноты эффекта?

А вот талант юного Арсения Храповицкого открывает Д. Д. Шостакович. Мы не совсем понимаем, почему Арсений талантлив. Казалось бы, книга посвящена музыке, но мы видим только репетиции, конкурсы, закулисные переговоры и концерты, и ни капли эстетики здесь нет.

Связи героев с творчеством строятся примерно так: «Через четыре года опять планировался конкурс Чайковского. А вдруг? Конечно, неконсерваторцев туда допускают крайне редко. Однако бывают же исключения». Конечно, юного Арсения волнует победа в конкурсе, а не творчество великого композитора. И вдруг ему на руку падает им же поднятая крышка рояля. Ну что за скверный анекдот.

А вот на 74 странице уэлшевский наркоман Шуринька услышал чей-то тайный разговор о Сталине. Автор пытается начать обещанную критиками головокружительную интригу. Но поздно, проклятый нацбестовский чекист уже написал рецензию.

Если у вас уйма свободного времени и вы без ума от быта послевоенного СССР, а также от Уэлша, то эта книга для вас. Очень в России полюбили «реконструкцию», особенно после случая с «сиром» в треуголке, который отпилил руки кубанской Жозефине. Реконструкция Замшева добротная, детальная, тяжеловесная и отменно длинная. Но истории его героев не заденут читателя за живое, даже если он случайно докопается до сюжета в этих исторических пластах. К тому же, в списке этого сезона есть более умелый реконструктор и детективщик. Добавлю, что проще было бы написать книгу из серии ЖЗЛ об Александре Локшине, а не вымучивать роман и не коверкать фамилии.

И да, если вы учитель в средней общеобразовательной школе, а зажравшиеся дети не хотят читать Толстого и Достоевского, потому что это скучно и типа не актуально, дайте им «Концертмейстера». Скажите, что это смелый и яркий психологический детектив, где много хорошей музыки и борьбы с кровавым режимом:

«Год 1947-й. Медработник Людмила Гудкова крадет из больницы морфий для своего друга композитора Александра Лапшина.

Год 1951-й. Майор МГБ Апполинарий Отпевалов арестован как соучастник врага народа, бывшего руководителя МГБ СССР Виктора Абакумова, но вскоре освобожден без объяснения причин.

Год 1974-й. Органы госбезопасности СССР раскрывают сеть распространителей антисоветской литературы в городе Владимире.

Год 1985-й. Пианист Арсений Храповицкий звонит в дверь собственной квартиры, где он не решался появиться более десяти лет.

Каким таинственным образом связаны между собой эти события?

Как перебороть себя и сохранить в себе свет, когда кругом одна тьма?

Об этом и о многом другом роман Максима Замшева».

Погодина-Кузмина

О романе «Уран» другими критиками было сказано уже немало теплых слов, и к ним я прибавлю несколько своих.

Во-первых, что вообще редкость в наше время, этот роман отличается новизной темы. Другие авторы привычно мусолят Сталина и Берию. Погодина-Кузмина поднимает малоизвестную тему «лесных братьев». Она берет за основу историю «Комбината №7» в Силламяэ — градообразующего предприятия, выстроенного после Великой Отечественной заключенными и занимавшегося добычей окислов урана из диоктинемового сланца. Мирный и немирный атом стал популярен в последние годы благодаря сериалам «Чернобыль» (о том, как проклятый совок нарочно угнетал жертв радиации) и «Дау» (о том, как великий украинский ученый Ландау протрахался весь фильм назло советской власти). Гораздо проще эксплуатировать громкие имена и крупные катастрофы для привлечения внимания публики, но Ольга не идет легким путем.

Во-вторых, на обложке не зря указано, что это роман-реконструкция. В романе все серьезно, никакого постмодернизма. Персонажи носят аутентичные советские подштанники или батистовые панталоны с кружевами, в зависимости от того, кто лучше устроен. Правда, иногда автор позволяет себе вольности, к примеру, вставив аллюзию на «Красную Шапочку», «Диких лебедей», на историю Павлика Морозова или на пьесу Горького (грубая и независимая, но добрая женщина Квашня, которая хоша и баба, но выражается не хужее Распутина и вызывает дождь при помощи чудотворной иконы). Однако книга не превращается в похабное шоу «за стеклом», как у Хржановского.

В-третьих – да, разумеется, Погодина опытный драматург и «умело простроила арки для героев», а также, замечу, проработала и сами образы, так выпукло (выражаясь языком советской критики), что некоторым героям, вроде Ниночки или шофера-насильника Ищенко, хочется сходу прострелить затылок. Правда, герои в этой книге разносторонние, та же Ниночка или муж Таси вызывают то ненависть к мерзкой твари, то симпатию. Гаков сочетает в себе высокие и низкие черты характера, ведет двойную жизнь. Эльзе — то примерная советская школьница, то партизанка. Она разрывается между любовью к русскому парню и сочувствием своим братьям. Трудолюбивая Тася вызывает не только уважение, но и презрение за то, что молча терпит насилие и сострадает обидчикам. Воронцов внешне — образец советского инженера, откровенный недотепа, который не может, со своими больными легкими, вытребовать себе приличное жилье, какое полагается квалифицированному строителю коммунизма. В прошлом он опытный диверсант и сотрудник органов, в настоящем, как герой Жене, мечтает о теле молодого вора из своей бригады и вынужден принимать ухаживания доброй соседки. Лёнечка, внешне идиот и бабник, дерзкий с другими заключенными, в прошлом людоед, готов на все ради личного комфорта. В то же время он помнит о высоком предназначении человека, пытается приобщаться к культуре и в финале спасает женщину ценой своей жизни. Муж Таси Игнат — то домашний тиран, то обиженный на весь мир и жену подросток. Павел внешне — обычный советский комсомолец, романтически влюбленный в эстонскую девушку. На деле — предатель своей возлюбленной и ее семьи. Лесные братья — то герои, то убийцы и дармоеды, которые в тягость своей семье.

На фоне всеобщего в этом сезоне нежелания строить хоть что-то в сюжетном плане и разрабатывать характеры персонажей именно опыт драматурга выгодно отличает автора этой книги. И — то, что книга интересная, это достоинство, а не дань проклятому мэйнстриму, который еще хуже кровавого сталинизма. Спойлер: умрут плохие герои, их не жалко. Да и зачем, собственно, убивать хороших? Лесные братья, как и русские строители и ученые, спокойно доживут до распада СССР, каждый со своей правдой. И даже товарищ майор (который не такой уж зверь в душе) найдет свое недолгое счастье с простой трудолюбивой женщиной. Тут, конечно, тоже не обошлось без легкого стеба над читателем — сюжетной линии со сладким воренком, который находит то доброго друга-доктора, то любовника-инженера, то давно потерянного папеньку в лице начальника лагеря. Мол, хотели мыла, дорогие товарищи, так получайте свою рабыню Изауру и Урана, который, вопреки канону, оплакивает Кроноса.

Эта страна пережила войну, пережила она и сталинскую эпоху (а Эстония пережила диктат СССР). Не случайно в книге выбран переломный момент, когда Берия пытается — бесполезно — удержать ускользающую власть. Мотив двойной жизни, противоречивости существования и мышления советских людей, пронизывает всю ткань романа:

«Два противоречивых мира существовали в сознании Арсения Гакова, почти не соединяясь между собой. Простой и ясный мир труда, справедливости, всеобщего счастья. Солнцем этой вселенной был рабочий человек, гимном — хор миллионов голосов, славящих родину, партию, великую силу народа. Для них, бесстрашных героев, развевался флагами Первомай, хор пионеров приветствовал День Конституции, гремел салют в честь годовщины Октября. Для них росли московские высотки и прорезали степи километры железных дорог. Одновременно с этим существовал другой мир — призрачный, страшный. Там человек мог исчезнуть бесследно, переместиться в темноту мгновенного забвения. Знавшие его продолжали жить как ни в чем не бывало, не задавая вопросов — зачем на соседней двери появилась пломба с печатью? Почему за столом сослуживца сидит незнакомый человек? В этом мире боялись ночи, отсвета автомобильных фар, шуршания шин по асфальту, шагов на лестнице. Словно чума, ползучий страх этот заставлял людей отрекаться от родных и близких, бежать из столиц в глухие углы, наушничать, доносить».

« — Мама, ведь не все чужаки плохие люди... Есть такие, кто не желает нам зла.

— Что ты сказала? — мать повернулась, лицо ее дышало гневом. — Запомни, глупая девчонка, чужаки пришли, чтоб уничтожить наше племя! Тысячи эстонцев сослали в Сибирь! Их повесили, расстреляли! А русские взяли их собственность — дома, хутора, заводы и фабрики!

— Не только эстонцев ссылают, — дрожа от волнения, но чувствуя упрямый дух противоречия, шепнула Эльзе. — Братья говорят, что русские заключенные живут тяжелей, чем немцы и эстонцы. Их ставят на самую черную работу. А солдаты Омакайтсе служили в СС, убивали евреев...

Мать ударила ее по губам, так сильно, что Эльзе почувствовала во рту привкус крови. Никогда раньше матушка не поднимала на нее руку, и девочка сжалась, застыла от изумления.

— Ложь чужаков в твоей голове! Ты предаешь своих братьев, которые заживо гниют в лесах и болотах! Знай, скоро настанет день судного гнева! Огромные корабли придут в наши воды, большие войска сойдут на берег, с ними вернутся твой отец и брат... Чужакам не будет пощады! Месть восстает из руин!

Бледное лицо, искаженное гневом, вдруг показалось Эльзе незнакомым и страшным. Будто не матушка перед ней, а безжалостный Libahunt — оборотень, вселившийся в человека.

— Горе тому, кто предаст свою землю и предков, — из горла матери звучал железный голос, от которого стыла кровь. — Уйдешь к чужакам — значит, ты мне не дочь. Так говорю тебе я, Мара Сепп».

Если у читателей еще остались иллюзии насчет осуждения автором кровавого режима или, наоборот, любования первыми послевоенными годами, то он ошибается. Это роман об исторической необходимости. Персонажи просто живут и размышляют согласно логике своего времени. Автор не настроен кого-либо обвинять. Подобно Чжану Имоу, у которого китайский император, перешагивая через горы трупов, в том числе и родного сына, сохраняет нерушимость и покой своей державы, а убийца отказывается лишать жизни того, кто объединяет страну. Да, Сталин умирает, и сохраняется его наследие, которое еще много лет будет пугать и возмущать честных граждан СССР, США и всего мира. И сдерживать противника в Холодной войне. «Уран» — это страх и стабильность. Думаю, излишне под конец говорить об актуальности этой книги.

Белкин

Белочка против священных коров

Книгу «Великие и мелкие» точно не стоит расценивать как бессмертный шедевр. Этой книге уже не достанется, к сожалению, премия Белкина, но ради нее стоило бы учредить специальную беличью премию. Написана она отлично (если не принимать во внимание «мантуйские болота», у нас все же принято говорить «мантуанские»). Она короткая и состоит из миниатюр о том, как мелкие животные и насекомые врываются в жизнь великих деятелей науки и культуры, полководцев и прочих, заставляя их переосмыслить свое творчество, давая стимул к новым свершениям и так далее. В общем, это маленький концептуальный бриллиант, не ЖЗЛ, но и не сорокинщина, а нечто среднее, вроде Козьмы Пруткова, как справедливо заметил предыдущий рецензент. Или творчества митьков, или садистских стишков, или книги про бордюр и поребрик — добавлю я.

Автор — блестящий стилизатор, который глумится то над Кантом, наблюдающим за совокуплением лягушек, то над Л. Н. Толстым, который, глядя на дохлого комарика, вынашивает великий замысел «Войны и мира». Вот здесь пчелы делают Наполеона великим, а здесь попавший в пирог Вяземского таракан помогает Пушкину родить великие строки. Чайка дважды гадит на великого писателя Чехова, лишая его радости соития с владелицей шпица, но толкая к написанию великой пьесы. Моль заставляет Шаляпина увеличивать свои гонорары для покупки такого количества шуб, чтобы проклятое насекомое подавилось. Мышонок Капицы наводит шорох в Кремле. Герцен и Огарев бередят умы обывателей, рассылая ящериц с листовками.

Больше всех не повезло, конечно, обиженному на коллег почвеннику Достоевскому, которого заели клопы: «“Вот вам клоп, — думал Достоевский. — Один, два, ну три — это ещё куда ни шло, ещё можно перетерпеть. Но десятки уже сводят человека с ума. Вся жизнь от этой мелкой сволочи летит к чёрту! Так и в России: сотню-другую этих горлопанов, революционеров-нигилистов, сброд, не помнящий родства, ещё можно раздавить, убрать подальше, припугнуть,— а если их тыщи? Вся страна начнёт чесаться. День с ночью перепутается — тогда беда! Скорей, скорей к столу! Надо начинать немедленно”. И, чтобы не забыть, он свернул в ближайшую подворотню, вынул из кармана серебряный карандашик, оглянулся и печатными буквами написал на серой штукатурке проходного двора: “БЕСЫ”».

Короче, книга замечательная и очень смешная, однако завершу рецензию словами Канта, после встречи с лягушками сходившего в бордель для философского эксперимента: «Нелепые и бессмысленные телодвижения!»

Сергей Беляк, «Адвокат дьяволов»

Книга эта, написанная юристом, представляет большую ценность для истории общественных движений современной России. Откровенно предвзятой при этом представляется позиция автора: когда полутеррористическая организация (НБП) закупает оружие у подставных продавцов — сотрудников ФСБ, автор обвиняет в этом не партию, а органы.

Зачем общественному движению оружие? Зачем оправдывать партию, призывающую к насильственному свержению власти в стране, какой бы ни была эта власть (в нашем случае достаточно либеральная)? Зачем вообще эти молодежные заигрывания со средствами запугивания и уничтожения людей, почему лидер НБП не предотвратил эти и все последующие необдуманные действия своих последователей? Мы помним эротические фотосессии со стволами, которые устраивали юные нацболки задолго до всяких пусси-райот.

Беляк доказывает, что а) Лимонов невиновен, поскольку не лично покупал оружие, купили его сторонники, к которым лидер партии не имеет отношения, б) великий русский писатель не должен сидеть в тюрьме (это сильный аргумент). Возможно, будь у Лимонова другие адвокаты, вроде тех, которые помогли выйти на свободу Екатерине Самуцевич, мир лишился бы нескольких гениальных рукописей Лимонова, которые пламенный юрист с риском для своей карьеры выносил из СИЗО на волю. И не было бы громкого публичного судебного процесса, и НБП не обрела бы вновь такую популярность. Но Беляк исполнил свой долг перед литературой и оппозицией. Остается только восхититься мужеством Лимонова, который предпочел личной свободе защиту своих идеалов и поддержку сторонников, а потому доверился молодому идейно стойкому юристу.

Особенно трогательно в книге выглядит — нет, не последняя встреча Лимонова с Наталией Медведевой. И не возврат украденного портфеля с рукописью мэтра. И не то, как Беляк поил Лимонова в СИЗО виски с колой. И не совместное распитие пива со следователем. И не тот факт, что Солженицын проигнорировал письмо с просьбой помочь Лимонову. И не утверждение Беляка, что верный делу НБП журналист Захар Прилепин никак не способствовал освобождению своего кумира и не писал тогда о Лимонове, хотя мог. Особенно трогательно выглядит история юного романтика Сережи Шаргунова, который передал для помощи Лимонову денежки от премии «Дебют», но всячески подчеркивал, что он не лимоновец. Респектабельность — прежде всего.

Кстати, историческая необходимость безумства безусых юнцов в книге обозначена слабо. Можно ли называть «смутным временем» начало нулевых — период относительной стабильности в экономике и обществе? Стоило ли так осуждать режим, который обеспечил достаточно высокий уровень жизни в РФ после ухода Ельцина? Название «смутное время» явно больше подходит периоду с 91 по 99 гг.

Автор безусловно симпатизирует Лимонову, которому посвящена большая часть этой книги. Лимонов (написавший предисловие) явно симпатизирует автору. Критик, к большому сожалению, вовсе не симпатизирует каким бы то ни было общественным деятелям и движениям, хотя Лимонов отличный писатель, да и Беляк автор неплохой. Книга читается легко, в ней много интересных фактов, автор пишет с юмором, хотя речь идет о сложном периоде в жизни Лимонова — это пребывание в СИЗО «Лефортово» и суд в Саратове. Беляк прозрачно намекает, что Лимонов всегда был невысокого мнения о писанине остальных своих соратников. Нетрудно догадаться, кто эти «остальные».

Упоминается здесь, кстати, не только Прилепин, но и другой автор из нынешнего длинного списка — журналистка Ъ Ольга Алленова, пришедшая освещать публичный процесс в Саратове. Беляк приводит ее интервью с лидером НБП:

«…— Вы считаете свою партию экстремистской?

— Я считаю ее радикальной.

— Чем тогда объяснить захват башни матросского клуба в Севастополе в 1999 году вашими сторонниками, а также нападение на штаб СПС в Нижнем Новгороде и взрыв в супермаркете в Латвии, в котором обвиняли нацболов?

— Подобные севастопольской акции протеста проводят различные организации, в том числе и «Гринпис», только по другому поводу. Их можно назвать хулиганскими, но это в любом случае не терроризм. А «экстремизм» — слишком модное сейчас словечко. Взрыв же супермаркета в Латвии — это дело рук местных бандитов, и нацболов никто и никогда в этом не обвинял. Спецслужбы Латвии гонялись за нашими ребятами, выступавшими за гражданские права русскоязычного населения, вместо того чтобы заниматься настоящими террористами. И проворонили их.

— После этого процесса число ваших сторонников, наверное, уменьшится?

— Этот процесс теперь будет открытым, чего так боялась ФСБ. На Лубянке понимают: открытый процесс развенчает миф о чистых руках ФСБ и привлечет в Национал-большевистскую партию новых людей.

— Если вы невиновны, то почему вас арестовали? Кому это нужно?

— Все это нужно нашей аморальной власти и тем ее бездарным и беспринципным слугам, что оказались снова востребованными.

— Не жаль вам молодых ребят в НБП, которых, по всей видимости, ждут суды в связи с законом об экстремизме?

— Нас уже судят без всякого закона об экстремизме, но каждый выбирает свой путь сам. Мы защищаем и ваше право на свободу, и вам будет противно жить без нас».

Вероятно, не будь этого процесса, в РФ со временем образовался бы свой хорошо подготовленный «правый сектор». Или общественное движение сошло бы на нет. Так или иначе, это дело повлияло на ход истории.

Книга посвящена не только судебному процессу над Лимоновым и его соратниками, в ней много зарисовок, посвященных другим делам и другим политикам. Появись эта книга лет на тридцать позже, ее можно было бы воспринимать как собрание исторических фактов, но пока что это большая «левая» агитка. Правда, написанная раз в сто лучше, чем «Мой друг Карлос Шакал».

Троицкий

Поспорят, пошумят и разойдутся…

Не скрою, мне, как и многим другим, было бы любопытно увидеть Артемия Троицкого на церемонии в качестве финалиста. Тем более, что книгу он написал отличную — она и современная, и актуальная, и стильная, и модная, и местами представляет большой интерес для социологов. Правда, с научной базой не все так однозначно. Музыкальный критик не может внезапно превратиться в исследователя, особенно когда берется за такую широкую и богатую тему.

Основная проблема этой книги в том, что под определение «субкультура» автор вслед за корявой википедией валит все подряд — и собственно неформальные культуры, и творческие объединения, и криминальные группировки, и гопоту, и актуальных художников, и общественные движения, и националистов, и музыкантов, и обитателей Двача, и просто некую аморфную протестно настроенную молодежь. Во время оно, когда критег занимался изучением субкультур девяностых — начала нулевых, под это определение было не так-то просто попасть. Пусси-Райот, «Война», Павленский со товарищи — это, к примеру, никоим образом не субкультурщики, а деятели актуального искусства, вполне себе легитимированного критиками и искусствоведами. Субкультура это тусовщики, фанаты, а не общественные лидеры и творцы. Субкультура — это не сословие и не социальная группа. Это культура группы, возникающей всегда стихийно, благодаря моде, общим увлечениям. Она может быть локальной или общемировой, но это не есть что-то организованное, намеренно созданное. Это всегда нечто неформальное. Она может испытывать чье-то влияние, быть следствием какого-то культурного явления. Может быть асоциальной, антисоциальной. Но никак не может быть организованной.

Приведем несколько примеров, что такое субкультура и что — нет.

Денди — «субкультура», декабристы — участники оппозиционного общественного движения.

Декаденты — «субкультура», поэзия декаданса — литературное направление, включающее множество творческих объединений.

Американские хипстеры первой волны — субкультура. Битники — группа американских писателей.

Скинхеды — субкультура, НБП — партия, общественное движение. ДПНИ — общественное движение.

Футбольные фанаты — субкультура, «Невский фронт» — объединение болельщиков.

Панки — субкультура, «Автоматические Удовлетворители» — панк-группа, «Пусси Райот» — панк-рок-группа феминисток-акционисток.

Эмо — субкультура, «Токио Отель» — группа.

Любители олбанского — субкультура (представленная в самых разных сегментах интернета), падонки — сравнительно небольшое литературное объединение, представленное на КК-сайтах.

Хипстеры новой волны — субкультура, «Война» — группа художников-акционистов.

Гики — субкультура, винишки — слабо выраженная субкультура, сторонники партии Навального — политизированная молодежь, которая может принадлежать к совершенно разным субкультурам и социальным группам.

Иногда грань, отделяющая движение от субкультуры, бывает очень тонкой. К примеру, феминизм — это движение со множеством разных направлений, вокруг которого возникла субкультура агрессивных девушек, называющих себя феминистками, но не состоящих в феминистских организациях. Тонкая грань отделяет скинхедов как субкультуру (с несколькими направлениями) от более организованных радикальных нацистских группировок вроде «Правого сектора». Все дело в степени организации.

