Литература

Авенай опустил сочную виноградную лозу в изголодавшийся рот, сладостно обсасывая каждую зеленую ягоду, проглатывая невзначай маленькие косточки. Наконец скелетик лозы опочил в лоно искусно украшенной рисунком фарфоровой тарелки. На ней было изображена сцена купания морских див, но Авенай никак не реагировал на их пышные тела, на которых художник с ювелирной точностью изобразил дрожь и гусиную кожицу. Через оконный проем сухое лицо воина освещало утреннее солнце. Было жарко, пот стекал под тунику, но Авенай этого не замечал и тупо смотрел в окно. Но потом вдруг схватил фарфоровую тарелку и….

Тарелка пулей вылетела в окно и разбилась где-то о мостовую. Авенай не слышал звон, так как его зубы уже начали мусолить содержимое очередного мешочка с кедровыми орешками. Реденькая, черная скопческая бородка двигалась в такт с челюстями

Предупреждая о своем приближении к комнате воина, старый друг Авеная - Рунико запел звонким баритоном:

"О, Авенай, твой алмазный меч внушает священный ужас сивильским женщинам,

Твои мускулистые руки могут опрокинуть трирему с полчищем валькирий

Твои ноги покрыты толстыми жилами, что позволяют тебя проходить тысячи тысяч стадий в день.

О, Авенай, прими меня в свои покои,

Нерешительного и скромного собрата и товарища по оружию – Чеканта Бура Рука-об-лед Хуссайна Локона-девы Ласта Рунико Гитакича!"

Как того и требовал обычай, Авенай невозмутимо выслушал длинное имя своего друга и кратко кинул, не переставая жевать набитым ртом:

"Входи! Мой покой всегда открыт для тебя,

Хранителя священного налокотника Герцера Аш Нечая,

Да покарают меня боги за то, что я не пришел к тебе первым,

Вырвет мое сердце Чаган, растерзает и выкинет на съеденье осенним птицам,

Что вьют свои прекрасные гнезда и выращивают там птенцов, о, Рунико!"

Рунико пока не решался отодвинуть рукой сетку, чтобы войти в покои друга, и стоя на пороге белёсой тенью произнес:

"О, Авенай! Ты ли наполняешь мое постыдное сердце глупой горечью

К чему твой сарказм о птенцах птичьих,

Али ты позабыл о нашей великой миссии?"

Авенай одернулся, можно даже сказать, встрепенулся, его глаза замерцали зловещим огнем, так, что даже Рунико сквозь сетку углядел его. Воин решительно вскочил, не взяв, конечно меч в руки, но даже и без оружия, его мощное тело казалось устрашающим и грозным. Выплюнув на пол белую массу пережеванных орехов, он запел в ответ дискантом:

"Что ты, Рунико, сын Бура, Рука-об-лед, орденоносец всех мыслимых наград говоришь такое:

Как ты посмел уличить меня, дерзновенный, в измене!?

Меня, к чьим ногам преклоняются все женщины мира,

Эти постыдные создания с хрупким телом и большой задницей,

На чьи ласки я отвечаю если не ударом меча, то уж точно сапога!

Входи же, несчастный! Я прощаю тебя на этот раз!"

Авенай скрестил руки на груди и, чуть наклонив голову, с показным сочувствием посмотрел на Рунико, который уже одернул занавеску и вошел в покои Авеная. Конечно, то были покои не царя, не визиря, и даже не сотника. Всю обстановку составлял набитый соломой матрац и маленький столик, на котором в вазе лежали фрукты. К столику были прислонены доспехи Авеная, его меч и щит. Стены и потолки были затейливо разукрашены танцующими голыми красотками. Рунико мгновенно оценил это и неожиданно для себя пошел на принцип - угрожающе воскликнул:

"Я не узнаю тебя, Авенай!

Ты лишь вчера убил в этой комнате сорок женщин,

Так что их головы застили пол, и нельзя было ступить ни шагу, и не погрязть в их склизкой крови.

