Литература

Потолки и стены бункерграда стали последней преградой между мной и хаосом. Устроился я сносно. Не так хорошо, как устраивался раньше, но всё же сносно. Свежий воздух, бодрящие напитки, еда на любой вкус. Обслуживающий персонал от спуска в бункерград отказался, поэтому я находился здесь совершенно один (полагаю, воздух был свеж тоже поэтому). Первые пару недель одиночество тяготило, я психовал и пережил несколько панических атак, но постепенно с подземной изоляцией свыкнуться удалось. И не только свыкнуться. Я вроде даже как приблизился к душевному равновесию. Неспешные многочасовые прогулки по уличным коридорам, где звучала музыка и пахло вареной капустой, ослабили гнетущее чувство тревоги. Фильмы, книги и порноголограммы стали более-менее приемлемой заменой человеческому общению (Интернет отключился задолго до спуска, но автономный сервер бункерграда хранил немало библиотек). В общем, развлечений хватало. Я отдавал предпочтение чтению, причем, читал по старинке – с бумаги, а не с экрана. Постепенно коридоры оказались густо усеяны распечатками романов, повестей и рассказов. Я ходил по стихам босиком, оставляя грязные следы. Ещё у меня появилась пусть и странноватая, но весьма спасительная привычка разговаривать с самим собой. Впрочем, эта привычка оказалась не такой уж и новой. Всю жизнь я только и делал, что слушал себя одного любимого – изменилась форма поучений, а не содержание. Моё говорение было пустым и бездумным, ведь на самом деле я просто-напросто пытался отвлечься от мыслительного процесса, который вел меня в одном-единственном направлении – в прошлое. Моё великое прошлое осталось наверху – среди городских руин и прочих мифологем постапокалиптики.

Прошли месяцы.

Рассудок всё еще пытался найти спасение в эмоциях, добываемых из библиотечных файлов. Позитива явно не хватало, и однажды я затосковал всерьёз. Захотелось чего-то тёплого, живого, настоящего. И я вырастил кота. Не то чтобы я кошатник, но меню лаборатории предлагало лишь обезьян, собак и кошек. Обезьяны даже не рассматривались, ибо карикатуры на людей есть пошлость по умолчанию; собаки же хоть и преданные, но назойливые. Кот получился пушистый, с леопардовым окрасом, однако перед загрузкой эмбриона в родильную колбу я забыл поставить галочку напротив «гипоаллергенный». Начались слёзы, сопли и чесотка в горле. Кота пришлось ликвидировать. И пришлось делать это собственноручно, ведь обслуживающий персонал предательски остался наверху. А раньше мне не доводилось заниматься мокрыми делами (либеральная пресса, нанятая англосаксами, постоянно меня очерняла, на самом деле я очень добрый человек и никого ни разу не убивал). После долгих раздумий я выбрал пистолет. Не так честно, как нож, но всё же не так подло, как яд. Загнанный в угол кот молчал. Его молчание было оглушительным, а взгляд – невыносимым. Он смотрел на меня, как на говно. В общем-то, я и почувствовал себя говном, когда не смог спустить курок. Пришлось вернуться к варианту с ядом. Кот умирал мучительно – ссался и срался кровью. За миг до смерти зелёные глаза прожгли меня насквозь. Это был яростный, но в то же время бесконечно мудрый, как бы чуть уставший взгляд – как у многоопытного театрального критика. Имя кот получил посмертно, и теперь на могилке в оранжерее бункерграда установлена табличка «Критик».

Прошёл год.

Фильмы, книги и порноголограммы уже не отвлекали. Музыка бесила. Наконец я дошел до состояния, когда мысль о самоубийстве стала постоянно-навязчивой. Алкоголь стал рекой забвения. В помещении с баром покачивался гамак с одурманенным телом, я бросал смятые пивные банки в пустое пространство, беспрестанно мочился под себя. Когда наползал вязкий сон, гамак начинал вибрировать энергией сгущавшейся тьмы. Из тьмы выпрыгивая какая-то гигантская кошка. Она вылизывала меня, окутывала мягким теплом, жирное мамино молоко наполняло животик живительной силой, и меня переносило в новый сон про саванну, где взрывался мощью уже не котёнок, а матёрый зеленоглазый лев, от которого в ужасе разбегались все-все-все. Но вот я снова просыпаюсь, и снова парю в гамаке над лужей скисшей мочи, и с ужасом осознаю, что скоро в бункерграде закончатся пиво и электричество. Потом иссякнут запасы всех остальных напитков, содержащих этанол. И тогда мне придется встретиться либо с delirium tremens, либо с глубинным народцем, который постоянно меня преследует – и во сне, и наяву. Очень жаль, но мёртвая тишина здесь продлится недолго. Глубинный народец вот-вот приступит к бурению. Бункерград может выдержать многое (прямое попадание квантовой бомбы – запросто), однако на длительную оборону он не рассчитан. Скоро меня отсюда выдернут, как улитку из раковины, да и раздавят – если, конечно, я доставлю им такое удовольствие. А я не доставлю; мне решать как и когда, насчет «как» я ещё не определился (хотелось бы без лишней боли), а вот с «когда» всё очевидно – до того, как алмазные свёрла вскроют своды, и стены бункерграда рухнут; эти стены похожи на мои воспоминания - ещё твердые, почти нерушимые, но уже обречённые; память – палач моей совести – приготовила пыточные инструменты и разложила передо мной, блеск хирургической стали словно бы напоминает, что эта предсмертная записка явно затянулась; memento mori, дети мои, memento mori; надеюсь, у меня хватит мужества дойти до могилы Критика и там застрелиться; честь имею.

Гойда.