У субкультур могут быть своя идеология, своя этическая система, свои маркеры в виде одежды, сленга, музыкального стиля (или нескольких стилей), у субкультуры могут быть свои идолы и идеологи. Но! Субкультура не подчиняется никому — ни Шевчуку, ни Лимонову, ни Потупчик, ни Павленскому, ни Навальному, ни Хаяо Миядзаки, ни Наденьке Толокно. Да, несомненно, игроки «Зенита» или «Спартака» — авторитет для фанатов. Но руководить фанатами игроки или руководство ФК не могут. И «Невский фронт», и фан-клуб «Спартака» однозначно не смогли бы управлять в своих целях фанатами, среди которых были и скинхеды, и относительно мирные сторонники ДПНИ, и аполитичная молодежь, и вполне мирные запутинцы. Общее увлечение — да. Что-то еще — нет! Крайне опрометчиво со стороны Троицкого было пропихивать субкультуры под идею молодежного революционного дела.

Да, после убийства футбольного фаната Егора Свиридова в 2010 на площади вышли не только его товарищи, но и фанаты других клубов, например, «Зенита» и «ЦСКА», которые традиционно считались главными соперниками «Спартака». Однако это было не торжеством субкультуры и молодежного протеста, просто совпало несколько факторов. Давайте вспомним, каких. Во-первых, ультрас не нужно долго уговаривать сделать что-нибудь, когда речь идет о парне из их рядов. Во-вторых, в тот период не происходило более значимых для страны событий, население начало скучать. В-третьих, на тот момент чрезвычайно популярным было движение против нелегальной иммиграции. Настолько популярным, что молодой Навальный едва не сделал ставку на националистов (это сейчас он белый и пушистый дядя, который играет с винишками, гиками и сладкими малолетними либералами). Но! Речь в 2010 не шла о свержении существующего строя, как бы ни пытались использовать ситуацию различные политики. Сценарий Майдана или Арабской весны так и не был реализован в РФ. Аналогичная ситуация сложилась вокруг трагедии в «Зимней вишне», когда политики пытались использовать гнев родственников погибших людей (которые ни к какой субкультуре не принадлежали). Речь и в том и в другом случае шла исключительно о наказании виновных и решении отдельной проблемы. Этим и отличается субкультура (и просто стихийное объединение людей, в случае «Зимней вишни») от партии. Субкультурщики внешне могут быть похожи, но у каждого своя воля и свое мнение, ультрас — не армия, это люди, которые страстно любят футбол. На любые попытки управления изнутри либо использования со стороны субкультура скажет: «Да пошел ты, дядя!» В этом ее отличие от более организованных экстремистских организаций типа «Правого сектора». Однако и «Правый сектор» не станет действовать по указке извне.

Святая уверенность в том, что можно организовать и использовать внесистемных бунтарей, не покидала автора со времен его юности. Не покидает и сейчас. Вероятно, Троицкого подвели исследования комитетов по молодежной политике в нулевые, когда «дяди» всеми силами стремились понять, как загасить или послать в бой ультрас, трахают ли бэггеры мальчиков, являются ли «муняшки» педофилами, опасны ли для общества готы и т. д.

Большинство современных субкультурщиков (гики/геймеры, отаку, инцелы, винишки, двачеры, луркоебы, ютуберы и прочие тихие домашние дети и камхоры, не вылезающие на улицу и сидящие за книжками, играми и комиксами) клали на эти протесты с большим прибором. Конечно, юный контркультурщик может покрасить волосы антоцианином, постебаться в контактике над Пу, который ему нинравится, поболтать с красивой девушкой в штабе Навального, сходить на митинг с друзьями, сделать там сэлфи с Росгвардией. Но Че Геварой от этого не станет. Размножаться современные субкультурщики не хотят, работать — тоже, если они и устроят какой-то реальный переворот в обществе, то скорее своим неучастием в общественной жизни, пассивным протестом против навязываемых им ценностей демократии и общества потребления.

Но перейдем непосредственно к тексту. Главным для определения субкультуры Троицкий считает философию и стиль. Совершенно верно. Только зачем мешать хипстеров с футуристами и декабристами? Троицкий сам признает сложность классификации субкультур и общественных движений. Одна из начальных глав посвящена тому, как из среды денди выделилось общественное движение, страшно далекое от народа. Что как бы намекает. Денди имели все характерные черты субкультурщиков. Однако добавлю, что ключевое слово в истории декабристов не «денди», а «офицеры». Именно благодаря армии стало возможным восстание. Троицкий сам же признает чуть позже, что субкультуры 19 в. были аполитичными:

«У декабристов была великая цель, но не было единого стиля (хотя некоторые из них, в частности, Батеньков и Лунин были признанными денди). У денди был легко узнаваемый стиль, но не было никаких целей. У «лишних людей» не было ни стиля, ни цели. Хуже того, они даже не знали, что они — лишние люди, хотя жили и маялись в России с рождения до старости. Может быть, если бы лишние люди осознали себя как общность, стали бы собираться в свои «лишние» кружки и клубы по интересам, их маловостребованные жизни сложились бы по-другому... Но нет, каждый из этих людей искал выход поодиночке и, как правило, не находил». Кстати, почему «лишние люди» или разночинцы это субкультура? Свои особенности речи, своя идеология, свой стиль одежды, своя манера поведения были у любого сословия, и у вышедших из них разночинцев — тоже. «Лишние люди» это вообще литературные персонажи, страдающие ангедонией. Из разночинцев и небогатых дворян сформировалось, как мы помним, движение петрашевцев. Нигилисты нам хорошо известны еще по школьному курсу литературы. Но субкультурщик ли Базаров? Увольте… Западники и славянофилы? О мон дье, но! Хотя Троицкий верно отмечает, что в среде и тех и других сложились своя мода и своя манера общения. Вопрос только в том, что превалирует в субкультуре и общественном движении — стиль или философия. Субкультурщики в основном позеры, подражатели. Западники и славянофилы — мыслители, идейные противники. «Субкультуры» ли это? Очевидно, нет, если их сравнить, скажем, с японскими «западниками» босодзоку или гяру, носящими выраженные, бросающиеся в глаза стилевые признаки принадлежности к субкультуре.

Курсистки — группа независимых девушек, объединенных общим интересом к науке и желающих вести активную социальную жизнь. Тут уместна аналогия с нынешними феминистками, только можно ли назвать и тех и других субкультурщицами?

«Однако популярнейший постулат нигилизма, выражаемый крылатой фразой “ничто не свято”, продолжает безуспешно рулить всей нашей русской жизнью», — заключает автор.

Далее Троицкий рассматривает общественные движения, секты и творческие объединения начала 20 в. О разнице между декадентами как субкультурой и собственно поэтами-декадентами мы уже говорили выше. Поэты Серебряного века давно легитимированы литературоведами, невзирая на бунтарство. Модная окололитературная тусовка бледных петербургских развратниц канула в Лету.

Переходим к коммунистам. Любое проявление субкультурности коммунистами не приветствовалось, — пишет Троицкий. Правда, сама революционно настроенная молодежь состояла в основном из маргиналов с нередко весьма своеобразными взглядами на жизнь, отношения полов и пр. Так что впервые зашла речь о молодежной политике. В качестве альтернативы пионерам и комсомольцам Троицкий выставляет беспризорников. Зададим вопрос: лица БОМЖ это тоже субкультура? Или их оригинальный стиль, не раз заимствованный западными кутюрье, вовсе не является стилем? Не спорю, в любом лице БОМЖ может жить философ, но бездомные и беспризорники это социальный слой, «социальное дно», как и криминальные элементы. Троицкого явно подставили. Верующие, национальные меньшинства, безусловно, объединены верой, национальной идеей, общим культурным опытом. Однако правомерно ли называть эти социальные группы субкультурами, как это делают неизвестные герои известной сетевой энциклопедии? Можно ли назвать субкультурами зоозащитников и градозащитников? Так, пожалуй, все российское общество запишут в субкультуры.

Идем дальше, к возникновению в СССР собственно субкультур. На странице 121 наконец-то появляются стиляги. Заинтересованным лицам рекомендую начинать читать отсюда.

Доходим до главы «Гангстеры, рейверы и “новые русские”». Фак! Сколько можно мешать коллекционный черный мускат с жигулевским пивом? Троицкий сам же пишет об отличии гопников от «новых русских», «треников» от «пиджаков». Автора определенно подставили. Хочу напомнить, что в маленьких городах в девяностые были, цитирую Ирину Богатыреву, «только гопники и нефоры». Так вот субкультура — это нефоры, а гопники — это самый что ни на есть мэйнстрим, обычное молодое население обычных русских земель. Я могу еще добавить, что преступников и заключенных вряд ли стоит называть субкультурой, даже несмотря на блатной жаргон, тюремный фольклор и пр., но с легкой руки доморощенных социологов уже бытует термин «криминальная субкультура». За то, что «контркультурой» писаки википедии называют «культуру преступного мира», их вообще стоило бы отпетушить всем интернет-сообществом.

Троицкий, как мы помним, постоянно пытается подменить субкультуру какими-то группами и движениями и идеологически связать ее с давно вымершими старперами, которых молодежь не помнит или никогда не знала. О настоящей субкультуре нулевых он отзывается пренебрежительно и упоминает ее вскользь, она ему не интересна:

«Из бермудского треугольника «офис (университет) — шопинг-молл — ночной клуб» в нулевые годы выходили очень немногие. Да и увлечения этих немногих носили очень инфантильный, на мой вкус, характер: исторические реконструкции и ролевые игры, «косплей» и японские аниме, толкиенисты, киберготы (какие еще киберготы??), эмо и любители адреналиновых видов спорта. Среди последних, помимо международных скейтеров, диггеров, руферов и прочих паркуристов, стоит отметить единственную чисто российскую породу — «зацеперов». Это ребята, которые «цепляются» за крыши вагонов метро и так ездят, снимая себя на видео и иногда разбиваясь... Не спрашивайте меня, зачем». Зацеперы, кстати, вовсе не чисто российское явление, если вы помните, что такое «trainspotting», или видели индийские поезда, облепленные беднотой.

Конец книги неожиданно скомкан. Автор перечисляет со слов старшей дочери современные молодежные движения типа «хикков» и «тамблер-герл», отмечая, что тут он еще не все понял. Возможно, стоило больше узнать об этих асоциальных элементах. Но Троицкому некогда наблюдать тигра-людоеда, винишко, яойщицу или инцела в естественной среде обитания. Можно ограничиться извечным призывом к молодежному бунту. Только пойдут ли дети-бунтари за очередным дядей — большой вопрос. Особенно после таких пассажей:

«Начало стихотворения, которое Михаил Лермонтов написал в 1838 году. В школе нас учили, что это великое произведение, которое поэт сочинил в 24 года, посвящено поколению «лишних людей». Нетрудно заметить, что оно в полной мере относится к сегодняшней молодёжи России: и «попсовой», сильно погрустневшей от экономических проблем, и одноклеточным гопникам, бесславно вымирающим от наркотиков и алкоголя, и натренированным конформистам-запутинцам, и даже славным волонтёрам — помогающим, но беспомощным перед лицом репрессивно-бюрократической машины».

Артемий Кивович, сколько можно, ну харе!

Синицкая

Азъ читахъ а не можахъ въсприимовати лествичное остроумие сие

Я полагаю, у Софии Синицкой есть немало поклонников, пишет она умело, мастеровито, витиевато, с юморком, с огоньком. Сразу видно, что автор молодой, энергичный, любит волшебство и куски чужих книг.

Начало книги абсолютно невозможно воспринимать в силу сбитости, слепленности, сконструированности, искусственности текста. В голове не складывается четкая картина происходящего, персонажи при чтении не оживают, текст напрягает и раздражает, в нем нет визуализации, проще говоря, в силу его словесной избыточности.

«О дружбе с Миронычем Гриша никому не говорил, о ней знали лишь охранник Копытов, жена Мироныча, которая часто ездила лечиться, домработница Телятникова и Маргарита Афанасьевна Полутень.

Маргарита Афанасьевна была балериной, Сергей Миронович называл её «моя лебёдушка». Однажды Гриша, забытый в комнатке-мастерской, слышал, как сцепились в любовной схватке Полутень и партийная шишка. Звенели стёкла книжных шкафов, за ними вздрагивали Пушкин, Толстой, Карамзин, Ленин, Шопенгауэр, Ницше, Деникин, Гитлер и поэты-акмеисты, шкура белого медведя ревела от ужаса, а Гриша не знал, как незаметно проскользнуть в прихожую и выбраться из неожиданной засады».

Я тоже не знаю, как вырваться из этой засады. В этот момент мне уже хочется отложить книгу.

Повесть «Гриша Недоквасов» рассказывает о пионере, который становится свидетелем убийства своего взрослого друга, очень похожего на Кирова. Да это и есть Киров. Пионера и шофера Копылова обвиняют в убийстве. Вы спросите, какой во всем этом мессидж? Это постмодернистская деконструкция историй об убийстве Кирова и вообще прозы о сталинской эпохе/сталинской эпохи. Ближайший аналог тут, я считаю, вовсе не Хармс, а «Хрусталев, машину!» Фантасмагория, абсурд с нечленораздельными выкриками, звоном фарфора и беготней непонятно куда непонятно откуда.

«Гриша вспоминал Мироныча: «Не было террористической организации. Был псих, были женщины, был театр. Всё переврали. Было волнение души и кружка Коновалова, рыдала красавица Полутень. Мироныч любил театр и умер таинственно и театрально. И ведь психа того не нашли, даже не искали. Выстрелы в Смольном придумали. Тюрьму на полстраны построили». Затем Гриша с дистрофиком Петей Мотовиловым отправляется в лагерный детдом на культурно-воспитательную работу (показывать дефективным детям веселые кукольные спектакли).

Вероятно, какой-то читатель настолько увлечен биографией Кирова или, как в случае с «Номахом», биографией Махно, что подобные фальсификационно-исторические постмодернистские вундервафли воспринимаются им на «ура». Я не этот читатель. Мне не интересны тайны убийства Кирова и вагины Лили Брик. Я полагаю, уставшее сознание человека эпохи постмодерна вряд ли способно воспринимать большие дозы такой прозы. Сложно сказать, что больше раздражает — кондовое, без тени юмора, повествование Замшева или такой шутейный тон рассказов о сталинских репрессиях и лагерях. Думаю, раздражает уже в принципе это постоянное заигрывание с трагедиями прошлого и с чужими книгами. Раздражает мешанина из Германа, Олеши, Стругацких, Хармса, и Платонова. Раздражает избыток сталинизма в этом сезоне. В конце концов, в мире есть много прекрасных вещей, не относящихся к сталинской эпохе. И автор мог бы писать о них, радуя читателя.

За жалостной историей Гриши следует еще более жалостная история детдомовской нянечки Брони, у которой репрессировали папеньку, а потом и вовсе сгноили семью из-за трех колосков. «Бронины воспоминания о переезде были совершенно фантастические: в лесу она заболела и видела вокруг себя не людей, а картинки из книжки про научные изобретения. Настоящие люди валили деревья, складывали их длинным шалашом, сверху закидывали лапником, песком и снегом. Броне же казалось, что всю эту работу делает спрыгнувший со страниц детской книжки ловкий робот Топотун, друг мальчика Толи в белой майке и синих трусах. Ещё к Броне приходили большевик Том Сойер и его злая толстая тётка».

Повесть с названием, которое зачем-то отсылает к Эдгару По, также радует умело сбитым постмодернистским текстом. Здесь тем же милым, шутейным тоном автор рассказывает о блокаде и о лагере времен Великой Отечественной. Голодные зэчки в целом милые и душевные женщины. Блокадные дети в целом симпатичные, как и удав Машенька, которого подарил китаец И-Тин. Для справки, И — это фамилия китайского режиссера, а Тин-хун — имя.

Типичная блокадная сцена: «Потеряв терпение, Машенька вцепилась Крупову в кисть руки, инженер в ужасе рванулся, загнутые назад Машенькины зубы сильнее впились в потную плоть. Анна Ивановна принялась лить змее на голову водку, обожгло глаза, Машенька ослабила хватку, Крупов вырвался и убежал. Он был обижен – благодаря ему Цветковы не умирали, он отдавал им почти всё, что имел, и вот она, награда. Машенька тоже обиделась – повреждённые глаза стали хуже видеть, вот она, женская солидарность». Что-то это неуловимо напоминает, то ли норковый батон, то ли комедию «Праздник» о курах в блокадном Ленинграде. Мне сложно воспринимать блокадное и лагерное волшебство, оставлю это иногородним критикам, которые более толерантно относятся к постмодернизму, магическому реализму, недобитым скоморохам, курице, удаву и блокадному батону. Не хочется обижать доброго, позитивного человека Соню. В целом, конечно, радует, что в обществе складывается более легкое, светлое, сказочное и позитивное отношение к блокаде, проклятому сталинизму, победе США над гитлеровской Германией и пр. А то в восьмидесятые дети на школьных утренниках стояли как на похоронах, твердя: «Не забудем, не простим». Давайте подальше от совка, поближе к Нетфликсу, понятнее для подрастающего поколения.

Писателям военного времени не хватало мира и веселья, современным писателям не хватает войны и страха. Вудхаус продолжал шутить в лагере для перемещенных лиц, Булгаков, Зощенко и Хармс смеялись под гнетом сталинизма, а Туве Янссон придумывала своих смешных и милых существ в условиях кошмара Второй мировой. «Лестничное остроумие» Синицкой на их фоне как-то не очень. Как и кукольный спектакль Гриши с усатым Кобой. И всякие прочие «Лабиринты фавна», где детская фантазия переплетается с историческими событиями, которые автор никогда не видел.

Бояшов

Игры в войнушку: от Сталина к Нетфликсу

В рецензии на книгу Софии Синицкой мной была уже упомянута современная тенденция сводить историю Второй мировой к милой и доброй сказке. Возможно, это сказка с человечьим мясцом внутри, но автор всячески старается смягчить неприятную правду, покрыть ее глазурью, как пряничный домик ведьмы-людоедки. Этому, как мне кажется, способствовал кинематограф, который еще с начала сороковых привносил комедийный компонент в истории о войне. Возможно, в несерьезном отношении к военной тематике виноват Гашек. Возможно, благодаря смешным книгам и фильмам война казалась не такой уж страшной.

21 век добавил к фильмам о войне такие жанры, как черная комедия и фэнтези. У Тарантино это уже откровенное издевательство над штампами военного кино. У Гильермо дель Торо это фэнтези про детишек, убегающих от войны в сказочный мир. Никита Михалков дал асимметричный ответ американцам, показав немецкого летчика, который пытается нагадить на корабль «Красного креста». Блокадную тему разнообразил уже упомянутый фильм «Праздник». Сериал «Carnival Row» начинается с грандиозной в своей идиотии сцене, где британские солдаты на бегу расстреливают беззащитных фей-проституток с крылышками.

Отечественные литераторы стараются быть в тренде. Гитлер и Сталин давно стали полукомедийными, китчевыми персонажами, история стала легендой, легенда сказкой, «а там и анекдотов насочиняли», как сказал бы Дмитрий Пучков. Если проза Воннегута вызывает депрессию у читателя, то современная проза часто представляет войну как приятную и интересную прогулку, немного страшную, немного опасную, но не страшнее, чем прыжок с тарзанки или тренировка на скалодроме.

Да, Бояшов именно такой автор, которые не будет напрягать читателя переживаниями, которые тому непонятны, а главное — не нужны. Однако ближайший аналог его прозе — не современный китч, а советские и переводные книги о войне для подростков. Катаев, Гайдар, Кассиль, Полевой, Луи Буссенар. Также в качестве аналога можно назвать фильм «Jet Pilot» Джозефа фон Штернберга, где американский летчик влюбляется в советскую летчицу (здесь отважная советская летчица, конечно, тоже появится). Язык «Бансу» — простой и понятный как взрослым, так и детям, излишне говорить, насколько в наше время не хватает таких книг. Идея тут проста и доходчива: один глуповатый советский летчик повелся на западные ценности, красивую негритянку и хорошие ботинки, украденные с американского склада. Другой ответил: погоди, мол, вот с мировым империализмом покончим, дойдет дело и до новой обуви. Морально нестойкий летчик не послушал товарища, надел обновку и пропал из самолета в одном ботинке. Эта книжка, если коротко, о простом русском патриотизме. Негоже русскому продаваться за заграничную обувку. Эта простота и роднит «Бансу» с массовой культурой прошлого. Однако нельзя однозначно утверждать, масскульт перед нами или все же деконструкция жанра приключенческой/военной повести. История с ботинком, кстати, напоминает своей нарочитой нелепостью сюжет со свечами от геморроя у Аствацатурова.

Легкость, немного волшебства и немного ретро — вот секрет успеха Бояшова. Сюжет я пересказывать не буду, поскольку он здесь — главная ценность для читателя, это все-таки приключенческая литература. Если вам интересно, кто такой Вендиго, то и Бансу не оставит вас равнодушным. Правда, у меня большие сомнения вызывает знакомство автора с психологией и анатомией медведей гризли (одним выстрелом из карабина такого медведа вряд ли возьмешь), но нужно понимать, что это не суровый реализм. Здесь раненый летчик легко завалит медведя и даже не помрет от трихинеллы и эхинококков, которые скушает вместе с медвежатиной.

Если кто-то из отечественных режиссеров решит экранизировать эту небольшую книгу, я ненавязчиво советую ему «Техниколор».

Тим Скоренко

Наука и политика

Начну с отзыва юного московского технаря о шедевре мировой художественной литературы: «Сам Холден меня устраивает, дело в описывании событий излишни простым языком, да и сами они -- эти события -- односложные. По мне так нет ничего зазорного в том, чтобы ,от первого лица пересказывая события, упоминать лишь о важных моментах полностью, а о незначительных лишь украткой. Не знаю... Наверное были тогда любители такого "языкового" реализма Вместо чтения в электричке По-по-по-петуха во ржи общался с очередным алкотроном. На этот раз с прокуренным 50+ летним музыкантом. Рассказывал про каких-то Битлов, Берёзок и Крематорий. Давал послушать свои песни и каверы. Половина что-то в духе шансона про просранные возможности, половина -- что-то в духе Элвиса Пресли. Ехал к родным, показать, какой он хороший и не пьющий. В идоге встретил знакомого (полу-бомжа продавана говн с мешками) и начал распивать с ним из горла подарочную водку, но была уже моя остановка... Открыл книгу только в метро и закрыл. Сложилось впечатление, что нужно читать в оригинале, ибо язык какой-то дэбильный, я бы вроде как лучше смог бы передать».

