Литература

В квартире Маевского царит бардак. Жилище судьи почти не отличается от мусорного полигона; для полного сходства не хватает только снега по углам. Куда ни посмотришь, везде груды хлама, под ногами противно скрипит многомесячная грязь. Попахивает. Россыпи пустых бутылок, осколки, склянки, окурки, грязные носки, в общем, все приметы окаянного холостяцкого быта (или надвигающейся душевной болезни). Единственный предмет, с которого здесь иногда счищают пыль – памятный золотой шприц, которым когда-то был инициирован судья Маевский. Шприц, прикреплённый к изящной пластиковой рамке, поблёскивает на стене.

Каждый раз, когда судья делает шаг, раздается скрипучее чавканье. Маевский опускает взгляд на скукоженный левый сапог. Неплохо бы обновить пластиковую заплатку на подошве, а то опять подтекает. Впрочем, это подождёт. Судья садится на продавленный диван и призывает файл с покойной супругой Ксенией. Прозвучала мелодия призыва. Когда показались очертания её лица, Маевский выключил изображение и оставил только звук: сейчас у него нет сил на то, чтобы ещё и смотреть.

Ксения сказала хмурым голосом:

– Чего тебе надобно?

– Привет. Я могу поговорить с сыном?

– Ваня спит.

Маевский посмотрел на время. Полдень.

– Ваня ещё слишком юн для хронического алкоголизма. Зачем ему спать до обеда?

– У него температура.

Лицо Маевского осталось прежним – уставшим, безучастным и словно пустым. Известие о болезни мёртвого сына на лицевые мускулы никак не повлияло.

– Как? Неужели опять болеет? – спросил он.

– Да, Петя, опять.

– И врачи, конечно же, уже были?

– Да, Петя, уже были, – в голосе Ксении отчетливо звучала ирония, как бы заранее утомлённая и вошедшая в привычку; Маевскому казалось, что с её слов стекает наркоз уныния. – Если к вечеру Ване не станет лучше, заберут в больницу.

Оба какое-то время помолчали. Зелёные глаза Маевского стали влажными и блестящими: казалось, что на квартирной помойке сверкают два смарагда.

– Я тебя так ненавижу, – тихо сказал Маевский. – Ты знаешь об этом?

– Знаю, – ответила Ксения и разорвала призыв.

Маевский вспоминал её белое безупречное лицо: как оно освещало мрак спальни ровным мраморным светом, когда он изо всех сил вжимался в Ксению, а потом её лицо взрывалось гримасой наслаждения и он подолгу вдыхал запах её шеи, боясь только одного: что когда-нибудь этот запах ему надоест.

Пётр курил жадно и скоро – высосал папиросу в две затяжки. Затем он взял с полки ржавую жестянку из-под кофе. Поставил жестянку на стол. Вытащил из револьвера утреннюю стреляную гильзу. Положил гильзу рядом с жестянкой. Постоял, задумчиво рассматривая натюрморт. Вытряхнул из жестянки груду гильз, не поленился пересчитать. Вместе с утренней их стало сорок восемь (sic!). Судья снова закурил, но теперь курил медленно, без спешки. Ему было над чем поразмыслить.

Маевский истово верил, что побеждать в первобытной рулетке ему помогают некие ангелы; юный Пётр встречал упоминания об этих мифических существах в древних поэмах; в одной были такие строки:

шпионы человеческих сердец

бесплотные свидетели порока

скажите, ангелы, куда ушёл Отец

и где моя последняя дорога

Нам самим интересно: ангелы – это кто? что за психические организмы? «Бесплотные свидетели порока…» Возможно, первобытный поэт пытался рассказать о каком-то особом подвиде свидетелей. Ведь в тех или иных формах свидетели были всегда; о них знали даже в те допотопные времена, когда ваши пращуры только начинали приручать драккаров. А, может, и не было никогда никаких ангелов, и поэт всё придумал? Кто знает?