Ты в этой комнате зарубил своим знаменитым алмазным мечом сорок искушенных мужей, которые были верны своим женам и не хотели отдавать их тебе на растерзанье.

А сейчас я слышу от тебя такие низкие речи!

Этих нимф нужно уничтожать, а не бить.

Избивать женщину – значит щадить ее, как говорил Сулейм Ай Чарко, наш великий Визирь всей Гардарикальнии.

Я вижу изображения женщин в твоей комнате

А ты пробыл в комнате всего одну ночь,

Но уже и сам, чувствуют мои фибры, осквернился женским духом, поддался соблазну!

Тебя сумели очаровали эти бестии!"

Авенай уже не запел, но заорал, да так громко, что в трех кварталах отсюда воду сдуло долой из фонтана, и четыре птицы оглохли и ослепли, и врезались в статуи:

"Жалкий, Рунико, ты сказал неправду!

Ты, ты! Руки твои отсохнут, да собаки выгрызут твой язык,

За всю ту ложь, что ты поведал обо мне!

Кого ты хочешь опорочить!!!

Меня, великого воителя, который способен командовать легионом,

Только поручи мне его великий Зачарай-Иптытя!

О, боги! Какой-то жалкий шкет, который не может даже держать в руках меч,

Позволяет себе дерзнуть на меня…"

Рунико взвился, рот его заблестел слюной, а глаза преисполнились адским гневом, но Авенай в забытьи и неистовой злобе продолжал:

"…ты обвиняешь меня во лжи,

А кто тебя покрывал, когда тебя, жалкого пройдоху, приняли в легион

На скопчество не проверив твой пах!?

Кто закрывал глаза, на то, как ты услаждал свое чрево ласками кассиопейских див!

Кто помог тебе, неразумному, упрятать на ночь в свои покои миорентийскую женщину!?

А!? Отве-а-а-кхе…"

Но тут все свершилось очень быстро, буквально, в считанные мгновенья: Рунико сперва потянулся, было, к поясу, но, вспомнив, что меч оставил в своих покоях, одернул руку и накинулся на шею Авеная, когда тот забылся в своем обличительстве. Лишь когда крепкие руки воина туго сжали жилистую шею Авеная, тот ударом ногой в живот поразил соперника - Рунико отлетел в сторону. Озверевший Авенай схватил меч и кинулся на своего бывшего друга и товарища, лежавшего на полу. Но когда Рунико увидел занесенное над собой лезвие, он изловчился, его долго учили этому приему в легионе, и так взвился всем своим телом в воздух, что выбил лбом рукоять меча из рук Авеная. Меч со скоростью парчи взлетел в воздух и застрял алмазным лезвием в трещине на потолке. Но Авенай не растерялся, кинулся на Рунико, и они покатились по полу, кусая друг друга, рыча, ударяя в бок, раздирая рот, вырывая волосы, пытаясь удушить, и просто брыкаясь.

Наконец, застрявший меч освободился от пут потолка и полетел вниз, перевернулся и, о боги! Поразил и Авеная, и Рунико в самые их сердца одновременно. Два воина еще где-то с минуту боролись между собой, забыв обо всем в экстазе битвы, но потом замолкли и успокоились.

Скрепленные навечно одним мечом тела двух воинов безобразно валялись на отмокнувшем от крови полу. На них со стен и потолка безучастно глядели обнаженные нимфы и продолжали свои неслыханно развратные танцы.

Из подвала слышны были крики истязаемых женщин. Кому-то отрубали руки, скопили груди, сажали на кол, заставляли жрать свои же волосы.

А первые птицы, из тех, что прилетели на зимовку в теплый край Колхидона, уже расправляли крылья и пели свои брачные серенады. Самочки оценивающе осматривали кавалеров и что-то чирикали им в ответ, удивляясь в свободное от любовной истерии время новой людской распре.

2 сентября 2002 г.

Москва.