Нет, здесь я не о бездуховности современной молодежи. Я о том, что читателей, которые сами не пишут, нынче мало и их нужно по возможности беречь. Если русский Ваня не захотел дочитывать «Над пропастью во ржи», представляется сомнительным, чтобы он осилил по доброй воле что-то из длинного списка «Нацбеста». Хотя…

Книга Тима Скоренко, пожалуй, одна из самых интересных и масштабных в этом сезоне (как и книги Троицкого, Туровского, Алленовой). Это даже не столько научно-популярная книга, сколько философское осмысление истории советского изобретательства, история СССР в научно-популярном стиле. Думаю, это и есть подлинный бестселлер, который должен стоять на полке у каждого пользователя с активной гражданской позицией. Зачем? Чтобы ссылаться на авторитетный источник каждый раз, когда пускаешься в дебри отечественной политологии, конспирологии и пр.

Допустим, какой-то западник втирает вам про «елового гуся» Говарда Хьюза, вы берете с полки книгу Скоренко и пишете, что экраноплан или экранолет намного лучше и дешевле. Вам говорят про «Конкорд», вы рассказываете про Ту-144, который был сделан на год раньше. Вам втирают про Винера и про то, что вам не след печатать на американском изобретении, вы в ответ пишете про Брусенцова, троичную логику и ЭВМ «Сетунь», попутно называя Джобса и Возняка однополой парой.

Космическая гонка, голографическая гонка, лазерная гонка, строительство советских АПЛ и атомных станций, метрострой, первый европейский циклотрон, создание водородной бомбы и многое, многое другое — это могло бы стать основой пары тысяч производственных романов, но неплохо смотрится и в натуральном виде. Трагическая история Льва Термена хороша сама по себе, без литературщины, пафоса и надрыва. Мрачные и странные опыты Демихова в области трансплантологии пугают не меньше, чем готические романы. Одна глава, где рассказывается о переливании кадаверной (фибринолизированной) крови, стоит целой некрореалистической поэмы.

Если вы думаете, что эта книга — сухой пересказ научных фактов, то ошибаетесь. Авторский голос слышен везде. Скоренко жалеет изуродованных скальпелем, задохнувшихся и сгоревших в космических аппаратах собак, рассуждает о целесообразности и этичности тех или иных проектов, возмущается, когда речь идет о некомфортной жизни советских людей, и, конечно же, призывает к миру в конце главы о термоядерном оружии. Эта книга не только о науке, она о науке и советском человеке.

Скоренко подтверждает известный факт: изобретательская мысль в СССР не отставала от изобретательской мысли на Западе, и во многом советские ученые предвосхитили западные технологии. Изобретения в СССР, не связанные с оборонной промышленностью, появлялись вопреки всем неблагоприятным условиям: это были и отсутствие финансирования, и часто отсутствие базы для внедрения, и прежде всего проблемы бюрократического свойства — стране не нужны были новые наушники, новая оптика и магнитно-резонансная томография, стране нужны были танки и космические аппараты. Мизерное поощрение в виде прибавки к зарплате, пара публикаций — вот все, на что мог рассчитывать в СССР талантливый ученый, если ему удавалось доказать значимость своего проекта для советской промышленности. К тому же, ему вполне могли поручить работу над другим проектом (более важным с точки зрения руководства), а существующий отдать другим разработчикам или просто оставить без внимания. Похоронив отечественные проекты, советские чиновники нередко наспех перенимали аналогичные западные разработки для нужд простых граждан. Как видим, мотивация советских изобретателей держалась исключительно на любви к своему делу.

Добавлю, что чтение научпопа, журналистских расследований или книг об искусстве и социологии, к сожалению, а может, и к счастью, доставило мне в этом сезоне гораздо больше удовольствия, нежели попытка разобраться в исповедальной прозе, магическом реализме, шкатулочных романах и постмодернистском безумии авторов худлита. Многие книги длинного списка напоминают артбуки с хаотично наляпанными котиками, птичками, белыми кроликами, летящими на зонтиках детьми, романтичными девами, лучами добра, цветами и клоунами. Они заставляют меня чувствовать себя бессердечным идиотом, который упорно отказывается видеть во всем этом художественные достоинства, а не вопиющую пошлость. Иногда шквалы де бель леттр, рожденные неуемным желанием авторов выражаться красиво, человечно, непонятно и возвышенно, возбуждают во мне настолько сильные эмоции, что хочется сжечь очередной опус либо выкинуть его в окно. Спасибо вам, Тим Скоренко, за эту прекрасную книгу.

Начитанность хороша там, где она уместна. Автору художественного текста бывает полезно задвинуть на дальнюю полку культурный багаж, чтобы сказать что-то свое, оригинальное. Скоренко, избрав научно-популярный текст, мог бы написать значительно больше, но сдерживал себя критерием значимости.

Идиатуллин

Иди лесом, Грета

В мировой художественной культуре давно не нов сюжет, когда стареющий скучный чиновник разочаровывается в себе, в семье и окружении и находит некое благородное дело, на которое можно направить свои слабые силы. Попутно он и так и эдак клеится к молодежи, в основном молодежи в юбках, но надеюсь, эта гендерно неравная ситуация исправится, и при каждом втором стареющем депутате появится свой стройный и горячий красавец вроде Олега Ляшко, который так поможет обрести смысл жизни, что ух!

Сейчас мы еще не про Идиатуллина, мы про фильм «Жить» великого японского режиссера Акиры Куросавы. Слабый, больной старик-чиновник, который понял, что жизнь прожита зря, ходит по инстанциям, чтобы превратить зловонный захламленный пустырь в детскую площадку и хотя бы так оставить свой след в этом мире. Не скрою, гораздо приятнее смотреть «Ран» или «Расёмон», но ради гения Акиры Куросавы можно посидеть и на просмотре фильма «Жить». У великого режиссера не бывает посредственных картин. Но когда этот самый «Жить» натягивают на какой-то условный российский город чупов, то есть глупов с его шиесом, чиновником-мудозвоном Биллом, то есть Даниилом, его женой Хилари Клинтон, то есть, простите, Леной и дочкой Челси, то есть Сашей… Когда активисты борются со свалкой, слоняясь по квартирам, кафешкам и кабинетам… Когда куча второстепенных персонажей появляется непонятно зачем… Короче, если вы не Куросава, я терпеть не буду! Если скучные, пошлые, бытовые люди пытаются оставить в жизни свой след, то как раз и получается искомая свалка.

Да, современный человек производит тонны мусора, как бытового, так и ментального. Современный писатель оставляет тонны мусора словесного. Не мусорить — значит не жить и не писать. Как вы думаете, сколько бумаги было потрачено, чтобы издать длинную историю о бирюке Данииле и его бывшей жене невротичке Елене, которая фактически сделала за него его карьеру? Даниил стал большой молодец, он решил что-то там сделать сам, разобраться со свалкой, вот соседний большой город мусорит, а глупов страдай. Долой гиперопеку и тиранию супруги, долой тиранию условной москвы. Но почему читатель должен губить свое зрение, созерцая очередной бунт унылого мудилы и страдания очередной хилари? За что должны погибать невинные сосны и ели? В топку вас и ваш шиес.

Надо понимать, что борьба за экологию — тема не столько актуальная, сколько дежурная, и выдавить из нее можно либо унылый бубнеж на заседаниях, либо визги очередной греты на демонстрации. Шамиль Идиатуллин, вы же всерьез не рассчитываете прыгнуть в вечность с мусорным ведром?

Кстати, анонимные активисты уже сдают в аренду секс-куклу с лицом Греты Тунберг. Это хотя бы смешно.

Наумов

Кушай суп, Олег

У этого автора нет пока что ни одной рецензии. Он считает, что написал философский роман, скорее всего. В его романе некий Олег слоняется по дому, сидит в кресле, с отвращением хлебает овощной суп, ходит в кафе, ездит на машине и убивает время в соцсетях. С ним живут две ни разу не особенные женщины, Вера и Вика, и я не могу понять, кто из них жена, а кто дочь. Видимо, дочь это Вика, потому что ближе к 60 странице мы узнаем, что она ходит в школу. (Небольшое замечание: если читатель с первых страниц не может понять, кто есть какой персонаж и какие между ними отношения, это проблема автора, а не читателя.)

Олег хочет что-то поменять в своей жизни, личности и пр. Судя по тому, как уныло и бездарно Олег проводит время в соцсетях, я заключаю, что где-то существует другой, параллельный рунет, в котором очень скучно и в котором Олег пытается склеить телку. Она, то есть анонимная женщина в интернете, тоже невыносимо скучает. Олег общается ИРЛ с другом Женькой, но ничего существенного из их бесед мы не узнаем. В интернете что-то пишет какой-то Саймон. Кто, черт подери, этот Саймон? Воображаемый друг? Пациент Олега? Друг Вики? Мужик в интернете? Сам Олег?

«А Саймон что написал? Мы не сомневались, что напишет. Хотя некоторые полагали, что испугается, постарается забыть или, может, даже удалит,

но это было бы невыносимо глупо, после того, как она первой постучалась в пустой теремок. Откровенно странное и непонятное явление, между прочим. Или работу предложит. Или проголосовать где-нибудь. Но сразу бы предложила тогда, а тут просто «Привет». Вот тоже. Ну здесь все предельно логично, потому что надо таким же нейтральным приветом и ответить. Саймон не тактик, он несколько часов идеальное сообщение выстраивать не будет. Вообще он предпочитал краткие прямые и максимально понятные высказывания, дабы в конце не пришлось делать лишние сноски, объяснять, разжевывать, потому что это скучно, и неизвестно, во имя чего. То есть даже не во имя чего, а зачем. Возможно, даже еще проще».

Послушай, Саймон, Олег или как тебя там. Это не философский роман, а невнятный бубнеж рядового интернет-зависимого жителя РФ, который, возможно, читал этого вашего Лиотара, Фуко или Бодрийяра. Даже если ты хотел выразить своими шатаниями бессмысленность существования современного олега в безликом современном обществе, это нужно было делать как-то поживее. Если тебе скучно, попробуй разбудить свое воображение, найти тему, которая действительно заслуживает внимания, и всякое такое.

Порадую читателя еще парой глубокомысленных цитат из романа:

«Типичный Женька не выносит, когда события застыли на месте. Еще он терпеть не может запутанных ситуаций, многогранных рассуждений и беспричинного пессимизма, а если источник обиды по силам установить, то бросайся искореняй и снова дыши полной грудью. Здесь ведь воздух настоящий, свежий, не то что в этом городе, и он фыркал и плевался, будто его насильно утащили с раздольных степных просторов и закупорили под сероватым куполом индустриального неба. Человек развивался-развивался, да не смог, потому что куда вас всех привела философия, прогресс, компьютеры всякие, вся эта лабудень, которой нам просто мозги засоряют, чтобы, как болваны, сидели около них день и ночь, а голова потом пухла, глаза болели и сам был хилый и немощный, так что даже тьфу – и этот второй плевок сетовал на то, что палка постепенно эволюционировала в смартфон, а им никаких плодов не собьешь, костер не разведешь и дичи не настреляешь. Хотя Олег понимал, что ее предостаточно».

«Тут же видишь в чем философия: отдыхать нам положено исключительно с чистой совестью, а, когда внутри все выпачкано волнением, самоуничижением или страстями какими-нибудь бурлящими, устраивайся поудобнее, ленись себе на здоровье, выпотроши бутылку за бутылкой, только потом поднимаешься, разбитый и затуманенный, и жалеешь, что два пальца нельзя вставить куда-нибудь поглубже в мякоть мозгов. Олег это испробовал на собственной шкуре. Точнее вместе с Верой, а после и с Викой, а раньше и в одиночку, так что на подобном безделье он съел весь райдер Барабека».

«Олегу понравилась бы профессия мыслителя, вот только даже при счастливом стечении обстоятельств он вряд ли сумел бы выдержать конкуренцию на рынке труда. Ну куда нам с этим образованием. У него ведь там явно не было ста двадцати пяти сантиметров. Собственную слабость Олег практически никогда не отрицал. Умел проигрывать. Даже, пожалуй, был прирожденным побежденным. Ведь кто-нибудь точно окажется круче. Иначе никак уже в этом мире».

Как видим, автор ни разу не Достоевский, не Кьеркегор, не Ницше, не Томас Манн, не Камю, не Сартр, не Эко и не Борхес. Наумов тоже хочет быть философом, ну а кто не хочет? Как тут не вспомнить легендарную американку Мисси из романа Аствацатурова, у которой такая философия, что закачаешься, да и сиськи побольше, чем у Олега…

Завершу рецензию сентенцией, возможно, не совсем философской, но тем не менее. Счастье — это когда делаешь что-то по-настоящему нужное, важное и интересное.

Райтс

Цвай орешка идут по штрассе, и они на вас нападай

Все вы, конечно, помните эпизод из «Монти Пайтона» с убийственной шуткой, от которой скончались сам автор и все, кто ее видел или слышал. Шутку по одному слову (в целях безопасности) перевели на немецкий, и с ее помощью британцы выиграли Вторую мировую. Немцы под конец войны решили взять реванш, придумав свою шутку, и в один прекрасный день англичане услышали по радио: «Цвай орешка идут по штрассе…» Недоумение читалось на их лицах.

Вы понимаете, к чему я клоню. Сколько бы наша раша ни поминала «Монти Пайтон», истинный британский юмор могут производить только британцы. Так же сильны британцы и в области литературных мистификаций. Только не подумайте, что русский юмор хуже английского. В этом сезоне мы уже с удовольствием читали, как Достоевского заели клопы, а на Чехова дважды нагадила чайка. Одного раза было вполне достаточно. К тому же, в книге мистера Белкина тоже были картинки.

Приведу пару цитат.

«…ранним октябрьским утром он вставал под постылые крики кукушки мистера Ларка, завязывал шнурки на новеньких штиблетах и отправлялся в путешествие по очень дождливым в это время уголкам мира. Пускай на свете не осталось места, где бы не потопталась чья-то нога, но ведь то была нога не мистера Баджера и уж точно не в таком роскошном штиблете. Дома мистер Баджер ставил перепачканные башмаки в шкаф, определяя полку по широте, а место на полке — по долготе очередного грязного места. На пятой полке третьей справа стояла чистая на первый взгляд пара — туда забился камешек из пустыни Сахара, а двумя полками выше — заляпанные детские ботиночки, дочкин вклад в папину коллекцию. Мистер Баджер собрал обувь с грязью всех континентов и крупных архипелагов, кроме Антарктиды. Конечно, он мог бы собирать открытки, но далеко не везде печатают открытки, а в грязь в ином месте труднее не наступить».

Выглядит натянуто, мистер Баджер. Натянуто, как галоша на башмаки англичан того времени. Обычно британцы не месили глину новыми штиблетами. До изобретения галош европейцы использовали патены. Также добавлю, что британцы физически не могли завязывать шнурки на штиблетах, потому что штиблеты — это гетры на пуговицах, а позднее — суконная обувь на пуговицах. Если шутка состоит в том, что вместо пуговиц на штиблетах появились шнурки, или в том, что вместо обуви герой носил гетры, можно вяло похлопать.

«Однажды от грома оваций в театре обрушилась люстра. Погибло три человека». В каком месте прикажете смеяться, сэр? В 2013 году в одном из настоящих лондонских театров обрушился потолок вместе с люстрой, пострадали 88 человек. Тут можно было бы пошутить в стиле Шарли на тему происков Гитлера.

«Одним ударом меча Чарльз IV снес вопящему Фрэнку голову с короной в придачу. С тех пор англичане пусть и не прониклись к Чарльзу IV раболепной любовью, но крепко зауважали: «Срубить башку за раз — это сильно». Мнение второй части историков гораздо забавнее. Они считают, что Чарльз IV на самом деле был гигантским говорящим пингвином». В мировой художественной культуре хватает шуток про пингвинов, но в них обычно присутствует больше логики. Если шутка кажется вам нелогичной, то либо вы плохо ее поняли, либо не знаете контекста. Либо это вообще не шутка. Я склоняюсь к третьему варианту.

На 24 странице мистер Райтс пытается тряхнуть приемами Джерома, выведя карикатуриста, которого бросила невеста, после того как он нарисовал ее портрет. Не смешно.

На 28 странице возникают каторжники-сентябристы и австралийская фауна, которую описывают при помощи приема остранения. У Троицкого про декабристов смешнее было.

На странице 42 упоминается футбольный болельщик. Сам Мироненко не смог бы пошутить лучше, хоша и писал анахронизмы про русских мужиков.

«Поступив в университетский колледж Рединга, он неожиданно увлекся славистикой — прочитал «Фрегат “Паллада”», узнал Гончарова, а через него — весь пантеон богов русского языка. Запала любопытства хватило на три года, после чего Литтон Т. написал отцу, что прочел слишком много Достоевского и его тошнит. Он собирает вещи и за чашку чая и сэндвич готов стать погонщиком цейлонских слонов». А уж как тошнит Достоевского от писанины мистера Райтса… Чтобы не читать сии комические куплеты, Федор Михайлович готов стать погонщиком диких выхухолей в далекой Сибири.

Короче, мне не понравилось. Однако для автора это не повод следовать примеру Томаса Чаттертона.

Елизаров

Благодарный читатель не заметит поваленных картонных надгробий

Бывает, что автор всеми силами пытается тебя заинтересовать. Например, рассказами о своем или чьем-то еще детстве, о Боге, об осмыслении жизни и смерти, о становлении личности, о лихих девяностых, о преступных чинушах, о любви, о семье и обо всем на свете. Автор много умничает, пытается демонстрировать начитанность, хороший вкус, знание литературных приемов и т. д. Автор даже ходит на писательские курсы и проводит маркетинговые исследования, пытаясь выяснить, что сейчас в тренде. Но ничего не получается. Почему? Потому что рождение хорошего текста должно быть естественным.

Елизаров не пытается, он может писать интересно даже о самых незначительных вещах и видеть нечто запредельное в обычном полукриминальном похоронном бизнесе. Он как бы говорит: «Пойдем со мной в это долгое путешествие по 784 страницам». Ты можешь идти, а можешь не идти. У Елизарова уже давно сложился круг фанатов-танатофилов, которым интересно его творчество и которые будут следить за всеми событиями романа, точнее, за всеми переплетениями корней в кладбищенской земле, но я к этому кругу почтительных читателей не отношусь, потому скажу как есть: слишком длинно, язык местами корявый, а ваши девяностые с нефорами и бандюками у меня уже вот где.

Да, к сожалению, реальность девяностых/нулевых была такова, что молодежь, видя кругом грязь, пошлость, смерть и нищету, уходила от этой мерзости в свой неформальный мир, полный эзотерических практик и другой музыки. Сначала какая-нибудь Алина обслуживает шефа-свинью, а потом делает все, чтобы ее жизнь была другой, не похожей на жизнь обывателей. Странный парень зарабатывает деньги на обычном кладбище в реальном мире, но смотрит на него другими глазами, не смешиваясь с серой неопрятной массой. Это не протест и эпатаж, а способ существования. Если не можешь справиться с чем-то страшным и необъяснимым, узнай его получше, научись жить рядом с ним, воспринимай это философски. Укрась то, что тебя пугает, придай ему свои, новые смыслы. Художественный мир этого романа прочно застрял в девяностых, несмотря на приметы более поздних лет. Как считают герои, на кладбище иное ощущение времени.

Анализировать весь роман я не буду, ограничусь замечаниями о языке. В «Земле» есть мат. Ну, матерятся кладбищенские маргиналы, бизнесмены, бандиты — и хуй с ними. От мата еще никто не умер. Елизаров правдоподобно передает речь персонажей, это вам не шекспировские могильщики в бархатных штанах и подвязках, а обычные русские люди. Раздражает в книге другое. Критик Анна Жучкова недавно сравнила прозу Елизарова с прозой Ольги Славниковой. Если бы Елизарова сравнили с Витухновской или Мамлеевым, это было бы нормально, естественно. Это была бы игра, так сказать, в своей лиге. Но Славникова… Что у них общего? Видимо, у Елизарова присутствует такая же патологическая тяга к нетрадиционному словоупотреблению.

См., напр.:

«Обед. Суп кишит разваренным луком и капустой. За едой надзирает толстая нянечка. У неё малиновые, как снегири, щёки. Когда она отворачивается, я вылавливаю тошную гущу, пальцами отжимаю и прячу в нагрудный кармашек. На вечерней прогулке я тайком выбрасываю слипшиеся варёные комья под куст. В какой-то из обедов меня предаёт малолетний сосед по имени Рома — мои афёры с суповой начинкой становятся всеобщим достоянием.

Поставленный нянечкой в угол, я плачу, горячее сердце бьётся прямо в подмокшем кармашке, а потом оно холодеет вместе с капустой и луком, стынет — моё сердце».

Кишеть 1. Беспорядочно двигаться в различных направлениях (о множестве людей, животных). 2. Быть переполненным множеством живых существ.

Кто-то счел бы кишащие неодушевленные существительные, «суповую начинку» или полностью малиновых снегирей смелым литературным новаторством (вау, капуста кишит, как черви), но гораздо больше это похоже на невычитанный текст. Хотя сама история про суп, конечно, хороша.

Еще пример:

«Вокруг на многие километры простиралась безлюдная неухоженная пастораль. По обе стороны от дороги чернели разродившиеся пашни». Пашня — это, согласно словарям русского языка, вспаханное поле, а вовсе не убранное поле. Можно возразить, что в БСЭ под пашней понимается «сельскохозяйственное угодье, систематически обрабатываемое и используемое для выращивания различных сельскохозяйственных культур». Однако, как мне думается, для писателя, который хочет в совершенстве изъясняться на родном языке, должен быть важнее словарь русского языка.

ПАСТОРА́ЛЬ, -и, ж. Жанр в европейской литературе и искусстве 14—18 вв., характеризующийся идиллическим изображением жизни пастухов и пастушек на лоне природы, а также произведение этого жанра.

Михаил, вы серьезно считаете, что пастораль — это сельская местность?

«Длинный коридор напоминал музейную залу — этому впечатлению способствовали пахнущий мастикой скрипучий паркет и полотна в массивных позолоченных рамах». Нормативным в современном русском языке является употребление слова «зал» мужского рода. Если персонаж называет гостиную «зала», это допустимо, но здесь мы видим речь автора.