И всё же фантастическая вера Петра Петровича откровенным сумасбродством не являлась, поскольку имела под собой основания и помимо древней поэзии. Эта, скажем так, ангельская иллюзия зиждилась на первобытной рулетке как таковой. Согласитесь: за сорок восемь игр невозможно не снести себе полголовы, когда в твоём шестизаряднике пять патронов и ты всегда начинаешь первым (Маевский всегда начинал первым, это был истинно благородный судья). Математические законы исключений не делают. После череды невероятных выигрышей даже самый упёртый скептик заподозрит вмешательство сверхъестественных сил. Судья почуял неладное уже на пятой игре, а лучшего объяснения, чем ангелы, отыскать не смог. Однако мы поспешим объясниться немедленно: выигрыши Маевского не были ни антинаучным чудом, ни ангельскими кознями. От проигрышей Петра Петровича оберегали мы, самые обыкновенные, так сказать, обыденно-прозаические, простовские свидетели. Направить барабан револьвера в нужную сторону – дело для нас плёвое; поэтому-то мы давеча и признались в убийстве ресторатора Краснова, ведь это мы убили выродка, а не случай «пять против одного». Мы и не на такое способны. Если бы судья Маевский в пьяном угаре нырнул в простовскую полынью, мы бы окутали его тёплым воздухом да унесли бы отсыпаться в сухое место. Не знаем, как на других ваших планетах, а на планете Простов не водилось никаких ангелов, а были только мы – свидетели, сотворённые драккаром. Мы не стали объявлять судье Маевскому о том, что он взят под нашу особую защиту, вот он и придумал себе ангелов. А сказать ему напрямую – словами – мы не могли. Если бы Маевский услышал наши голоса у себя в голове, то наверняка бы сошел с ума по-настоящему, а не по ипохондрическому кокетству. Впрочем, мы не могли отказать себе в удовольствии намекнуть ему о нашем покровительстве, ведь небольшие нарциссические наклонности есть даже у нас (а наше психическое устройство можно считать совершенным, поскольку драккар создал нас для очень важного и ответственного дела – для профилактики убийств). Впрочем, мы хотели не только покрасоваться перед Маевским, но и воодушевить его: нам было тошно смотреть на его последуэльные самоедства. Мы действовали тайно, исподволь – через сновидения, ведь в сновидениях всё сумрачно, зыбко и призрачно, и там всегда можно прикинуться кем угодно. Тени, приходившие по ночам, шептали Пётру, что он поступает правильно. Окончательно убить того, кто подло убивает беззащитных – хорошее дело, нужное. Однако Пётр спорил с тенями. Доказывал, что они неправы. Дескать, любая насильственная смерть омерзительна. Ему возражали: не всякую смерть можно назвать убийством. Взять, к примеру, казнь. Разве это убийство? Нет, это возмездие во имя справедливости, общественная необходимость. Но Пётр продолжал спорить с тенями о целях, о средствах, о намерениях. А с нами довольно трудно спорить. Ведь мы бесконечно мудры не потому, что тени; нет, мы просто очень старые. Мы бороздили просторы вселенных ещё на драккарах ваших пращуров…

Судья потушил окурок, убрал гильзы в ржавую жестянку. Теперь нужно выпить. Он вскрыл бутылку водки, наполнил гранёный стакан до краёв.

Стены квартиры задрожали. Пётр Петрович с сожалением опустил стакан. Призывался верховный судья Григорий Горшков – и сослуживец, и старый друг. Они вместе учились в кадетке. Это был тот самый Гришка Отрыжка – обладатель ошпаренных ушей. В застенках возник тридцатипятилетний мужчина с широкими плечами и короткими седыми волосами. Вид у него строгий, даже несколько чопорный. Тонкие и крепко сжатые губы указывают на то, что их обладатель бывает строг не только к окружающим, но и к себе тоже. Горшков внимательно оглядел унылое жилище судьи Маевского. В глазах читалось сочувствие.

– Опять пьянствуешь? – строго спросил судья Горшков.

– У меня выходной.

– Выходной отменяется, ты нужен трезвым. В метро пассажира толкнули под поезд.