«В руке девушка держала полуторалитровую пластиковую бутылку. На ногтях её я заметил чёрный маникюр — но больше ничего “зловещего”».

Михаил, маникюр — это не лак, а процедура ухода за ногтями и кистями рук. Незнание не освобождает от ответственности автора повести «Ногти».

Новую рукопись Елизарова в издательстве должны были читать все эти люди:

Редактор Вероника Дмитриева

Корректоры Ирина Волохова, Надежда Власенко

Возможно, им проще накрасить ногти маникюром, нежели заглянуть в словарь? Возможно, Вероника Дмитриева — юная фанатка Елизарова, которая считает, что каждое его слово гениально, и потому не осмеливается вносить правки? Или сотрудники АСТ попросту не осилили 700 с лишним страниц? Бывает и такое.

Всегда можно сказать, что критик — завистливый мудак, который не хочет рассматривать картину в целом, что критик не оценил творческий замысел, что критик показывает только плохие стороны. Но — дьявол в деталях. Хороните, дети, своих жучков и червячков, только русский язык не насилуйте.

К счастью, Елизаров — талантливый писатель, который может обходиться и без правок, и без динамики в сюжете, и без традиционной структуры романа, и без магических рюшечек, которые год от года у разных авторов выглядят все более убого. Эта книга — особенная, автор пишет о том, что ему действительно нравится, без оглядки на мнение литературного сообщества и без мыслей о том, как угодить читателю.

Геласимов

Залейте такой кайф в «тугой адидас»

Эта книга вызвала у меня дикий истерический смех. Во-первых, читателям уже объяснили, что Пистолетто это намного менее круто, чем Ноггано. Во-вторых, очередной яппи с его ватсапами, скайпами и воспоминаниями о лихих девяностых в этом сезоне уже воспринимается как коверный клоун. В-третьих, это, извините, не кайф, а какая-то лажа:

«Большая Ба, вообще, могла стать зачетным эмси. И на районе она была не одна такая. Если кто хоть раз бывал на ростовском рынке, тот знает, что здесь у каждой бабушки свой флоу. Эминем — не Эминем, Тупак — не Тупак, но нынешний рэперский молодняк любая бабуля с Ростова легко может задвинуть. У них, в отличие от этих глупых пацанчиков, есть вполне конкретная цель — продать тебе не жменю семян, за которыми ты заскочил, а ведро яблок, да мешок капусты в придачу. И поэтому у них такой флоу, что только в путь. Очарованная бандитами своей лихой киевской юности, моя эмси Бабуля придумала для меня отморозка Пистолетто. Те ее жульбаны, прессовавшие в свои времена фашистов, ходили только с карманными стволами, и эти волыны крепко засели у нее в памяти. Так или иначе, но любой мой трек от лица балбеса Пистолетто Большая Ба всегда ждала и слушала с особым вниманием. Он ей нравился, этот дуралей. Особенно если у меня получалось круто. В этом смысле Пистолетто меня выручал не раз. Суровое сердце Николаевны таяло от его бандитских историй».

Любовь персонажа к бабуленьке, в общем, понятна. Не совсем понятно, каким макаром этот бабулин «дуралей» ухитрился стать известным рэпером. Хорошо еще, она не называла его шалопутом, вертопрахом или мазуриком и не меняла герою подгузники в прямом эфире, чтобы он сделался еще более продвинутым жульбаном. Для полного стилистического конфуза тут не хватает только слов «кушать», «попка» и «фигня». А какие опасные истории сочиняет наш шалопут на кухне с бабуленькой, кушая блинчики! Вот несколько цитат из его творчества.

«А на «мерсе» дырки латают. Но тачила от этого еще круче в цене. Хочешь уважения на районе — поимей белый «мерс». Вот и носится смерть по Ростову — белая, красивая, как океанский пароход. Сядь в нее — и умчит, куда белый кит не уносил капитана Ахава. При этом среди пацанов помельче тоже волнение. Стволов пока нет, чтобы принять участие, но на минутку присесть хотя бы в это белое чудо желание сильное имеется».

Я не сомневаюсь, что рэпер Оксимирон читал Германа Мелвилла, но у меня возникают большие сомнения в начитанности рассказчика, этого простого внука рыночной торговки, который сочиняет, как присел бы в белое чудо, чтобы поиметь его. На что же, он бедняга, там присядет, если стволов еще нет, неужто на рычаг коробки передач? Да, это не по-детски взволновало бы всех пацанов на раёне.

«Кричать-то они кричали, но присесть в «мерс» у них, сука, яиц не хватило. А Пистолетто — крутой. Пистолетто надо думать о своем положении. И о Полине. Поскольку кто Полину завалит, у того на районе особый статус. Отсюда и возникло движение. Отсюда и пошел замес».

Даже если эта Полина — местный криминальный авторитет, завалить ее было бы не слишком круто, она все-таки дама. Но, по нашему скромному разумению, речь здесь идет вовсе не об убийстве важной Полины, а о банальном сексе. Вот что значит учиться крутым замесам у бабуленьки. Сплошные моби-дики в голове.

«Но что мы имеем вместо хорошей и полезной энергии? Двух симпатичных крепких братков, залитых в тугой «Адидас». И по их виду понятно, что Пистолетто на заднем сиденье в их планы не входит. У них другие задумки. Они садятся в «мерс» и начинают тереть за какие-то стрелки. Им надо проехать через пост ГАИ, при этом не спалиться со стволами. Пистолетто лежит на полу, покрытом отличным немецким ковриком, и хладнокровно прикидывает свои шансы. Пистолетто умный. Его так просто не возьмешь».

Симпатичные братки, трущие в тугом адидасе, и не таких брали, вон их сколько в немецком порно. Тем более, и мерседес просторный, обычно думаешь, как в ентом мерине поставить ноги, чтобы колени не упирались в спинку переднего сиденья, а тут целый мужик поместился на коврике. Это вам не «неудобное положение, как на заднем сиденье фольквсвагена».

На сороковой странице автор настолько расхрабрился, что употребил слово «пиздец», но тут же исправился и напечатал «до фига». Все уже поняли, что герой опасен, так что не нужно дальше портить карму нехорошими словами, а то мало ли какая «фигня»…

Страница 43: «В гостишке меня явно не ждали. Митя затер со смуглой девчулей на ресепшене, а я присел на диванчик». Именно на диванчике у девчули в гостишке такая книжуля будет очень «полюбак».

Страница 291. Пистолетто снова в гостишке: «Я посмотрел на нее, на халдея, потом развернулся и пошел. Вжарил оттуда по своим делам. Уверенно шел, четко. Лупил как молотильный аппарат, готовый перемолотить чего хочешь. Ножку тянул, шажок печатал не хуже роты почетного караула. Нет, дивизии почетного караула. В полном составе. Ступню прибивал к тротуару — хер оторвешь. По щиколотку в асфальт уходила. Пока не замахал руками и не ебнулся как последний лох. Оказалось — тут скользко. У пафосной, сука, гостиницы, куда я не вытягивал фейсконтроль. Юля громко наезжала на швейцара, тот быковал, я лежал на тротуаре и смотрел в небо». Как прикажете понимать все эти аты-баты?

На странице 296 наша икона гангстерского стиля учит рэперским азам девушку Юлю: « — Надо, чтобы трусы сверху было видно, — сказал я Юле.

— Вот так? — Она приспустила широченные штаны-трубы и повернулась у зеркала.

— Даже еще больше.

— Свалятся же.

— Могут. Но ты не зевай. К тому же сверху надо баскетбольную майку накинуть подлинней. Тогда останешься, типа, в платье, если что. И шнурки на «тимбах» развяжи. Они должны быть такие, ну, знаешь, расхлябанные.

— И это круто?

— Это невероятно круто. Ты просто нигга и гангста в одном лице.

Юля опустилась на правое колено, чтобы развязать шнурки на высоких желтых ботинках, в которых любил гонять по Нью-Йорку большой чувак Notorious. В рэперском прикиде она выглядела забавно, дерзко и в то же время беззащитно.

— А если я на них наступлю?

— Упадешь. Но рэпер должен показывать, что ему пофиг.

— Все пофиг?

— Абсолютно. Вообще, все — до фонаря. Главное, что он в потоке. Флоу — понимаешь?»

Если вы пишете про быдловатого рэпера-селфмейда, не нужно «наскоряк» брать консультации у бабули. Иначе у вас получится пожилая актриса в костюме Буратино. Нужно хорошо знать среду, о которой пишешь, нужно думать и говорить как рэпер, нужно действительно хотеть этот белый мерседес. Чтобы не было мучительно больно за напрасно отсиженную попку.

Хотя… Рэперов нынче много, а по-настоящему веселых книг мало.

Рябов

Кафка для бедных

Злосчастья овдовевшего безработного Бобровского, у которого тесть пытается отжать квартиру, а неизвестные требуют вернуть долг, могли бы показаться кому-то оригинальными.

Но мы-то знаем. Так и хочется спросить у Рябова: «Вы маляр?» Идиотизм и абсурдность российской действительности нарастают с каждой страницей, все это передано в минималистской манере, нарочито обедненным языком. Правда, у нас в России есть писатель-минималист Козлов, которому веришь как-то больше. Рябов представляет нам некое похожее на правду построение, которое удерживает от социальной фантастики один шаг.

То у Бобровского требуют денег, то угоняют старую машину, то избивают его, требуя долг. Полиция ему, конечно, не помогает. Телевизор все время показывает какую-то чушь. Бобровский пытается повеситься, но и тут ему не везет. А вот и шурин пришел измерять жилплощадь и готовиться к ремонту.

Выясняется, что кредит покойная жена взяла, чтобы сходить на выступление какого-то коуча о том, как изменить свою жизнь. Коллекторы выкапывают и прячут ее труп, чтобы шантажировать мужа.

Отчаявшись, Бобровский решает стребовать деньги с родственников жены. Из любопытства он все же идет на выступление, где коуч говорит: «Вы хозяева жизни».

Приятно, когда в книге все понятно, но на самом деле в этом нет ничего хорошего. У Кафки-то философский роман был, а у вас какая-то сказка про коллекторов. ИРЛ они, кстати, так себя не ведут. Вам звонит некий Ахмед и называет вас пидорасом, а вы отвечаете: «Отсоси у ишака, Ахмед». Ахмед еще долго орет в трубку, потом пытается дозвониться вторично. На этом обычно все и заканчивается, а потом вам звонят судебные приставы.

«Настя была похожа на сломанную куклу. Бобровский осторожно вытащил её из баула и положил в гроб. Закрыл крышку и выбрался из могилы. Немного отдышался». Нет, Кирилл, Настя уже воняла так, что ни у кого поблизости не возникло бы сомнений насчет того, что лежит в бауле, да и баулов такого размера со времен Великой Октябрьской уже не делают. Настя была похожа не на сломанную куклу, а на разлагающийся на жаре труп. А вы знаете, сколько весит среднестатистический женский труп? Килограммов 70, тут не до осторожностей, лишь бы дотащить.

Говорите, Бобровский — ветеран Чечни? Не верю, размазня он, а не ветеран. Ну и вообще — не верю.

Замировская, Кузнецова

Артбуки принцесс Западной Дубравии

Когда листаешь книги Замировской и Кузнецовой, вспоминается старая английская сказка о прагматичном короле, который искал суженую в разных частях света и не мог разглядеть в заваленной хламом пустыне райский сад, а в обычной служанке — принцессу. И только магия любви и воображение помогли ему осуществить экзистенциальное прозрение.

С тех пор, как другие критики запретили мне обзывать книги постмодернизмом и магическим реализмом, пришлось искать другой аналог, и он был найден в живописи. Да, это артбук. Книжка, с которой романтически настроенные девушки срисовывают некие картинки — возможно, добрые реалистические, милые сказочные, возможно, странные сюрреалистические и немного страшные, но все равно уютные, такие, какие можно повесить в спальне. Картинки, на которых много элементов, картинки иногда беспорядочные, для которых важна только общая гармония, важно сочетание цветов. Метод (не скажу «жанр» или «стиль») артбука отчетливо виден в прозе Софии Синицкой, ощущается он и в рассказах Татьяны Замировской, и в романе Инги Кузнецовой. (В прошлом романе Инги, как мы помним, был пэчворк.) Объединяет эти книги высокое качество исполнения. Умолчим здесь о методе нарезок (точнее исторических флешбеков), которым злоупотребляют авторы-мужчины в этом сезоне (Замшев, Клетинич).

Артбук Замировской выполнен в детском фэнтезийном стиле, очень тщательно. В артбуке Кузнецовой чувствуется рука сильного художника-сюрреалиста, который уже давно забыл о том, что такое реальность, и вынужден постигать ее заново, с удивлением и страхом.

Мир Кузнецовой накрывает читателя и самого автора, как штормовая волна в солнечный день, и вы уже ничего не можете разглядеть, услышать, понять из-за брызг, сильного удара, грохота и ярчайшего света. Взрослые дяди и тети думают, что примерно так воспринимают мир аутисты. Если вы будете пытаться найти в романе Кузнецовой некий стержень, вы его найдете. Материнская любовь прежде всего, борьба прозаиков и поэтов. Но этот стержень можно не искать, эффект, который оказывает эта проза, хорош сам по себе. Инга Кузнецова — автор уникальный, она вся — движение, нестабильность, шок. Инга Кузнецова — замечательный поэт, который иногда пишет что-то, по структуре похожее на романы, но лишь по структуре, как у Андрея Белого. Безумие обычных вещей, один шаг от верлибра к прозе, вот что такое «Промежуток».

Если коротко, «Промежуток» — социальная фантастика, в центре которой жизнь обычной семьи: папа — чиновник, мама — немного странная и сумбурно мыслящая, а сын Миша живет своей жизнью, участвуя в молодежных протестах. Кузнецова, как и Троицкий, отождествляет молодежные субкультуры с протестом против власти. Нет, Инга, субкультура — это некое антиобщественное начало в чистом виде. Молодежная субкультура стихийна, она не противопоставляет себя власти, она противопоставляет себя всем остальным — родителям, скучным старперам, ну и надоевшему президенту заодно. Это не политическое общественное движение, не организация. Сюжет романа крутится вокруг «закона о субкультурах»:

«Если бы не новый закон, я бы так не дергалась. Но хотелось бы мне знать, о чем думает наш мальчик, когда его папа сотоварищи голосуют за закон о запрете молодежных субкультур. Многие только сейчас и узнали, что такое слово — «субкультура» — существует! А к какой суб... суккубкультуре относится мой сын? А? Кто бы мне сказал? Раньше все просто было: перекрасил волосы в зеленый цвет, проколол ухо в нескольких местах — и ты уже панк. А сейчас у них все скрытно, какие-то тайные жесты, знаки. Мадлен меня спрашивает вчера: «Может, твой Мишка — донор для деклассированных? Бледный такой — встретила его на проспекте... А это карается, между прочим, дорогая». Героиня, естественно, переживает за сына, причем так же бурно, как Ван Гог в Арле.

«Случайные числа» — это высокое фэнтези. Если скрестить Пелевина с Урсулой ле Гуин и пришить рюшечки из фламандского кружева, выйдут как раз «Случайные числа». Это сложные, красивые, многоуровневые тексты, которые, тем не менее, оставляют ощущение девичьего альбома. Да простят меня за сексизм — мужик так не напишет. Я искренне надеюсь, что другие читатели, которые любят и ценят интеллектуальное фэнтези, смогут получить удовольствие от книги, где три юные колдуньи выхаживают летчика, бабушка отправляется в путешествие по собственной жизни, готовясь к Большому Суду, а в «волка» играют с настоящими убийствами. Если вам интересен сложный и хрупкий женский мир, где нет научной фантастики, но есть много человечности, эта книга для вас. Ее не нужно анализировать или, упаси Боже, пересказывать. Первостепенно важно — настроиться на одну волну с автором. Иначе вы вместо дивного воображаемого мира, наполненного любовью и творчеством, увидите здесь только обрывки ниток, кусочки сломанных игрушек, вспышки аутизма и паутину ретроградной амнезии.

Завершу рецензию цитатой из уже упомянутой сказки Элинор Фарджон:

«Когда он очутился по ту сторону, первым его чувством было разочарование. Конь стоял по самые бабки в пожухлых листьях, а впереди был завал: беспорядочно накиданная груда сухих веток и прутьев, увядшего папоротника и засохшей травы, белых от плесени и черных от гнили. В ней застрял всевозможный хлам — разорванные картинки, сломанные куклы, битая игрушечная посуда, ржавые дудочки, старые птичьи гнезда и повядшие венки, клочки лент, выщербленные стеклянные шарики, книжки без обложек с исчирканными карандашом страницами и наборы красок с погнутыми крышками и почти без красок, а те, что еще там оставались, так растрескались, что красить ими было давно нельзя. И еще тысяча разных вещей, одна хуже и бесполезней другой. Король взял в руки две из них — музыкальный волчок со сломанной пружиной и продранного бумажного змея без хвоста. Он попробовал раскрутить волчок и запустить змея, но безуспешно. Рассерженный и удивленный Король проехал через скопление хлама и мусора, чтобы посмотреть, что же там, с другой стороны.

Но и там ничего не было — лишь свободное, покрытое серым песком пространство, плоское, ровное, как блюдо, и огромное, как пустыня. Этой песчаной глади не было конца; и Король — хотя ехал уже более часа — видел вокруг все одно и то же, что вблизи, что вдали. Внезапно его охватил страх, — уж не придется ли ему вечно скитаться в этой пустоте? Оглянувшись, он с трудом разглядел оставленный позади завал, слабой тенью маячивший на горизонте. А вдруг не станет видно и его? Как тогда найти дорогу обратно? В панике Король повернул коня и без оглядки поскакал назад; через час со вздохом облегчения он снова был у себя в Трудландии, по другую сторону ограды».

Ханов

Страх и постирония в Казани

Нужно сразу похвалить автора за то, что он написал масштабный производственный роман о современной школе, с дотошностью Артура Хейли вникая и в особенности школьного ремонта, и в тонкости педагогического процесса, и в переживания молодого амбициозного учителя. С советских времен таких книг уже не пишут. О школе мы узнаем либо из романа про географа, который глобус пропил, либо из сериалов, либо из твиттера «Владычицы Пивной». Отрадно, что автор решил живописать настоящие школьные будни, а не пьянство, педофилию и беспорядочные половые связи курящих подростков.

Но в этом достоинстве заключен и главный недостаток романа, мы видим рутину без каких-либо ярких происшествий. Если бы Ханов разместил историю о молодом учителе на 160 страницах, это помогло бы сохранить зрение многим читателям. Молодой учитель слишком много думает. Он долго и увлеченно фантазирует, например, о трех обликах предполагаемой Казани. Размышляет о философии и теологии. Также его необычайно волнует степень его собственной мужиковатости по сравнению с другими мужиками:

«Завершив последнюю фразу, Андрей на мгновение замер, остановив взгляд на госте, точно ожидая капризов от столичного фрукта. В хозяине, несмотря на отсутствие могучей стати, все равно безошибочно подмечалось нечто мужицкое, не измеряемое рейтингами и социальными опросами. Не составляло труда вообразить, как Андрей колет дрова или, расстелив на асфальте куртку, сосредоточенно латает что-то в брюхе машины».

Да что там, обычный смеситель в ванной «мужественно доживал свой век». Видимо, болезненные переживания героя на тему гендерной идентичности связаны с известной поговоркой «Женщина-филолог — не филолог, мужчина-филолог — не мужчина». Начало обещает нам долгие нравственные искания мальчика-инцела, которому, приняв его за взрослого, доверили казанских детей.

Правда, дети в романе какие-то вялые, а школа слишком приличная:

«Роман напрасно рассчитывал, что впечатление испортит какая-нибудь дурацкая, криво нацарапанная на стене надпись, безапелляционно гласящая, будто некий Вася — это черт. Судя повсему, на парадном фасаде ученики таких вольностей себе не позволяли». Критик вынужден безапелляционно заявить, что на всамделишной стене было бы написано «хуй», «пидарас» или «дибилы», а лучше все вместе. Но чего не напишешь, чтобы издаться в приличном месте, тут и Вася вместо «пидара» станет чертом, и пьяный гопник из вашего подъезда станцует «Послеполуденный отдых фавна». Судя по личному опыту, могу сказать, что современный школьник матерится через слово, презирает авторитеты, красит свои роскошные волосы антоцианином и называет себя Ирочкой, но в школе Ханова не место таким мятежникам. Главным террористом там станет еврейский мальчуган. Но это все впереди, а пока Роман идет по коридору:

«Вахтерша в будке объяснила, что директорский кабинет искать следует в конце коридора. На полу там и сям попадались остатки строительного мусора. Один рабочий на корточках красил плинтус. В запыленных штанах, где карманов было что на жилетке Вассермана, и в рубашке в черно-белую клетку рабочий управлялся с кистью по-свойски и в меру неряшливо». Булат, скажите, ради Аллаха, какой смысл для романа имеют штаны маляра и его манера красить плинтус?

Разглядывая директора школы, Роман, конечно, размышляет, насколько тот мужик:

«Чтобы поприветствовать его, директор поднялся из-за стола. Богатырские габариты директора внушали уважение. Высокий, ширококостный, с волосатыми руками, он мог показаться атлетом, если бы не малость выпуклый небогатырский живот. Маленький подбородок и живая улыбка делали его похожим на ребенка, поэтому нельзя было с уверенностью предположить, сколько Марату Тулпаровичу лет. Тридцать, сорок? Голубая рубашка с короткими рукавами в сочетании с синим в тонкую белую полоску галстуком утверждала, что даже на время ремонта директор не позволяет себе являться на службу в свитере или, страшно подумать, футболке». Оставим вопрос, зачем летом в Казани свитер, и сосредоточимся на непростом характере директорской рубашки. Что хотел сказать Ханов появлением этой сильной независимой одушевленной рубашки? Зачем эти словесные выверты? Можно было бы обойтись без хождений по коридорам, мечтаний о Казани и диалогов с директором. Любой сценарист сразу поставил бы героя перед классом. Леонид Андреев уложился бы в несколько страниц. Но Ханову нужно потянуть время.

«Напоследок директор сердечно пожал руку новоиспеченному молодому специалисту и спросил:

— Что для вас главное в работе учителем, Роман Павлович?

— Для меня нет большей радости, чем слышать, что дети благодарят меня, — сказал Роман важно. И прибавил мысленно: “И ходят в истине”».

До встречи с детьми Роман будет слоняться по городу, переписываться с приятелем, читать Евангелие и Евтушенко, знакомиться с другими учителями, беседовать с Максимом Максимычем (нет, не героем Лермонтова, а учителем английского), ходить в паб и красить различные поверхности в школе. За пивом наш самозванный Печорин побеседует с новым товарищем о хрестоматийной литературе, снова выясняя, кто в каком месте мужик:

« — Мне классический Максим Максимыч, почестному, не нравится. Не спорю, мужик он крепкий, твердый. Добросердечный при этом, что редкое сочетание. Гармония, какой говнистый Печорин никогда не достиг бы.

— Кроме того, Максим Максимыч не циник и не боится им стать, — сказал Роман.

— Кто такой циник? В твоем понимании? — Англичанин подался вперед, не донеся до рта кружку.

С ответом на этот вопрос Роман определился давно.

— Тот, кто делает вид, что верит в какие-то ценности и побуждает верить в них других людей. Печорин, к примеру. А доктор Вернер не циник, потому что не притворяется, будто верит в ценности. Он скептик.

— Ловко. Тогда школа — обитель цинизма. И цинизм прописан в трудовом договоре. В твоем, кстати, тоже». На этом разговор о хрестоматийной литературе, конечно, не закончится, читателю еще долго будут объяснять, что Волга впадает в Каспийское море.

На странице 64 Роман начинает длинное письмо отсутствующей девушке о школе, о молодежном нонконформизме и о библейской премудрости в свете новейшей социологии. Вот выдержка из этой великолепной эпистолы предполагаемого властителя юношеских дум:

«Моя цель на сегодня: придать стихийному движению против конформизма, прививаемого на всех ступенях образования, осознанные черты. Иначе невыполненные домашние задания или нелюбовь к школьной форме так и останутся мелкими частными возражениями, не посягающими на правила и установки. Слепое бунтарство быстро иссякает и оборачивается в итоге самым жутким приспособленчеством. Сердце разрывается при виде панков, которые к тридцати годам обзаводятся семьей, скучной работой, пивным животиком, бредут на выборы по велению начальства и послушно празднуют День города». Булату невдомек, что сердце читателя уже разрывается от этой пафосной писанины карманного бонапарта. Вслед за Боженькой Роман в письме поминает Маркузе, призывая к свержению репрессивной толерантности.

До встречи с учениками мы доползем только на странице 70. Но лучше бы Роман с детьми и не встречался, по причине отсутствия знаний по педагогике. Надо сказать, ученики в этой книге пусть и не всегда умные, но старательные, они читают то, что задано, и пытаются работать на уроках. Лучше бы Роман штудировал не Маркузе и Псалтирь, а пособия по методике литературы и детской психологии, но не барское это дело. В середине книги Роман, преисполненный чувства собственной важности, начнет осваивать педагогическое мастерство методом проб и ошибок, крича на детей, ставя двойки, то и дело отбиваясь от родителей и прося совета у коллег. Но плюшевые школьные хулиганы, распознав в молодом специалисте еще большего лоха, чем они сами, уже не дадут спуску Роме, а Рома будет снимать напряжение алкоголем в любимом пабе, ведя беседы об искусстве со случайными товарищами:

«Азат утверждал, что искусство нуждается в бескомпромиссном и бесстрастном изображении современной школы. Гай Германика преднамеренно сгущает краски, «Физруку» место на свалке, а Алексей Иванов при всем обаянии порой неубедителен в деталях. У него получается, что Служкин, преподавая экономическую географию в девятом классе, имеет ставку всего три часа в неделю и живет на эти деньги. Ясно, что художественная правда не равняется правде жизни, но не до такой же степени».

На странице 172 мы обнаружим запоздалую попытку эпатировать читателя — беременную некрасивую восьмиклассницу с непременной цитатой из песни В. Цоя. Роман тайно наблюдает за своими учениками в соцсетях, упиваясь их нравственным падением и сознанием собственной непогрешимости. На странице 185 мы увидим учительско-директорский суд над нехорошим еврейским мальчиком, который слишком зазнался и не уважает учителей и товарищей. «Направляясь в тот день домой, Роман столкнулся с Максимом Максимычем, нервно курящим во дворе школы.

— Поверь, Павлович, будь моя воля, застрелил бы упыря хоть сейчас, — сказал Максим Максимыч. — Рука бы не дрогнула. Навидался я таких. Как взрослеют, либо сбиваются в стаю, либо превращаются в аморальных типов. То есть при любом исходе отравляют существование всех, кто вокруг.

— Как с ними бороться? Без расстрелов, имею в виду.

— Я бы в одиночную камеру сажал пожизненно. С одной стороны, накладно для государства, а с другой — сигнал для всех, кто плохо себя ведет. Еще вариант: прятать в дурку и колоть препаратами до овощного состояния».

На странице 192 герой осмеливается сказать «тупая пизда». Дети в шоке.

«Класс ахнул. Туктарова выкатила глаза.

— Вас смущает, когда учитель произносит грязные слова? — сказал Роман. — Я потому и произношу, чтобы вы оценили, насколько мерзко они звучат. Есть еще более мерзкие вещи. Например, тыкать пальцем в надписи на заборах и хихикать в ладошку. Слово из трех букв, ха-ха-ха.

— Роман Павлович, давайте продолжим урок? — мягко попросила отличница Гараева.

— Погоди, Алина. «ТП» может означать все, что угодно. Творительный падеж, тульский пряник, теплый пляж. Тем не менее некоторым личностям не терпится свести все к ругательству. Я вижу в этом дефицит фантазии. А дефицит фантазии в пятнадцать лет — это диагноз. Это куда страшнее, чем неспособность склонять числительные.

Класс молчал, пережидая неловкие секунды».

Молодой учитель движется к единственно возможному в реальности финалу — увольнению за избиение ученика. Однако вишенкой на торте станет выговор от директора за пропаганду атеизма.

Повествование о школьной жизни перемежается письмами отсутствующей девушке Кире и воспоминаниями о ней. Для сюжетной линии с Кирой напрашивается финал в стиле Леонида Андреева. Так и есть, появляется обиженный высокомерием Романа сосед-зек, который угрожает поставить инотеллигентную парочку раком. Роман, конечно, боится. Зека триумфально наказывает некий Ростислав, но Кира уже ушла от своего немужика. Для полного литературного экстаза Роману теперь не хватает только пьющей попадьи и Васи-идиота.

Если бы не репрессивная толерантность, вместо этой рецензии можно было бы написать пару строк: «Эта книга — про ушибленного культурным багажом напыщенного задрота, который не прижился в средней общеобразовательной школе г. Казань по причине СПГС и ОБВМ. Мне не понравилось».

Однако долг критика вынуждает меня добавить, что этот роман — своего рода исповедь сына века, героя времени, то есть обчитавшегося Библии и Маркузе хипстера-неудачника, трагически столкнувшегося с реальностью в лице нехорошего соседа, нерадивых учеников и их черствых родителей. Если бы автор следовал уже сложившейся русской литературной традиции, герой от скуки подстрелил бы на дуэли физрука и отправился в СИЗО, размышляя о судьбе России и несовершенстве и косности образовательной системы.

В этом романе сложно определить, где излагается авторская мысль и где начинается ирония или то, что тридцатилетки называют «постиронией». Приведу на всякий случай определение постмодернистской иронии из авторитетного источника:

«И если чтобы быть модернистом, надо было иметь хоть какое-то подобие головы на плечах, то для бытия постмодернистом не нужно абсолютно ничего — можно хоть кучу наложить посреди комнаты, наставить рядом табличек с надписями а-ля "ирония", "постирония", "метаирония" и тупо ждать, пока кому-нибудь не станет от этого смешно. И никакой критики постмодернизм не воспринимает принципиально, некритикуемость прописана у него в определении, поскольку:

а) все безумные формы проявления постмодернизма крайне разнообразны, "всем не угодишь" и

б) мнение жалких людишек ничего не стоит».

То ли автор насмехается над своим персонажем, и все нравственные искания Романа — это какое-то изощренное издевательство над думающей молодежью, то ли этот текст должен восприниматься как некие настоящие нравственные искания юноши, ходящего в истине. На этой то ли пессимистической, то ли оптимистической ноте мне придется оставить книгу «Непостоянные величины» в области непостоянных величин, поскольку невозможно определить, насколько она хороша или плоха. Благодаря искусно необозначенной авторской позиции эта книга не нуждается в критике. Счастье — это не когда тебя понимают, а когда ты умеешь говорить так, чтобы тебя принял читатель.

З.Ы. «Беллс» — это гадость, не пейте такое, если не хотите отравиться.

Гаврилов

Коротко о главном

Пишущий маргинал шляется по городам и впискам (и непременно по Питеру), доставляя разное (то ли керамические зубы, то ли мет, амф, гаш, то ли аствацатуровские свечи от геморроя), беспрерывно рефлексирует, поминая Сартра, и знакомится с другими пьяными и обдолбанными музыкантами-автостопщиками-маргиналами-интеллектуалами. Герой, вроде бы, парень сметливый, начитанный, но вечно находит подработки вместо настоящего дела. Он ощущает себя героем какого-то фриковатого кино. Выражает ли он боль и смятение своего потерянного поколения? Думаю, да. Что насчет языка? Отлично, очень убедительно, грамотная взвесь сленга и нейтральной лексики, это вам не опереточный рэпер Пистолетто. Есть ли молодость и драйв? Думаю, да. Есть ли горечь и усталость от реальности, ощущение собственной ненужности? Есть.

Процитирую отрывок, который помог мне поверить, что эта книга – одна из лучших в сезоне: «Наклонностей Марины Игорёк не одобрял — при каждом удобном случае говорил, что ненавидит пидоров и вообще всех извращенцев. Уже потом, когда Андрэ съедет от Марины, а Марина будет неделю-другую пропадать по знакомым, Игорь уговорит Ванечку на эксперименты и даже не потрудится замести следы преступлений. Марина потом напишет разоблачающий пост у себя на странице. Расскажет, что нашла в комнате 70-сантиметровый дилдо в вазелине (покритикует выбор Игоря и Ванечки — вазелин не ценится в профессиональном сообществе как выбор дилетантов) и растянутую латексную маску. Очевидно, её примерял Игорь. Элегантный костюм медсестры, так же кем-то поюзанный, будет прожжён сигаретами».

Так держать, дорогой автор! Для кого-то эта книга станет откровением, для кого-то нет. Этих сартров, наливающихся экзистенцией после 10 вечера, и сейчас еще полно у любой общаги. Правда, век пьяных музыкантов-фотографов-порнографов-маргиналов недолог, на смену им скоро придут трезвые девственники-программисты-сишники, которые пьют кофе с пироженками, сами пекут кексики, сохнут по парням, смотрят аниме и ходят на митинги партии Навального. И это не хорошо и не плохо.

Селуков

Пересматривая интервью Тарковского, каждый раз думаешь: ну что за самовлюбленный тип, как можно с таким апломбом рассуждать о том, что дважды два — четыре? Каков поп, таков и приход: в среде киноманов фанаты Тарковского слывут злобными, припадочными аспергерами, задыхающимися от собственного пафоса и синдрома поисков глубокого смысла. Им чужды пронзительная гейско-пролетарская искренность Фассбиндера, простота и резкость Брессона, холодная роскошь Кубрика, глянцевый саспенс Хичкока, женственная чистота Риветта, провокативная красота Озона… Короче, хуже фанатов Тарковского только сектанты Бергмана, упоротые «Персоной». В аннотации написано, что автор увлекается кино и пельменями. Посмотрим, как интеллектуальная зараза «Соляриса», «Сталкера» и «Зеркала» разъела его мозг…

Не, не разъела. Победили пельмени. Видимо, вдохновившись разглагольствованиями мэтра о простоте Брессона, Селуков пишет настолько лаконично и беспафосно, что уже не понимаешь, в каком месте лопата, «сердце» или «нерв» рассказа. Например, девочку по кличке Тристана убило шаровой молнией, а ее верный Ланселот не смог ее спасти, зато потом сам построил дом.

А вот пролетарский мальчик на частном домашнем уроке английского, стесняясь своей ободранной квартиры, показал зазнавшимся одноклассникам член, потому что от их высокомерия у него болела уздечка. Ну точно Тарковский виноват, бывает, от его гнусных нравственных исканий не то что уздечка, а самая простата ноет, потому как чувствуешь себя неэлитарным чурбаном. Проще говоря, долбоебом.

А вот мальчик с батей идет забивать крупный рогатый скот, но что-то не ладится у них с теленком, притом настолько, что батя продает хижину на берегу Камы, близ которой у них случилась телячья экзистенциальная драма. Говорят, и Тарковский на съемках корову сжег.

А вот перед нами очередная леонидандреевщина: после того, как девушку Олю едва не изнасиловали охранники на глазах у ее верного Мишеньки, она охладела к нему. Конечно, не обошлось без спасителя — брутального мужика, который еще и довез парочку до банка, хотя обещал до дома.

А вот герой не поделил бабу с лесбиянкой.

А вот два придурка, Гоша и Витамин, решили ограбить квартиру, но испугались цыган и в довершение рассказали все милиционеру, который хотел пригласить их в качестве понятых.

«— Мне понятые нужны. Тут недалеко. Пойдемте.

— Мы не можем. Мы несовершеннолетние. Мне шестнадцать, а моему умственно отсталому брату семнадцать.

— Понятно.

Оперативник мгновенно потерял к пацанам интерес и двинул по улице дальше. А Гоша и Витамин повернули за угол и сели на лавку.

— Витамин, я...

— Ничего не говори, а то я тебе въебу.

Помолчали.

— Витамин?

— Ты заебал.

— Нахуй эти рыжьё и нал. Пошли в «Сони Плейстейшн» играть?

— В «Фифу»?

— Ну да.

— Пошли.

И они пошли. А потом в учагу. И на завод. К толстым женам и россыпи детей. Такое счастье! Такой восторг!»

Не совсем понятно отвращение автора к обывательской жизни, поскольку на Брессона или хотя бы на Фассбиндера он пока не тянет. Совать спички в замок — это тебе не «Мушетт» и даже не «Евротур». Рано слать книги на конкурсы, большой человечек, ты сперва познай внутренний закон, трансцендентное, вот это все. Чтобы смеяться и ниспровергать священных коров, нужно предложить взамен нечто сильное, сложное и емкое, а не просто «неинтеллигентное». Нужно самому быть Маяковским. Недостаточно просто встать в позу и сказать: «Ха-ха». Не поймите меня неправильно, критик в юности тоже пару раз играл в фифу и смотрел «Бивиса и Батт-хеда». Но этот концептуальный мультсериал был каким-то более цельным и оригинальным, а у Селукова то детские воспоминания, то драмы, захиревшие в зародыше, то пролетарские приключения повзрослевшего героя, то многозначительные намеки, то демонстрация культурного багажа, внезапная, как плевок четкого пацана на асфальт. Короче, сплошная постирония, определение которой было дано в предыдущей рецензии. Побродив около табличек «Ирония», «Постирония» и «Метаирония» и обозрев кучи на полу, одинаковые, как в «Квадрате» Эстлунда, мы с вами отправимся к главному экспонату — рассказу «Добыть Тарковского».

«Когда я был тупым, то есть еще более тупым, чем сейчас, то есть — тринадцать лет назад, мне вдруг понадобилось стать умным». Знакомая история. Уточняю: умным герой захотел стать, чтобы понравиться бабе. Малолетний долбоеб, решив, что Тарковский — это некий пропуск в мир интеллектуальной элиты, объездил весь город в поисках заветного кино. Как последнюю надежду, заловил препода «Истории цивилизаций» и получил-таки «Рублева». Узнав заодно, что Тарковских было два, это просто охуеть. И… Ну и все, на самом интересном месте. Это был программный рассказ или анекдот?

«Принес. Вверху Андрей Тарковский, внизу «Андрей Рублёв». На диске. Элли, думаю, Элли! Пошел смотреть. Потом еще смотрел. И еще. И еще. И еще. А вчера посмотрел последний фильм — «Жертвоприношение». Пока смотрел, Элли замуж вышла и детей нарожала. Наебали, как Страшилу».

Листая эту книгу, с тоской вспоминаешь «Великих и мелких» Белкина и думаешь, когда же отечественные авторы перестанут мусолить протертые штаны супрематизма. Не хочу сказать, что эта книга никуда не годится. Написано неплохо (а главное, коротко) и легко читается, а это, пожалуй, основное качество бестселлера. Но опыт поколения здесь рассеян мелко и беспорядочно, как биологические жидкости алконавтов у стен родного завода.

Романовская

Очередь за вафлями на холодном углу

Посвящение Шамилю Идиатуллину не сулит ничего хорошего, как и тот факт, что эта книга снова о ребенке, который будет взрослеть в конце восьмидесятых — начале девяностых. Постараемся остаться толерантными к заезженной теме и посмотрим, что же будет дальше.

Автор накатал учебник для младшеклассников по истории восьмидесятых-девяностых, к которому зачем-то присобачил историю обычной советской школьницы. Может, без истории обычной школьницы оно было бы лучше. Книга полна бытовых подробностей, они кажутся важнее персонажей и сюжета.

На первых страницах маленькая Рита с мамой и братиком стоит в очереди в за лимонными вафлями, которые в те трудные годы ни разу не были дефицитом по причине их омерзительного затхло-кислого вкуса. Вы бы еще встали за серыми макаронами или за морской капустой с ароматом машинного масла.

Рита любит читать, поэтому у нее плохое зрение и она носит «толстые очки» минус три в розовой оправе. Не совсем понятно, почему минусовые очки такие толстые, а героиню кличут «слепой курицей» — она еще вполне прилично видит. Добавлю, что в СССР детские очки были небольшими, часто с пружинными дужками.

Мать Риты старательно кипятит на плите белье, которое почему-то желтое. Не знаю, зачем она это делает при наличии стиральной машины. Можно было также отнести белье в прачечную (правда, могли выдать чужое). Следует небольшая семейная ссора, белье выкипает. И внезапно мать обещает испечь детям печенье «на майонезе». Упс, майонез на стыке десятилетий действительно был жутчайшим дефицитом, и уж точно матери не пришло бы в голову просто так пускать добытую с боем баночку провансаля на выпечные изделия, благо маргарин купить было гораздо легче. Если население настолько оголодало, что ломилось за такой гадостью, как лимонные вафли, то за майонез могли и ноги переломать. Баночку майонеза нужно было оставить на праздники, как и шпроты, горошек «глобус», компот из ананасов или копченую колбасу.

Далее следует история, как дети с батей воровали яблоки, чтобы сварить из них варенье. Сахар, кстати, в конце восьмидесятых был дефицитом (его покупали для самогона), а яблоки всегда можно было взять у соседей или друзей, имеющих дачи. Варенье из ворованного сахара — вот это я понимаю.

Рассказчица пишет на языке взрослого, который обучает тупых детей. Этот язык нарочито упрощенный и обедненный. Такой прием хорошо работает, когда скупым слогом передаются некие важные либо страшные события, но тут нет ничего страшнее очереди за вафлями и блинов на вонючем масле. Поставим вопрос ребром: где приключения, где саспенс, где драматизм? Какой смысл в этом постоянном перечислении добытой героями провизии? Да, разумеется, все мысли советских людей были только о еде, точнее, о том, как добыть дефицитные товары, но это уже перебор. Если мы откроем книги конца восьмидесятых, то сможем прочитать о занятиях подростков того времени, о совместных походах, о радиотехнике и фотоделе, об увлечении наукой и спортом, о дружбе, благородстве и любви. Здесь мы видим постоянный бубнеж взрослых о том, что бы купить и приготовить. Неужели дух эпохи заключался в макаронах с тушенкой? Или в твороге, сделанном из детского питания? Или в бесконечных ссорах родителей на кухне?

Рита, кстати, не пытается сочувствовать или помогать родителям, ей на них просто плевать, она спокойно наблюдает, как батя ходит налево, а мать становится невротичкой и начинает пить. Главное, чтобы предки купили «правильную» косуху и плеер. Приведу короткий отзыв читательницы о другой книге Романовской:

«Что случилось с нашей литературой? И что случилось с родителями, которые покупают такие книги? Работаю детским психологом. Довелось столкнуться с книгой. Клиентка принесла с собой среди книг, которые она читает ребенку. Я в шоке. Мало того, что язык примитивный и не способствует развитию речи, так книга вредна с точки зрения психологии. Мальчик маме говорит, что она забыла о нем со своей работой, в то время, как мама уставшая задремала. Хороший пример для наших чад. Что же мы ждем, если такое читаем».

Подход автора к проблеме воспитания явно не советский, а современный: ребенок не должен вникать в проблемы родителей, это родители обязаны делать все для него.

На странице 46 действие неизбежно подъезжает к августовскому путчу. Рита даже написала об этом в дневнике. Правда, смысл «важного исторического события» бедняжка, похоже, не осознала. Она все бродила, все читала книжки, ела еду, обижалась на весь свет и слушала грызню своих предков.

Описание школьных будней явно уступает текстам Козлова или Мещаниновой. Одноклассники похожи друг на друга, они вяло издеваются над несимпатичной, тормознутой и заносчивой Ритой, унижают «чмошника» Дерюгина и обмениваются «анкетами» с кучей ошибок. Рита эти ошибки исправляет, потому что она не как все. Единственный друг Риты — ее учительница литературы, которая вскоре уходит из школы в частный лицей. Героиня — поистине слепая курица, которая существует в своем узком мирке и не видит жизни вокруг себя. «Все плохие и глупые, я умная и особенная, обслуживайте меня или отстаньте» — вот лейтмотив этой книги.

Из однообразных бытовых деталей у Романовской не складывается сага о судьбе страны или трогательная маленькая история становления личности. С тоской начинаешь вспоминать авторов своего детства, которые умели рассказывать и о подростках, и об эпохе — Ирмгард Койн, Эрвина Штриттматтера, Лидию Будогоскую, Аркадия Гайдара, Льва Кассиля, да много кого еще. Лидия Чарская писала в свое время: «Этика души ребёнка — это целая наука, целая поэма и целое откровение. К ней надо подступать нежно, чуть слышно». Романовская решила, видимо, к этой этике вовсе не подступать, читатель сам все додумает. Но…

Мне так и не удалось понять, за что читатель должен полюбить героев этой книги, почему книга должна вызвать эмоциональный отклик. Рите не удалось подружиться ни с одноклассниками, ни со мной. Маленькая жизнь маленького небыдла, конечно, сама по себе ценна, но литература всегда требует чего-то большего. Единственная изюминка девочки Риты в том, что она много читает и думает о прочитанном. Правда, в сфере ее интересов не зарубежная литература, а отечественные книги, да еще взятые — стыд и позор ее родителям! — в библиотеке. Конечно, книги тоже были дефицитом, но хрестоматийная литература стояла на полках в доме любого слесаря.

Без книг невозможно было представить себе жилище советского человека. Однако жилище современного человека представить без книг весьма легко. О девяностых он узнает из криво снятых отечественных сериалов, и этого, я считаю, вполне достаточно. А «учебники новейшей истории» в исполнении собирательных маш и рит с наивно открытыми ротиками будут украшать полки библиотек, где дети занимаются чем угодно — лепкой, рисованием, хоровым пением, пэчворком, квиллингом, декупажем — только, упаси Боже, не чтением. И это хорошо.

Федоров

Великий натазник

Эта небольшая книга по-настоящему поразила мое воображение. Благодаря «Острову Аграфены» вот уже второй месяц я смотрю в интернете на этнические костюмы народов Крайнего Севера и, разумеется, в первую очередь на богато украшенные меховые дамские трусы, именуемые натазниками.

До того меня больше интересовали коекчучи, то есть северные транссексуалы. Меня всегда возмущало, что проклятая Империя и еще более проклятый Совок годами душили национальные традиции северных ЛГБТ. И додушили. Доигрались. Доскакались. Нет больше лиричного секса мужчины с переодетым мужчиной-шаманом. В современных северных рассказах действуют то голозадые русалки в одном фартуке, то шаманки в натазнике, которые устраивают таежные дефиле перед заезжим французом, то духи политзаключенных с отрубленными и пришитыми руками, играющие для дам волшебную музыку на дощечке, как на рояле.

Для сравнения могу сказать, что современные японские авторы рисуют не менее лиричные комиксы о том, как обычный студент нашел в кустах красивого парня с рыбьим хвостом и поселил его в своей ванне. А потом к ним пришли осьминог, медуза и еще какая-то НЕХ, и они отмокали в ванне уже всей толпой, делая друг другу массаж и всякое разное. Напомню, что и у Хемингуэя с рыбой была сосидж-пати, и Моби-Дик был основан на четком бромансе сильных мужиков, которые ловили не менее четкого самца-кита. Баба несовместима с серьезной водой. Все эти ариэли и прочие русалочки — капиталистическая зараза от Диснея, которая делает из приличных русских детей тупых испорченных девок. Короче, не верьте бабам и особенно — русалкам в фартучке, которые утянут мужика в пучину.

Рассказ о модельере в гостях у тунгусов, конечно, самый интересный. Опустим тот факт, что сын русских эмигрантов не мог быть настолько идиотом, чтобы отправиться в лапы кровавой гэбни с поддельным письмом от Ежова. Опустим фантазии автора на тему «ехал Сталин через Сталин». Перейдем к подробностям быта эвенков, то есть тунгусов. Действие происходит в тайге зимой в тридцатые годы. Француз мечтает увидеть чум из оленьих шкур и тунгусов в национальной одежде. Но вместо этого видит брезентовые чумы и обычную советскую одежду.

Сами эвенки подсказывают, что у них есть летние и зимние чумы. И у Юлтэк должен быть не брезентовый летний чум, а традиционный зимний, покрытый многочисленными оленьими шкурами, как в мечтах француза. В шестидесятые-семидесятые, когда оленеводство пошло на убыль, а со снабжением стало чуть лучше, эвенки охотно сменили шкуры на ткани. Но в мехах зимой все-таки теплее. Добавлю, что у эвенков, как и у остальных жителей СССР, всегда была повседневная и праздничная одежда. Разумеется, богато украшенные национальные костюмы хранились для праздников.

Далее меня смутило отсутствие вони и насекомых в брезентовом чуме. Федоров, наверное, понимает, что настоящий француз упал бы в обморок от аромата натазника прекрасной Юлтэк, сравнимого по крепости с советской привокзальной уборной. Это вам не Куку Шанель. На фоне такого идиллического чума вся магия шаманки воспринимается уже как нечто обыденное.

Добавлю, что тунгусы первыми из северных народов (еще в 17 веке) начали принимать православие. Так что после нескольких веков христианства и пары десятков лет атеизма мощные шаманские традиции в стойбище представляются сомнительными, как и передача шаманского дара девочке по наследству от бабушки. Будущие шаманы должны были сами обнаружить способности к связи с духами, и уже потом действующий шаман племени может взять такого мальчика себе в ученики. Также добавлю, что у эвенков действовало традиционное разделение на мужские и женские занятия, и женщины, соответственно, не охотились, так что мечтания француза об образе охотницы не имеют смысла. Вызывают сомнение и совместная трапеза женщины с мужчинами, и неуважительное обращение к жениху в присутствии гостя.

Но главное в этой книге, конечно, не суровая правда жизни, а любовь. Рекомендуется читать в лесу или на берегу водоема у костра в компании друзей из КСП. Очень душевная книга.

Захаров

Нешаблонные креаклы на тусовку собрались

Очередные похождения Пистолетто, но на этот раз не рэпера, а уличного художника. Пришел этот таинственный художник, намалевал что-то через трафарет, и сразу помер кто-то из власть имущих. Эти шедевры, конечно, запрещают и не пущают, сайты за них блокируют швыдче, чем за детское порно. Потому что красота — это страшная сила.

Короче, перед нами триллер о сильном и независимом художнике, который не хуже Бэнкси. И о людях, которые его выслеживают. (Сотрудники некой «Конюшни», которая что-то вроде «Фонда эффективной политики».) К несчастью для Захарова, в этом сезоне есть автор, который намного лучше разбирается в живописи — это, конечно же, Александр Бренер. На фоне «Кан-Куна», с живыми людьми и живым настоящим искусством, все эти остросюжетные россказни о русском Бэнкси-террористе напоминают отчет о тараканьих бегах.

Первые же страницы поражают самобытностью языка: «амба», «красотища», «от метро – в четыре ноги». Автор хочет писать ярко и нешаблонно. Впрочем, сколько бы Хиропрактик ни самовыражался, сколько бы веществ ни приняли ищущие его журналисты, политтехнологи и прочие столичные кони, то есть фэповцы, сколько бы ни торчали все эти люди в интернете, повествование все равно пахнет желтой прессой, а не художественной литературой. Интонации героев нарочито позитивные, слова пустые и необязательные:

«Здесь я получаю четыре редакторских оклада. Квартальные премии. Спонтанные премии от щедрот Аса. Помню, в первый год работы я пришел — 30-го, что ли, декабря — домой, и, как в дурацком кино про внезапных миллионеров, бросал в воздух пачку пятитысячных бумажек, и смеялся, когда они падали на меня. Как идиот смеялся».

«Мы с ним и с Овечкиным ходим на обед в «Галерею художника». Супы действительно хорошие, сейчас вот — гаспачо и крем из брокколи. Слава всегда берет гаспачо, я — больше по ухе с семгой, но крем тоже сойдет. А что сегодня будет у Сашки, сказать сложно, потому что он привередничает по поводу любого блюда. Мы со Славой отправились к свободному столику, оставив Овечкина морально убивать официанта. Болтали о разной ерунде».

«А может, подумал Илья, эта вынимающая кишки осень в самом деле оружие массового поражения? Американы нас уделали, а мы даже и не сообразили. Какой-то там истребитель пятого поколения собираем из говна и палок, а в глаза продолжает сыпаться эта безнадега, от которой ноги проседают и руки начинают дрожать. Нет, в самом деле, в аду должно быть повеселее».

Автор лепит харизматичных узнаваемых персонажей, например, журналиста Арчи, прошедшего через «горящие точки», или влиятельного пиарщика по кличке Ас. Автор изображает преследование и избиение отважного оппозиционера Ильи «зожниками» из «Конюшни» во главе с продажным Арчи (видимо, не дает покоя черепно-мозговая травма блогера Кашина). Все это мы видели еще в жеже. А вот менты избивают хрупкую революционерку Настю и ее супруга.

Пепел Оли Рукосылы пытается стучать в наши сердца, но не находит отклика. За что вы, товарищи, так надрываетесь? За что продаетесь Кровавому Режиму или выступаете против него? Лучше посетите еще раз кафешку «в четыре ноги» и поешьте супа. Посмотрите артхаус, посидите в интернете. Почитайте Маркузе. А вашего Бэнкси за баловство с баллончиками пора оштрафовать на 500 р.

Автор претендует на некий поколенческий роман, отражающий философские, эстетические и политические чаяния своих прогрессивных современников. Если его целью было изобразить «поколение сэлфи», то у него получилось. Текст отдает зубным эликсиром и чем-то гадким, затхлым – то ли «Духлессом» Минаева, то ли «Изнанкой крысы». Так и чудится, что сейчас кто-то из этих тупорогих самоуверенных бонвиванов (не важно, запутинец или оппозиционер) съездит в Тай за конронавирусом и пойдет, радостно пританцовывая и умно рефлексируя, заражать всех и вся по улицам Москвы.

Ну а как еще молодежи изменить Эту Страну? «Настя смотрела на цементный завод с собачьей тоской.

— Здесь нельзя жить, — говорила она мне.

— Ох, Настя, а где?

— Да где угодно!

В ее списке были Алтай, Берлин и Вьетнам. Но нам не хватало ни дензнаков, ни духу всё бросить. Как и многие наши друзья, мы бесконечно спорили, забирать ли с собой Ольку или пока оставить у родителей, как быть с котом, и какой момент — лучшее время для побега».

Не хочу сказать, что роман плох — он вполне мог бы стать бестселлером в соцсетях и вообще в среде думающей молодежи. Но мне было скучно читать: у героев слишком сложные лица, не хватает треша, угара и содомии. Придется вслед за коллегой процитировать самую запоминающуюся фразу из этого текста:

«Лейтенант — будто от вражеского дота — заслонил собой молодняк.

– Хуйней занимаетесь, – пояснил он...»

Вы спросите: а при чем тут Эдда? А ни при чем. Герои никакие не боги и не берсерки. Зато в РФ очень любят сериалы про викингов и вообще все скандинавское.

Фигль-Мигль

Чуть не треснула кушетка психоаналитика

Чтобы достучаться до читателя, автор начинает роман с предисловия:

«Сочинители, отчаявшиеся быть правильно понятыми читателями, адресуют последним сперва краткие предуведомления, затем – трактаты, как делал это великий писатель Генри Джеймс, из чьих предисловий к его же романам и повестям можно при желании составить отдельную книгу. (Что и было исполнено. “Искусство романа” является подспорьем для авторов, критиков и теоретиков литературы, памятником ума, безупречности понимания и горячей веры в искусство, а также собранием – это Джеймс писал не о себе, но как же ему подходит – “вещей слишком многочисленных, слишком глубоких, слишком тёмных, слишком странных или даже попросту слишком прекрасных, чтобы интеллектуальное общение с ними далось без труда или не вызвало беспокойства”».

Стоп-стоп. Начну рецензию также с предисловия. Читателю, чтобы понять автора, нужно услышать оригинальный голос самого автора, а не продираться через культурный багаж автора, занимающий целый вагон. Нужна определенная степень простоты и скромности авторского голоса, чтобы читателю захотелось вчитываться в текст. Все лишнее не украшает, а уродует книгу. Вы пишете для современников, они поймут вас без дополнительных объяснений, притом далеко не всегда так, как хочется вам. Любой текст представляет собой поле для интерпретации. Не стоит огораживать это поле колышками с полосатыми ленточками, а то ведь современный читатель привередлив, он, может, на ваше поле и не пойдет.

«Жизнь не нужно фотографировать. Её нужно осмыслять. Писателю не нужны декларации – писателю нужен талант», — продолжает автор. Читатель отворачивается от экрана и закрывает лицо рукой. Такое настойчивое продвижение автором своих творческих принципов вкупе с похвалами самому себе способно выбить остатки толерантности из кого угодно.

Тем не менее перейдем к тексту.

Успешная бизнесвумен Соня сидит у психоаналитика и рассказывает, как ее собрался изнасиловать гопник в темных аллеях, но передумал, увидев старые некрасивые трусы. Соне очень стыдно за свои трусы, а с гопником она, конечно, расправилась. Соня молодец.

После Сони слух доктора терзает лесбиянка-феминистка Муся. Мусю сменяет политически озабоченный Нестор. Нестора — задолбанный жизнью майор. Все эти люди, видимо, олицетворяют собой разные сословия, социальные группы, и являются их идейными выразителями.

Доктора сменяет вор, который рассказывает майору о своем непростом житье-бытье.

Вора сменяет заговорщик, тоже со своим монологом:

«Мы – крысы. Мы дали себе слово не забывать, что мы – крысы. «В подполье можно встретить только крыс». Мы взялись за грязную работу, говорит Штык, а чтобы сделать грязную работу хорошо, нельзя позволять себе считать её чистой. В этом пункте между нами не должно быть недоразумений, недоразумения ведут к ошибкам, вы согласны. В этом пункте Худой всегда смеётся. Со Штыком никто не согласен, но для нас важна дисциплина. Ради дисциплины мы жертвуем свободой прений. Прения, конечно, допускаются, но только по техническим вопросам: выбор способа акта, например, или очерёдность целей. Худой смеётся и говорит: я жертвенная крыса. Кладу свой живот на алтарь отечества. И хлопает себя по брюху».

Заговорщика с его тайной организацией непростых пассионариев сменяет жених. Этакий газлайтер, который терзает отчаянно хотящую выйти замуж кассиршу Анжелу и пользуется ее добротой.

А что же дальше? Дальше все эти несимпатичные персонажи будут говорить, говорить и еще говорить, выражая всю неизбывную боль русского человека и тщету его существования. Скандалы, интриги, расследования, заговоры, бескомпромиссная сатира. Перед нами произведение сложное, умное, самобытное, многослойное, многоголосое, со множеством ниточек, связывающих персонажей, и с намеком на некое всевидящее око, которое за ними следит. Доктор будет выслушивать пациентов. Пациенты будут вести некую подпольную деятельность, то и дело размышляя об истории Отечества. А Анжела будет заботиться о своем Максимчике, о Мусеньке и т. д.

«Секрет никогда не имеет объективной ценности. Мусины секреты, Сонины секреты – какой шантажист придёт ради них ковырять мой сейф? Даже гостайны существуют только для тех, кто может ими воспользоваться или точно знает, кому и как продать, не потеряв в непереносном смысле голову».

«Кирюша сказал, что это было предопределено. Должно было случиться. Что вовсе не пятая колонна и не те бедняжки, которые в мороз ходят на несанкционированные митинги, а Фонд Плеве и Пётр Николаевич лично – враги того государства, которое мы на данный момент имеем. Он был потрясён не меньше нашего, но скрывал это, конечно, гораздо лучше. Мы потоптались во дворике, глядя на опечатанную дверь, и тёмные окошки, и кусок стены, который я отмыла и покрасила, и чувство было как после тяжёлого отравления. Даже Машечка не стала ликовать. Я ожидала, что она будет ликовать, хотя бы внутренне, но теперь, когда работа Фонда была приостановлена, в его бумагах рылись следователи, а Пётр Николаевич попал под подписку, Машечка пришла к выводу, что такая деятельность властей безобразнее любых ретроградных выходок».

Вы спросите: «О чем, наконец, эта книга?» Или: «При чем здесь Достоевский?» Или: «Русь, куда ж несешься ты?» Ответы будут сбивчивыми и неопределенными. Ясно одно: сюсюкающая простолюдинка Анжела — это воплощение долготерпения русской женщины, наивная щедрая Русь, мать сыра-земля, некое материальное начало, которое поддерживает и объединяет высокоумных балаболов, мечтающих о благоденствии Этой Страны. И в итоге Анжела по-мещански отпразднует с новоиспеченной семьей и друзьями Новый год. Потому что заслужила.

Добавлю, что среди богатого анимационного наследия США есть мультсериал про психоаналитика — «Доктор Кац». Он очень смешной и оригинальный. А если вы патриот, подойдет отечественный сериал «Бар “На грудь”», где многочисленные посетители обращаются с подобными монологами к баристе. Ведь можно просто изливать душу, а можно еще и выпивать.

Кислов

Страница 50 проклята! Не читайте ее!

Как вы думаете, почему рецензенты не могут продвинуться дальше первых двух рассказов? Критики, писатели и переводчики словно не в силах преодолеть некий невидимый барьер, отделяющий нас от сакральной части книги, куда профанам вход воспрещен. Видимо, на странице 50 есть нечто грандиозное, пугающее, поражающее воображение? Постараемся разобраться в причине этого загадочного явления.

С одной стороны, я знаю, что Любовь Беляцкая что попало не напечатает. Книга написана хорошим языком, она достаточно интеллектуальная — в том плане, что автор постоянно думает. С другой стороны — автору уже сразу хочется пожелать поменьше размышлять стоя на месте и не оглядываться на уже существующую литературу.

Первый же рассказ отсылает нас к мотиву двойничества, известному еще со времен По, Стивенсона, Уайльда, Достоевского. Шучу, с античных времен. После многократных экранизаций «Доктора Джекила и мистера Хайда» сей мотив выглядит, мягко говоря, уже несвежим, как простыни в отечественном поезде после полутора суток пути. Правда, герой едет в поезде европейском, по привычке всех новомодных отечественных персонажей, отчаянно и умно рефлексируя. Кто-то воспользовался стоп-краном, но герой ничего не видел. Точнее, не осознает. Все уверены, что это сделал он. А что в остатке? Тонны его мыслей о том, о сем. Мол, остановите землю — сойду. Вы не дождетесь чего-то актуального.

И не важно, филолог ли автор. Не важно, переводчик он или журналист. Главное, чтобы он обладал развитым воображением, а не фиксировал, как акын, все, что герой видит по дороге. Кстати, вот наш герой уже летит куда-то на самолете после серии терактов:

«Я уже не раз летал из Лос-Анджелеса в Париж и из Парижа в Лос-Анджелес. Аэропорты в Париже и Лос-Анджелесе не намного веселее, чем вокзалы в Кельне или Бонне: все, разумеется, больше, ярче и громче, но от этого вовсе не радостнее. Разумеется, лучше сидеть в светлом и сухом зале с книгой в руках, чем слоняться по темным переходам и сырым перронам с рюкзаком за спиной. Но и там и сям существуют некая оторванность пространства, зыбкость времени и нудящая тоска. Как правило, аэропорт отдален от города, от земли; это территория закрытая, заказная, зарезервированная, она недоступна просто так, на нее не заступают запросто, не заходят случайно, вдруг, по настроению. Пассажир ― человек уже несколько отличный от других, так как он собирается (вопреки всем законам природы) лететь: вроде бы еще на земле, но уже и воздух не такой, и запах другой, и в ушах как-то закладывает, а где-то недалеко что-то куда-то с ревом взмывает».

Любой из читателей много раз проходил процедуру регистрации, проверки документов и досмотра в аэропортах. Он платит деньги не за то, чтобы ему пересказывали эти не слишком веселые процедуры, снабжая их такими «философскими открытиями» и яркими впечатлениями, будто сам автор летит в первый раз. Что-то должно произойти. Хоть что-то. И вот да. Герой в очереди решил утеплиться, достал из багажа рубашку и надел ее. Но переодевался в очереди не он, переодевалась какая-то иная сущность, герой не виноват. Задержали за непристойное поведение, конечно, нашего героя. И долго поучали, мурыжили. И все свысока. Очень глубокий смысл, Карл! Только в чем он? В том, что просвещенные европы и сша тоже могут придраться за нарушения неких общепринятых норм? Или в побитом молью киношном мотиве?

«Я уже давно задумываюсь о морском путешествии, и каждый раз меня, с одной стороны, что-то останавливает, а с другой — что-то подталкивает...» Право, не стоит пускаться в плаванье, имея такие проблемы с идентичностью. Батенька, вы сами, случайно, не двойник и не клон Аствацатурова с его «Пеликанами»? Думаю, он и дернул стоп-кран, и переоделся в аэропорту, чтобы не спалить очередную партию свечей от геморроя.

В следующем опусе герой посещает «вечер иногородних поэтов». Там он выпивает виски неопределенного происхождения и размышляет о том, как дамы матерятся. Хочется и его самого уже куда-то послать, но постараемся быть толерантными, а не как критик Коровин… Дорогой автор, упражняйтесь, пожалуйста, в написании эссе об особенностях произношения мата на каком-нибудь блог-сервисе, там этим ковырянием в обсценной лексике самое место. В литературе нужно не думать о словах, а употреблять их, и желательно в меру и к месту. Время идет, герой употребляет спиртное и думает о хуях. Нет, не подумайте, он не гей, а филолог.

Что-то должно произойти. Ведь это рассказ. Хоть одно событие на несколько страниц обсценной жвачки. Критическая масса раздражения нарастает. И что? И ничего. Герой поразмышлял о матерящихся фемках с небритыми ногами, да и пошел восвояси. Второе мероприятие, посвященное какой-то промысловой рыбе. Сперва доклады, потом все жрут. Герой занимается самокопаниями и размышляет о рыбной вони. Третье мероприятие – вручение какой-то литпремии. Не дождетесь! Было, как обычно, очень скучно. Слушая выступающих, герой словил внезапный припадок аллергического кашля и с облегчением покинул зал вместе с супругой. Дорогой товарищ, понятно, что вы свободолюбивый, умный, интересный и т. д., и вас тошнит от других жалких людишек, которые имели наглость выступать со своими ничтожными речами. Но что бы вы сами сказали этим писателькам и поэтишкам? Что у вас аллергия на людей? Засим закроем эту книгу. Ведь у критика тоже может быть аллергия — на авторов.

Христофоров

Украина – не Анчурия

Аристотель в трактате «Политика» впервые употребил применительно к человеку термин zoon politikon – «политическое животное». Кто не знал, тот сам виноват. У нас больше распространен другой вариант — «Общественное животное». Тут мы сразу вспоминаем Эллиота Аронсона. Если вы словили от названия книги когнитивный диссонанс, то это к нему.

Речь в книге Христофорова, как мы можем догадаться, пойдет о человеке и социуме, только свою социальную роль герой этой книги понимает превратно. Он пытается стать этаким альфа-бабуином и беспрестанно бьет себя кулаками в грудь, пытаясь громкими криками привлечь внимание самок.

«— Нет, не скромный, потому и хороший!

— Да, ты похож на мужчину моей мечты!

Мы скатились на ночной пляж по темной лестнице, нас захватила суета объятий.

— Не останавливайся, — попросила она.

Мы еще долго лежали на песке, перевернувшись на спину и широко раскинув руки. Каждый думал о своем. Нам было хорошо так — вместе и в то же время наедине с собой. Оказалось, что все ее мысленное усилие было направлено на наш допинг».

Герой фотографирует на черно-белую пленку и носит оную в проявочные. Сразу видно, какой он профи, прямо как мужик из фильма Антониони «Блоу-джоб», то есть, простите, «Фотоувеличение». Вдобавок он - тележурналист. Снимает про то, что делать бабе, если у нее спустило колесо. Но и про политику тоже. «В голове крутился разговор с редактором. Сама по себе она была неплохой девчонкой, но боялась пойти против «этих», а их активно поддерживало руководство канала, они ходили в любимчиках. Естественно, редактор дорожила своим местом и не хотела вызывать огонь на себя, в то же время понимая все эти интриги». Кого же автор понимает под «этими»? Неужели тех самых «этих»? Боится, что засудят за оскорбление социальных групп или не будут переводить в ЕС?

Герой безумно талантлив. Например, трахнул художницу и сфотографировал ее работы для каталога:

«Художница бурно восхищалась снимками, он доверительно смотрел на нее, а я пил кофе, поданный длинноногой секретаршей, и бессовестно пялился на нее. Каталог и впрямь вышел хороший, я был доволен фотографиями, а она вместе с дизайнером придумала верстку. Оставалось сдать макет в печать. Я назвал сумму, обосновал ее, наш меценат положил на стол стопку банкнот и негромко сказал:

— Запускайте».

Товарищ, кофе можете принести себе сами. Критик из «этих».

Работает наш герой примерно так:

«Журналисты еще собирали свои технические пожитки, когда она показалась в дверях.

— Вы слышали, что вам сказал этот человек? — Я сразу сунул микрофон ей под нос.

— Почему я должна комментировать какие-то глупости? — вполне резонно заметила цель. К счастью, мой провокатор завелся, либо в коридоре, где было меньше народу, он почувствовал себя свободней.

— Потому что вы тратите наши деньги на преступления! Чему вы научите молодое поколение, оно готово только рушить и ненавидеть, а вы, вы, со своими идеалами...

— Знаете что, вы сейчас похожи на клоуна в цирке! — уже немного нервно сказала она.

— Да мы вам, мы вам не позволим, не дадим! — Щеки функционера налились багровым, он начал надвигаться на нее. — Я не позволю, чтоб вы продолжали делать свои пакости!

— Да кто вы такой вообще? — уже гневно прокричала она. — Немедленно покиньте помещение, я позову охрану! — На этих словах к нам направились двое людей в форме.

— Помогите ему выйти отсюда, — сказала наша жертва, и двое охранников поволокли дрыгающего ногами провокатора к выходу. Я в это время пристально следил за картинкой в дисплее камеры. Когда троица исчезла за дверью, я щелкнул пальцами и бодро сказал:

— Стоп, снято!»

Ничего, что герой животное, главное, что не из «этих». Автору герой мнится этаким мачо, но навязчивая демонстрация маскулинности вкупе со слабо выраженной самоиронией симпатии не вызывает. Мало ли животных пытается потрахаться и добыть себе место под солнцем, а также коктейль «Секс на пляже»? Перед нами 336 страниц о пикапере, который либо объективирует бабу, либо пытается снять бабу, либо встречается с бабой, а в перерывах сидит в барах, донимает власти и бегает с какими-то отснятыми пленками, как будто ему за них выдадут Пулитцеровскую премию. Бегает много, а толку мало. Дорогой автор, прошли те времена, когда публика упивалась шашнями гетеросексуалов вкупе с их успешной карьерой. Может, читателю интереснее про «этих», про феминисток, антиглобалистов, зоозащитников, ученых, спортсменов, слесарей с авиационного завода. Может, публике хочется про Илона Маска, а не про секс в маленьком городе? Политическими могут быть очень разные животные, а журналистов, шовинистов и депутатов мы и так видим каждый день. Зачем роман, если есть новости?

Пока герой крутил свои романы, у него в столице произошел майдан, чтобы придать хоть какой-то нематериальный вес этому эротическому бумажному кирпичу. Но и в полуразрушенном «осажденном городе» во время «отделения полуострова» бесстрашный кобелино продолжает свои посиделки с бабами и выпивкой, намекая, вероятно, на некую невыносимую легкость бытия в это непростое революционное время. Упорный малый. Да, кстати, действие происходит в неком мифическом мире, где есть Столица, Юг и Непризнанная Банановая республика, между которыми перемещается герой вслед за своими политическими интересами. Что автор имел в виду — Одессу, Киев, Донецк, Луганск, Мариуполь? Или Тирасполь? Или его герой бегает за самками в Республике Анчурия?

На самом деле «Одесса — Бендеры — Москва — Севастополь — Донецк», — подсказывает автор.

«Как и когда-то, я кружусь в водовороте журналистских историй, интриг и выборов, хотя теперь я все больше сижу в кабинете, и, когда я смотрю на снимок заснеженного столичного проспекта в простой рамке, понимаю, что мне очень не хватает былого творческого простора. И поэтому я начал писать роман, а в новомодном формате новостей в мессенджерах я прямо с телефона пишу свои мысли в Телеграм-канале «Медиатехнолог» — и часто это не самые лучшие слова о бывших товарищах, вошедших в новую власть моей бывшей страны. Так жить — интересно, но поводов для радости совсем не много, хотя я часто шучу, что комендантский час может оказаться весьма романтическим: ведь если правильно подгадать время, когда провожаешь девушку, легко остаться у нее в гостях. Ну а в пятницу я все так же прошу бармена смешать мне в высоком бокале водку, апельсиновый сок и персиковый ликер — «Секс на пляже» делают даже в осажденном городе».

Слава Аллаху, политическое животное ушло с пляжа. Насколько мне удалось понять из книги, смысл жизни политического животного был в том, чтобы кому-то присунуть. Но при чем здесь политика? Главные враги таких революционно настроенных кобелино – радфемки и венерологи. Если движение «Фемен» еще функционирует, эту книгу можно подарить его участницам.

Канабеев, «Отто»

Чтобы понять, откуда растут уши Отто, нужно обратиться к творчеству канадского гей-порнографа Брюса Лябрюса, с его острополитическим шедеврам «Отто – зомби» и не менее зрелищным порнофильмом «Лос-Анджелесский зомби». А что вы думали, дорогие литераторы, за границей все уже снято, пока у вас еще не написано. Юный Отто , страдающий синдромом Котара, из-за людского равнодушия и жестокости осознал себя зомби. Мясом. Социальным трупом. И пошел по городам и весям, читая книгу «Мертвые души», в поисках смысла своего мертвого существования, а также людей, которые его поймут, пригреют и, быть может, воскресят. Отличный фильм – «Отто».

Киношный Отто в финале отправился автостопом куда-то на север, потому что «холод сохраняет его плоть». И, видимо, доехал до России, а там укусил русскоязычного писателя. Не зря же он читал «Мертвые души».

И тут Герман Канабеев начал свой роман про другого, русского Отто, который учится быть человеком.

Начнем с языка. Он слишком старообразный – притом непонятно, зачем, ведь речь идет о современности. Вместо яркого вступления рассказчик начинает расшаркиваться перед читателем: милостивые государи, я имею честь быть барыгой. У Стругацких герои реверансов не делали. Герой продает траву, а также оказывает богачам услуги в стиле Рябова и Елизарова – прогулки на кладбище с целью откапывания фейковых трупов. Милостивые государи литераторы, отправить бы вас втроем на эксгумацию какого-нибудь настоящего трупа полугодичной давности.

«Конечно, ты, мой читатель, можешь подумать: «И что тут такого?» Но только представь, что покупатель понятия не имел, что его ждёт. У него были только координаты клада. Место специально выбиралось так, чтобы до него было максимально сложно добраться. Ты когда-нибудь раскапывал могилу? А что-то похожее на могилу? Поверь, когда лопата глухо стукнет по гробу, когда станет видна красная траурная обивка – проснутся древние животные страхи перед лицом смерти, пусть даже эта смерть чужая. Да, когда гроб извлечён и сбита крышка, когда прошёл первый шок, и стало понятно, что внутри не настоящий покойник, а натуралистическая кукла, ты засмеёшься нервным смехом и, возможно, подумаешь, что деньги потрачены зря. Но скоро, если ты не бедный человек, снова закажешь у меня клад и заплатишь ещё больше денег. Что будет в этом случае, я рассказывать не стану, пусть останется коммерческой тайной. Кстати, если ты, читатель, до сих пор не веришь, что подобный товар пользуется спросом, рекомендую поискать на YouTube видео по этой тематике, сильно удивишься».

Слабовато. Вот если бы в ваш квест вмешались кладбищенские «бизнесмены» или полиция (с приводом в отделение), это заставило бы клиентов оставить коричневый след. И потом, людям состоятельным воспитание элементарно не позволит ковырять лопатами чужие могилы. И памятник весит не один десяток килограммов, так и грыжу наживешь. Ну да ладно, сочтем это такой же условностью, как рябовскую «сломанную куклу» в бауле.

Попытавшись вывести харизматичного героя по фамилии Цапкин, автор впал в неприличное словоблудие:

«Нет, он не роптал и не размышлял о путях спасения, Цапкин с той самой русской обречённостью, на которую способны только евреи да немцы, принялся обеспечивать себе тыл. На всякий случай: не ровен час, опять начнут сносить памятники, которые поставили на место после того как снесли их в прошлый раз, или начнут тасовать цвета на государственном флаге или снова на могилах родственники умерших вместо крестов начнут ставить обелиски со звёздами. Разве можно гарантировать хоть что-то в России, когда самое начало века как сейчас? У нас можно гарантировать лет тридцать спокойствия только тогда, когда начнутся шестидесятые года и далее. И снова рухнет всё, ближе к новому веку, чтобы в следующем, до новых шестидесятых годов умирать за вскоре разрушенное будущее. И нет в этом фатума, и нет вины ничьей, просто Родина наша, как женщина, у которой вот такие циклы месячных. Пока эта женщина не начала истекать кровью, не приняв в лоно своё семя очередной национальной идеи, и не понесла, питая через пуповину истории своего спасителя, Андрей Михайлович Цапкин придумал, как ему остаться при своём, а лучше вообще на иждивении, при любом раскладе, включая беременность и выкидыш. А выкидыши у Родины нашей матушки случаются с завидной регулярностью, и это намного страшнее всего остального, ведь не может быть ничего страшнее, чем горе матери, бесконечно любящей как рождённых, так и своих не родившихся детей».

Дорогой автор, ну что за бред, давайте еще позовем проститутку-философа и физика-атомщика, который подрабатывает коллектором. Вот Цапкин обустраивает свой мафиозно-предпринимательский быт в старинной усадьбе. Но чем интересен Цапкин, кроме своей фамилии и денег? Ничем.

Появляется Марианна Думкина. «Думкиной к тому времени было тридцать лет – самый замечательный возраст, когда женщина поистине прекрасна. Когда от неё уже отвалились наросты девичьей простоты и коросты завышенных ожиданий от жизни. Когда внешность становится такой, какой, возможно, будет до самой смерти с небольшими поправками на старость, но вряд ли уже произойдёт в организме катаклизм, способный изменить её до неузнаваемости, как бывает с женщинами в промежутках между двадцатью годами и теми же тридцатью. Цапкин рассказывал, что Думкиной он приходится отчимом». Думкина в усадьбе Цапкина выпивает с военными, спорит с ними о судьбах, конечно же, России, и закусывает шашлыком. Все это невыносимо скучно. Скучают и сами картонные персонажи, поэтому просят барыгу организовать им досуг.

Ничего веселее, чем копать очередную могилу, барыга, конечно, придумать не может. И благородное собрание находит вместо куклы голого мужика. Думали, Отто сразу начнет жечь напалмом? Ничего подобного. Еще несколько страниц бесполезных диалогов между картонными героями. Объем книги слишком маленький, так что автор щедро подливает коричневой жижи.

Появление Отто должно, видимо, оживить действие. И Отто пытается сделать что-нибудь этакое:

«Представьте наши лица после слов Отто: «Я русский». Представьте ещё, как всё происходящее выглядело в натуре. Голый парень на крыльце дома-музея в самом центре города «М» на улице «А» такое говорит, что в современном мире могут принять за экстремизм. Я подумал, что лучше бы он сказал: «Я – россиянин», – но в этих его словах таилась такая гордость и вера в сказанное, что стало как-то не по себе. Мне, по крайней мере. Но Цапкин умудрился разрядить обстановку, сказав только: «Русский, стало быть. Сочувствую», – и решительно направился в дом, на крыльце схватив Отто за руку, и всем видом показывая, что дальнейшее обсуждение бессмысленно»

Понятно, современные россияне это не мертвые души, а ходячие мертвяки. Отто поселился у Цапкина и начал смотреть политические телешоу. Это, если кто не понял, была бескомпромиссная сатира.

«Думкина тоже обратила на это внимание и, видимо, ради развлечения научила Отто делать макияж. Оказалось, не только баскетбол легко даётся Отто. После просмотра роликов на YouTube, где девушки показывают, как несколькими штрихами превратить себя в настоящих красавиц, и после того, как Марианна познакомила его с косметикой, Отто принялся экспериментировать. Нужно ли говорить, что и здесь он блистал? Он в совершенстве, всего за пару дней, овладел искусством мэйкапа, так что, разглядывая фотографии в Instagram, где на одной Отто – брутальный мужчина, на другой – красивая барышня, а на третьей – некое подобие ожившего персонажа аниме, невозможно было угадать, что это один и тот же человек». Дорогой автор, на дваче половина юзеров надевают колготки и чулки для фотосессии на 23 февраля. Только там – посмешнее, что ли. А у Эдварда руки-ножницы с косметикой Эйвон было как-то подраматичнее.

Итак, какой-то барыга-травокур днюет и ночует у олигарха, общается с «дочкой» олигарха и ревнует ее в мертвяку, который смотрит телевизор и красится. А потом они вместе с все новыми и новыми гостями трындят и трындят о судьбе России. Эта неприглядная картина рисует нам не только безнадежность российской политики, тупость масс, убожество инстаграмма и вот этого всего, но и упадок отечественной писанины. Замените Марианну на какую-нибудь Соню или Анжелу от Фигля-Мигля, и вы ничего не потеряете.

Чтобы разнообразить сюжет, Отто начинает путешествовать и знакомиться с интересными людьми:

«В своих странствиях по Алтаю Отто уже после расставания с Чингизом встретился с шаманом Лейбой. Константин Викторович Лейба до того, как стал называться шаманом Лейбой, работал продавцом-консультантом в салоне связи «Мегафон». Костя Лейба – в то время молодой человек двадцати восьми лет, метил на должность администратора салона с перспективой перейти на позицию регионального менеджера в главном офисе».

Постоянное население повествования новыми персонажами свидетельствует об отсутствии интереса к своей работе или о недостатке квалификации. В чем же смысл появления Кости Лейбы? Ах да, он осознал Отто своим спасителем:

«А шаман Лейба после того, как отмылся, перестал быть шаманом, выкинул бубен и другие атрибуты. Он повесил на шею серебряный крестик и умолял Отто позволить помыть ему ноги. Скорее всего Костя Лейба немного тронулся умом, но кто из нас нормальный, чтобы обвинять в безумии других? Разве все мы не погружаемся в собственное безумие каждым новым утром, когда смотримся в зеркало, чистим зубы и при этом абсолютно уверены, что этот день не последний?» - это опять была сатира.

«В руках Отто держал табличку, с которыми девятого мая люди участвуют в акции «Бессмертный полк». На фотографии красовался Иисус Христос по форме Красной армии времён Великой отечественной войны. Капитанские погоны, полный кавалер ордена славы, орден Великой отечественной, орден Красной звезды, звезда Героя СССР, орден Ленина и почему-то немецкий Железный крест».

И там такой сатиры еще 100 страниц. Я редко засыпаю в кресле перед компьютером, но эта остросоциальная книга вызвала у меня именно такую физиологическую реакцию. Роман Елизарова — длинный, неструктурированный, по большей части описательный — обладает куда большей динамичностью и живостью, чем это мертворожденное поделие. К тому же, Елизаров и Рябов куда скромнее и не поминают Бога всуе.

Дорогой читатель, если вы не хотите во сне свалиться с кресла, советую вместо этой во всех отношениях сатирической, душеспасительной и судьбоносной для Отечества книги ознакомиться с одноименным шедевром канадского порнографа. Или обратиться к творчеству Гоголя. Так, пожалуй, будет лучше.

В финале мертвяк трахает свою Марианну, из унылого комика преображается в мессию и дает напутствие человечеству:

«Люди мои, как же я люблю жизнь в вас. Ждите радуг на небе. В день, когда вы увидите бесконечное множество радуг, знайте – время пришло», – сказал я людям моим и закрыл глаза. Покой, я чувствовал покой. Будто я - тот ребёнок в Марианне, мой ребёнок, уютно устроившийся в теплоте женщины. И мне было так же тепло в моей могиле, как сейчас было тепло ему. Мне не хотелось отсюда выбираться. Как и ему не захочется, и он будет кричать от того, что необходимость жить, та необходимость которой, наверное, подчиняется даже бог, заставляет его родиться в тюрьме, из которой он может и не выбраться. Но с первым криком он тут же забудет причину крика. И станет потом жить. Станет взрослеть, стареть и умрёт. Не окажется ни в аду, ни в раю и даже не вернётся обратно в теплоту, породившую его. Он станет ничем в ужасной темноте небытия. Но я не дам этому случится. Все будет хорошо, люди мои. Иначе быть не может. Это говорю вам я, Отто! »

Да мало ли мертвяков осознают себя то спасителями человечества, то гениальными писателями. Осиновый кол и дело с концом.

Клетинич

Оригинально написанная книга, с глубокой проработкой речевых портретов персонажей, живыми сценами и правдивым изображением реальности. Она состоит из фрагментов «дневниковых записей» разных людей, со времени довоенной Румынии и заканчивая восьмидесятыми годами 20 в. Читатели уже наелись фадеевщины , косноязычных «лихих девяностых» и «ехал Сталин через Сталин». Эта книга на фоне тяжеловесных опусов о зверствах чекистов выглядит очень достойно и естественно. Если Тим Скоренко в этом сезоне показал историю СССР сквозь призму изобретательской мысли, то Борис Клетинич представил историю середины прошлого века через монологи простых людей – еврейской девушки, молодого футболиста, пограничника, жителей блокадного Ленинграда и пр., и пр. Основная мысль книги, вероятно, в том, что человек, чье имя произносят, продолжает жить, и каждый, кого еще помнят, бессмертен. Из обычных судеб обычных людей, которые пытаются быть счастливыми и найти себя в этом мире, складывается мозаика бытия.

Тут нужно добавить, что несмотря на отличный слог и многолетние старания автора, книга эта легко читаться не будет в силу ее экспериментальности, фрагментарной композиции и словесной и фактической избыточности. На вдумчивого и вежливого читателя этот многоголосый текст с рваным сюжетом произведет сильное впечатление, но если вам хочется именно читать, а не сочувствовать авторскому замыслу, лучше даже не пытаться. Как правило в бестселлерах много рассказчиков не бывает.

Моррис

Ехал Голдинг через Эко

Как выяснилось, книга Клетинича в этом сезоне не единственная склеена из историй разных людей и эпох. Читать книгу Шведовой и Петровского значительно легче, она более увлекательна, но вместе с тем не представляется оригинальной. Это, в общем, некий сильно облегченный сплав западной историко-приключенческо-эротической литературы.

Авторы весело проводили время в телеграме, перерабатывая свой культурный багаж в увлекательные (но несколько однообразные) рассказы про мужчин в исторических костюмах, которые находили прекрасных женщин и переживали в связи с этим некие эротические фантазии. В книге ощущается навязчивый страх потери зрения – то у слепой испанской фрейлины закровоточили глаза после того как скульптор покромсал лицо Святой Девы, сделанной с нее, то некий рыцарь, раненый и подобранный сарацинкой, обретает зрение и заодно женские ласки, то пленник германцев получает гвоздь в глаз от прекрасной девушки. Ну и, конечно, некий древний шумерский эдип возжелал жену своего отца. Короче, все по Фрейду. Описания женщин – всегда загадочных, манящих и обладающих какой-то магической привлекательньстью – вызвали у меня легкую тошноту. Тоталитарный роман? Какой еще тоталитарный роман? МБ, под «тоталитарным» авторы имели в виду Кровавый Режим, который заставил их шушукаться в будуарах, отделанных в стиле рококо?

Эта книга может быть интересна молодым людям, мало знакомым с европейской литературой 19-20 вв, не державшим в руках книги Флобера, Форстера, Уайльда, Фейхтвангера, Т. Манна, Кутзее, Дрюона, Голдинга, Эко и пр. Естественно, ни о каком общечеловеческом смысле, личном проживании опыта, катарсисе и т. д. в этих занимательных историческо-эротических рассказах не может быть и речи, но они довольно мило написаны и помогут думающей молодежи скоротать коронавирусные каникулы.

Дашкова

Птипу с планеты Нуберро

Брежневская эпоха, по общему признанию, стала одной из самых скучных и стабильных за всю историю нашей страны. Скучнее, возможно, только середина нулевых. Но современные авторы все же пытаются откопать в мусорных кучах, оставшихся от того времени, что-то невероятно важное и актуальное для современности. Эти находки, похожие на куски тухлой сельди, они обкладывают бессмысленными овощами семейных саг и заливают жидким майонезом сталинских репрессий. Зачем? Чтобы читатель купил, осилил треть и написал в отзыве: «Заставляет задуматься». Удивление у меня вызвал тот факт, что некоторые рецензенты дочитали книгу Татьяны Поляченко до конца. Мне хватило бы первой страницы.

Поскольку там проклятому гэбисту-сталинисту является призрак умученной сиротки из коммуналки в Горловом тупике:

«Он накрывался с головой одеялом, зарывался лицом в подушку и все равно ясно видел ее. Она стояла босая, в спущенных чулках, и смотрела на него круглыми сизыми глазами. Мокрое платье липло к телу, с волос текли извилистые ручейки. Рядом валялась пуховая шаль, поблескивал один аккуратный круглоносый бот с пуговками на небольшом каблуке».

Затем внезапно мы видим, как молодая мамаша баюкает свое дитя, рассказывая ему сказки и выражая всю тяжесть существования советской женщины, которой потом еще стирать обосранные ползунки, учиться и работать. А Брежнев в это время челомкается с чернокожими людоедами и диктаторами из вымышленных и невымышленных республик. А посол с совками распивает в самолете виски «Джонни Уолкер».

«Атташе хмыкнул:

— Джонни Уолкер — Ваня-пешеход.

Старая шутка никого не рассмешила. Посол обильно разбавил виски колой. Чокнулись молча, без тостов. Атташе выпил залпом, пробормотал:

— Ох, крепка советская власть! — и занюхал рукавом пиджака от “Brooks Brothers”».

Признаться, затянувшаяся на 500 страниц советская шутка не смогла порадовать и меня.

Альтернативно-исторический метод в этом сезоне мы уже наблюдали на примере вымышленной Украины из романа «Политическое животное». Дашкова пошла значительно дальше и добралась аж до Африки. Поэтому недоумевающие пользователи спрашивают в интернете, что это за королевство Нуберро с династией Чва:

«Советская пресса горячо сочувствовала угнетенному народу, проклинала расистов-империалистов-колонизаторов и называла короля Чва марионеткой Вашингтона.

Птипу Гуагахи ибн Халед ибн Дуду аль Каква, отпрыск рода вождей племени Каква, возглавлял одну из экстремистских груп- пировок, организацию «Копье нации», которая, по мнению кон- сультантов Международного отдела ЦК КПСС, африканистов со Старой площади, являлась национально-освободительной, идеологически близкой и наиболее прогрессивной. Штаб-квартира «Копья» находилась в Ливии, за голову Птипу тайная полиция предлагала сто миллионов нуберрийских фунтов.

Вожди Каква издревле конкурировали с правящей династией Чва, считали свой род более благородным и достойным королевской власти. Британцы поддерживали Чва и всячески подавляли Каква, поскольку последние практиковали ритуальное людоедство. Каква ненавидели британцев. Птипу и его «Копье» получали от СССР деньги и оружие.

В ноябре 1972-го Дауд Чва Первый внезапно скончался в воз- расте пятидесяти лет. Его старший сын, наследный принц Рашид Вуови ибн Раян Дауд аль Чва изучал международное право в Оксфорде, увлекался леворадикальными идеями, цитировал Троцкого и Мао, баловался марихуаной, обожал «Битлз» и «Роллинг стоунз», разъезжал по Утукку за рулем алого кабриолета без ох- раны, в сопровождении юной блондинки, которую вместе с кабриолетом привез из Англии. Блондинка звала его «Риччи», закидывала длинные голые ноги на панель управления, курила, с веселым любопытством поглядывая по сторонам сквозь солн- цезащитные очки. Поэт и убежденный вегетарианец, Рашид аль Чва запретил сафари, отменил смертную казнь, объявил всеобщую амнистию, ввел обязательное среднее образование, совместное обучение мальчиков и девочек и отправился праздновать свой двадцать четвертый день рождения в Лондон.

Когда он возвращался домой, самолет был сбит на подлете к Утукку неизвестной ракетой. В ту же ночь границу пересекли хорошо вооруженные отряды «Копья нации». К ним присоединились орды бойцов разных радикальных группировок и уголовники, которых великодушный Рашид аль Чва амнистировал и выпустил из тюрем. Началась народная революция, ее радостно приветствовала пресса социалистических стран. Боевики захватили Радиокомитет, Птипу выступил в прямом эфире, сообщил, что королевский самолет сбила ракета, выпущенная с британской авиабазы, и призвал убивать всех англоговорящих белых, обоего пола и любого возраста.

Вооруженные толпы атаковали королевский дворец, здания министерств и тайной полиции, громили банки, гостиницы, магазины. Британцы и американцы спешно эвакуировались под охраной своих военных. Птипу объявил Нуберро республикой, себя президентом, бывших королевских министров — предателями нации, а британо-американскую собственность — народным достоянием. О судьбе королевских детей, жен и прочих родственников он промолчал. С тех пор никто никогда их не видел. Династия Чва, правившая страной больше пятисот лет, исчезла, словно и вовсе не существовала».

В свое время для Уэллса стало честью, что радиоспектакль по его книге слушатели приняли за настоящее вторжение марсиан. Но в данном случае гордиться нечем, если принять во внимание слабое знание отечественным читателем новейшей истории, а в особенности – истории Уганды. Допустим, автор корпит над вымышленной биографией Махно или генерала Амина, а читатель про этого Амина слышал один раз по телевизору и давно забыл. Да что там, про Че Гевару современный читатель знает только то, что он делал революцию на Кубе и его лицо печатали на футболках. А ведь этот самый читатель должен, по мнению авторов, сидеть в гугле и угадывать, кто Бибиков, а кто Бобков, кто Лапшин, а кто Локшин, кто Махно, а кто Номах, кто Амин, а кто Птипу. Но ради чего? Чтобы убить время? Чтобы помочь издательству реализовать тираж?

Сжечь это альтернативно-историческое поделие вместе с трудами Фоменко. Надеюсь, тогда духи задумавшихся читателей не будут являться авторке в кошмарах с требованием вернуть деньги.

Некрасова

Магический феминизм против абьюза, буллинга и Сестромама

«Одно тугое слово собирало их вместе. Обнимало, сгребало в кучу». Да, черт подери, слово Некрасовой всегда тугое. Она оставила далеко позади Платонова и Белого. Ее самобытности могут позавидовать и Славникова, и Елизаров, и Павич, и даже признанный лидер тугого слова – Марианна Ионова. Да что там, некоторые пассажи Некрасовой заставили бы самого Хайдеггера усомниться в своем таланте. Возможно, с Некрасовой мог бы побороться Мироненко, хоша он и мужло. Возможно…

Некрасова пишет о нежити, а потому язык у нее хоть и русский, но нечеловеческий. То ли звериный, то ли птичий. С одной стороны, языковые игры и эксперименты это хорошо, с другой стороны, насилие над языком – это всегда плохо. А теперь попробуем вставить между тугих слов абьюзерши свои пять копеек.

Как вы уже догадались, главное в этой книге – мысль семейная. Но и магический реализм тоже. Хтонический сборник рассказов основан частично на фольклоре, частично на собственных фантазиях Некрасовой, частично на реальной дикости и кошмарах повседневной жизни москвичей.

Без словесных рюшечек, клубков, нагромождений, игр и казусов эти рассказы выглядят голыми. Например, первый – про охранника Павлова (сторожевого пса, терзаемого виной), его озлобившуюся суку-жену и сына-щенка в реанимации. И вот, значит, пса Павлова грызет его вина. За завалами тугих слов не сразу понимаешь, зачем она, собственно, его грызет. Он то и дело употребляет алкоголь и выделяет желудочный сок. Мы с огромным трудом вычитываем в тексте буквально пару фраз, относящихся к собственно сюжету. Обычные проблемы обычной быдловатой семьи, где щенок решил покончить с собой из-за грубого обращения бати-пса. Мы так и не поняли и не прочувствовали, какие отношения у Павлова были с сыном, что сделало Павлова таким шовинистом и псом. За деревьями тут не видно леса. За словами не видно реальности. За псами не видно человеческой драмы. Мы уже знаем, что любимая тема Некрасовой – насилие над детьми. Она беспроигрышная. За спиной авторки сразу встанет на дыбы стая бродячих сестромам и начнет гавкать, что ты проклятое бесчувственное мужло с профессиональной деформацией. Ладно, пес с ним, с Павловым.

Рассказ «Лица и головы». Первая страница начинается с поразительной красоты абзаца, в котором нечто похожее на куклу Вуду гладит Страшилу. «Руки длиннопальцые, с острыми косточками, жёсткими жилами и синими подкожными нитками. Позже он узнал, что такие руки хороши пианистам. И соломенную его голову гладили замечательно». Но нет, это не дикие фантазии в стиле Тима Бертона, это описание того, как деревенская женщина гладит по головке сынулю. Вот эта самая «длиннопальцевость» привела к трагедии в семье мальчика. Недоенная корова приняла длиннопальцые руки матери за ножи. Видимо, долгими зимними вечерами эта корова смотрела у себя в коровнике кино про Фредди Крюгера. Ну мало ли. И решила расправиться с убийцей и насильником. И вот, значит, после мамы не осталось никаких фотографий, так что парень потом всю сознательную жизнь искал ее образ: «образ материного лица, который Костя так хочет отнять у памяти, воссоздать нельзя. И жаль, что Евдокия Кукушкина, его мать, была так занята во время жизни и бедна, что не сходила к фотографу. Но, говорило женское, лицо матери — это и есть лицо жены, когда Костя узнал её в первый раз, это и есть лицо только что родившегося сына, а потом — внука. Что образ лица матери — это первая и единственная Костина легковушка, ещё новая, улыбающаяся ему у завода после пятилетней очереди. Дальше женское не сумело продолжить, потому что рассеялось по всему миру делать свою обычную работу. Костя протёр могильные камни, посидел ещё немного и поехал домой — готовить себе обед». О эта мистическая сила материнства, эта невидимая пуповина, которая связывает мать и тэпэ. Так и видишь, как Марта Кетро нарочито громко рыдает, уткнувшись в юбку мумии Дорис Лессинг, а покойный Тарковский машет им длиннопальцевой рукой из зеркала. Вообще, в русском языке есть слова «длиннопалый», «материнский», это я так, на всякий случай.

За странными оборотами Некрасовой критики часто не видят главного — ее пламенной борьбы за права женщин и детей, ее попытку раскрыть людскую самобытность, самость, некие мистические, мифологические связи между людьми и непознанные глубины людского естества. Взрослый Костя не просто доит корову, не просто готовит себе обед — он, как шаман или Норман Бэйтс, пытается заменить эту покойную Женщину, ищет ее в себе. Явление коровы также неслучайно, в русской народной традиции это символ женственности, плодородия, недаром замужние женщины носили рогатые кики, дабы уподобить себя этому священному животному. Костя настолько объят страхом перед этой древней богиней, что служит ей, как жрец древнего культа. Короче, это не просто рассказик о том, как маму мальчика убила корова, а о том, как мужчина начал вместо матери служить Белой Богине – покровительнице феминисток.

В рассказе «Лакомка» (написанном, кстати, более человеческим языком) старушка, страдающая, видимо, ретроградной амнезией, уходит из дома, чтобы купить мороженого спящей маме, и представляет себе давно не существующую реальность, в которой она – маленькая девочка. А муж старушки (конечно же, профеминист) трогательно заботится о ней.

Вроде бы, начала авторка за здравие. Идем дальше. Натыкаемся на корягу — рассказ о счастливой Вере эпохи сталинизма, которая не замечала ничего уродливого. Впрочем, спасибо авторке за то, что этот рассказик не разросся на 500 страниц, хотя уже в зачаточном состоянии имел признаки семейной саги. Сага сагой, но тут снова о феминизме. Не всякое мужло имеет право быть замеченным женщиной.

Цикл непонятного жанра небольших текстов про Гальку-гору, влюбленную в соседа, отдает индейскими мифами о происхождении мира, но остается верным феминизму.

И, наконец, программное произведение – «Сестромам».

«Анечка — всюду ладненькая, маечки под курточкой, кеды, бритые височки, острые крылышки-лопатки. Расправила, полетела. Ровный хипстер без истерик, с щепоткой богемщины. Бог любит таких средненьких, ладненьких повсюду. Всё в Анечке хорошо, кроме Сестромама. Даи не в самом Сестромаме дело, а в долге к Сестромаму мотания. Долге говорения. Долге выслушивания. Долге делания вида».

Если отбросить чудовищные языковые находки и сказовые интонации авторки, этот рассказ – об отношениях молодой хипстерки со старшей сестрой-патриархалкой, которая заменила ей мать, а потому всячески газлайтила молодую и прогрессивную и взращивала в ней чувство вины за то, что хочет жить в свое удовольствие, а не выходить замуж. После смерти «сестромама» Анечка освобождается и становится неудобной для общества феминисткой. Призрак патриархата в лице сестры над ней уже не властен.

Впрочем, не нужно указывать феминистке, каким языком ей выражать свои идеи. Феминистки это не любят. Ну, когда критик гундит, как скучный полудохлый сестромам. Вероятно, в будущем помимо такого известного жанра, как феминистское фэнтези, сформируется еще и «магический феминизм». Во всяком случае, Некрасова близка к этому, как и некоторые другие авторки списка. Остается пожелать им удачи в борьбе с литературным мужлом.

Анна Козлова

Первая страница «Рюрика» удивляет:

«Вам вот что необходимо? Лампочка накаливания, рулон туалетной бумаги, батон хлеба — желательно посвежее? Не нервничайте, никакого подвоха тут нет, всем нужна туалетная бумага, другое дело, что редкое общество в течение семидесяти лет кланялось в пояс ее производителям». Что такое «батон хлеба», я не знаю. Туалетная бумага явно не имеет отношения к действию, да и производить ее начали в СССР только в 1969 году. Думаю, это было некое мистическое откровение, связанное с грядущей эпидемией коронавируса.

Далее скажу, что обложка уж больно напоминает обложку прошлогоднего финалиста. Только вместо сокола попугай. Впрочем, очень похожий на сокола. Это сходство также удивительно.

Жаль, что сюжет не удивляет. Красивая, но ни разу не симпатичная старшеклассница Марта (хорошо, что не Кетро) сбегает из интерната и начинает долгое роуд-муви в поисках себя, а заодно и своей матери, о которой она ничего не знает. Зато мы знаем, что Марта — жертва семейного насилия, а ее отец — богатый эротоман. Также у Марты есть друг Яша, который живет в Лондоне. А у Яши есть попугай. Точнее был попугай — он за ненадобностью достался Марте, когда она еще жила с отцом.

На дороге Марта встречает потасканного мотоциклиста Михаила, с которым пытается вступить в половую связь. Но что взять с Михаила? Он обычный русский нищеброд и импотент. К тому же, у Михаила уже есть баба, которая ему непрерывно звонит и шлет сообщения.

«Поставь ее раком, Михаил, воткни ее лицо в подушку, войди в нее посуху и молоти, пока не кончишь. А что это вы отворачиваетесь? Вам противно? Удивительное дело, всем становится противно, когда искренние эмоции проявляют мужчины, хотя, если вы будете бить собаку по носу пятнадцать минут, она вас точно цапнет, и никто не удивится. Но только в случае с мужчинами считается, что они обязаны принимать прямо в душу бесконечный конвейер из кучек дерьма и ни в коем случае не показывать своего разочарования. Или вы правда считаете, что принимать дерьмо от того, кто зависим от тебя, не так обидно, как от равного? Или, возможно, вы находите вовсе не обидной ситуацию, когда тебя не считают равным, но при этом отчаянно за тебя цепляются? И почему, мне интересно, любая подлость со стороны женщины мгновенно оправдывается ее мифической зависимостью, а нормальная реакция мужчины на подлость объявляется недопустимой? Мы с вами еще вернемся к этому разговору, а сейчас наш Михаил выходит на прямую дорогу, ведущую к оргазму, но тут звонит его телефон».

Марта мстит унылому Михаилу, отправляя его бабе и друзьям фото своей «розкишницы». Не могу понять, кого обличает, а кого защищает этот эпизод. Оба жертвы? Оба жалкое чмо? В среде феминисток таких, как Козлова, называют «яйцезащитницами». На двух стульях не усидишь.

Марту ищет вся страна:

«— Меня зовут Катя Беляева, я журналист, представляю информационный портал “Страна +7”. Ваш телефон мне дала ваша подруга, и я...

— Простите, какая подруга?

— Честно говоря... не знаю ее имени... Любима и... ебома.

— Что?..

— У нее такой ник.

— И что вы хотите?

— Я бы хотела поговорить с вами про Олега N.

Лю... Ваша подруга сказала, вы неплохо его знаете. Его дочь пропала, если вы слышали...

— Марта? Что значит — пропала?

— Сбежала из интерната, и никто не знает, где она теперь».

Тем временем Михаил обнаруживает позорное деяние Марты и пытается избить ее на заправке при яростном противодействии других водителей. В результате Марта угоняет его мотоцикл, который не умеет водить. Теряется в сумрачном лесу, где беседует с внутренним голосом, вспоминает прошлую жизнь с отцом, Яшу, Рюрика. Марта взрослеет, ее отец стареет. Михаил ищет свой мотоцикл. И т. д.

Короче, желаем Марте успешно найти все, что она искала, а Михаилу – вернуть свой мотоцикл. Роман написан человеческим русским языком и легко читается, профессионализм автора виден без очков. Что еще добавить? Персонажи не вызывают ни капли сочувствия. Ох уж эти жертвы проклятого мужла, ох уж эти жертвы коварного бабья, в этом сезоне они везде. Если кому-то интересно еще про сбежавших девочек, жертв насилия и попугаев, рекомендую книгу Рэмона Кено «Зази в метро».

Марина Козлова

Книга Козловой написана теплыми материнскими словами, практически на каждой странице можно остановиться, сесть на траву, поболтать с колижанками и напиться чаю. В общем, все очень мило.

Жаль, что история неправдоподобная. Успешная замужняя женщина Надежда влюбляется в библиотекаря за 50, с бледной стариковской кожей и дебильным именем Маркиян. Круче только у Золя в «Докторе Паскале». Ну я еще понимаю, Джен Эйр полюбила мрачного романтического дядю, так ведь она была бедной некрасивой гувернанткой с неопределенным будущим и сильным комплексом неполноценности. А за какие такие достоинства любить дядю с дурацким именем? Ну разве что героине муж надоел.

Мало того, эта самая Надежда попала в аварию, и ее полуживое тело седой дядя с нелепым именем перенес — нет, не в свой бетонный подвал с цифровым замком, а в какое-то другое идеальное пространство, поскольку он на самом деле научное светило, архитектор миров, времени и вот этого всего. Правда, «знание» тут мелькает то в виде детской сказки, которую Маркиян расскажывает некой Жене, то в виде кухонных диалогов про «формулы крови» и доказательства существования Бога. Причем в процессе говорения Маркиян и его приятель едят, буквально путая Божий дар с яичницей.

«Однажды Человек встретился со Знанием. Человек был большой, а Знание — совсем маленьким.

— А-а! — воскликнул Человек, и в глазах его появился хищный блеск. — Сейчас я тобой овладею!

— Зачем? — удивилось маленькое Знание.

— Ну конечно! — снисходительно сказал Человек. — Ты — Знание маленькое и еще глупое. Все Люди знают, что Знаниями нужно неустанно овладевать. Давай-ка я тобой овладею, и дело с концом!»

«— Что «А»? Ты не перебивай, ладно? Не столько жить, сколько... ну как бы... умирать. У меня жуткая хворь. Изменение формулы крови, то, се... К тому же поздно хватились. Я сделал все, чтобы мне честно сказали диагноз».

«И я стал думать, что победило сложный Рим, что могло еще быть такого, когда вопрос о праве был поставлен и, в общем, решен, когда театр, литература... философия, японамать! Самые умные, самые ресурсооснащенные, непобедимые, вечные. И тут — оба-на! Что за чудо христианства? Простота победила. Простота, в смысле безусловность абсолютного тезиса».

Видимо, та самая Простота и сподвигла дядю, сочиняющего сказочки про овладение Знанием, начать мастерить параллельные миры. Но, знаете, когда вы пытаетесть в сайфай, должна присутствовать некая Сложность.

«Интерстеллар» и сам по себе был довольно-таки дурацким фильмом, но с какой-никакой научной базой: его идею родил дерзкий наследник Эйнштейна Кип Торн. А русскоязычный интерстеллар это вообще «капец», как любят выражаться дамы на страницах романов.

«— Так сказать тебе, о чем Марк разговаривал с Мартой?

— Ну, — вяло поощрил я его.

— О возможности унификации миров.

— Какой унификации? — не вполне расслышал я, но сразу понял.

— Миров, — повторил Кот. — Об унификации миров. Искусственной. Или... эээ... технической.

А что это означает?

Я поймал себя на том, что смотрю на Кота не отрываясь, и рефлекторно сглотнул.

— А означает это, — неторопливо продолжал он, — что его уже тогда разрывало на части, разносило, — знаешь, когда стоишь ногами на расходящихся льдинах, и он искал средство спасения, что ли. В этом ты на семинаре был прав, ему нужно было эти миры или унифицировать, или разом покончить с этим... Но вообще-то он был против унификации — по ценностным соображениям. Это во-первых. Во-вторых, он сделать этого не смог. То есть наоборот — во-первых не смог, а во-вторых — не захотел дальше пытаться. Потом у него была попытка адаптации — более удачная. Но незавершенная. Перечитай «Мягкий мир». Он как бы пытался сделать такой мм... эээ... в двух смыслах фокус — в смысле трюка и в смысле фокусировки этих расползающихся... расползающегося... — черт, нет языка! — пытался сконструировать такую динамическую модель перехода.

Я вроде бы понимал. Почему меня и зазнобило со страшной силой, и температура была здесь ни при чем».

Нет, не тому нас учили Азимов, Желязны, Стругацкие и Лем. Пишет автор отлично, а фокусировку надо бы еще нафокусировать.