– Соболезную родным и близким, – сказал Маевский и потянулся к стакану, – но сегодня я занят.

– Дело в высшей степени важное.

– Важное? Обоснуй.

– Свидетели отпустили убийцу.

Маевский пристально посмотрел на Горшкова и сказал:

– Шутишь.

Горшков сторицей вернул Маевскому пристальный взгляд и ответил:

– Не шучу.

Долгое время они стояли и молча смотрели друг на друга. Казалось, каждый хотел подловить визави на жесте, движении, волнении губ или бровей.

Горшков медленно повторил, чеканя каждое слово:

– Свидетели отпустили убийцу.

Маевский с сожалением посмотрел на стакан и выплеснул водку в кухонную раковину.

– Какая станция? – спросил он.

– Двенадцатая, кольцевая линия.

Через полчаса в подземном вестибюле судья Маевский и верховный судья Горшков наблюдали за тем, как судейские механизмы аккуратно собирают ошмётки трупа. Стажёры судебной коллегии выставили оцепление перед платформой. За оцеплением толпятся зеваки.

– Убитый – Михаил Семёнов, пятьсот четырнадцатого года рождения, – сказал судья Горшков. – Школьный учитель истории.

– С Михаилом получится поговорить? – спросил Маевский.

– Голова целая, но без тебя я не проверял.

Маевский подошел к краю перрона и потребовал: «Дайте кровь потерпевшего!» Механизмы протянули ему окровавленный ботинок. Маевский дал нам команду проверить кровь, и мы проверили – увы, очередной отказник.

– И этот туда же, – пробурчал Маевский. – Все живут и терпят, а эти что, особенные?

– Согласен, измельчал народец. Сплошные слабаки да нытики, – поддакнул Горшков и даже усилил филиппику Маевского: – Дезертиры, бегущие с фронта жизни!

– А кто убийца?

– У нас только внешность. Ни имени, ни фамилии.

Маевский бросил на Горшкова очередной пытливый взгляд.

– Скажи честно, не обижусь… Розыгрыш?

– Не шутка, не прикол, не розыгрыш. И даже не комедия, – ответил Горшков. – Всё предельно серьёзно.

– Свидетели не задержали убийцу и не установили его личность. Я правильно понимаю ситуацию?

– Ты понимаешь её совершенно верно.

– Покажи убийство, – попросил Маевский.

Горшков призвал файл для Маевского. Запись, размером с хоккейный шлем, длилась десять секунд. Убийца, одетый в чёрный комбинезон, приближается сзади к пассажиру, стоящему на краю перрона, и в момент прибытия поезда толкает жертву на рельсы. Убийца как ни в чём не бывало уходит с платформы и направляется к эскалатору. Лицо убийцы скрыто за тёмными очками и стерильной маской.

– Почему файл немой? Где звук? – спросил Маевский.

– Понятия не имею. Это файл убийцы. Убийца сам разместил его в застенках.

– Сам разместил?.. Интересно.

Маевский почесал затылок, задумался.

– Сколько свидетелей было на станции в момент убийства? – спросил он.

Горшков развел руками:

– Я не физик. Ты ещё спроси, сколько квантов вокруг драккара крутится-вертится?

– Приблизительно, Гриша, приблизительно.

Горшков наморщил лоб, помогая мыслительному процессу.

– Триллиарды, квинтиллионы, квадриллионы… Что-нибудь в десятой степени. Допустим, здесь были мириады свидетелей.

– Ладно, пусть будут мириады, – согласился Маевский. – Итак. Мириады свидетелей в упор рассматривают убийцу и ничего не делают, хотя должны сразу его обездвижить… Как такое могло произойти?

– Подобный сбой у нас впервые. Технари пытаются разобраться.

– И как прикажешь ловить убийцу?

– По старинке, – улыбнулся Горшков.

– А по старинке – это как? Расскажи, – Маевский улыбнулся в ответ.

– Да откуда мне знать? Это ты у нас человек творческий, с нестандартным мышлением. Тебе и карты в руки. Импровизируй, ищи способы.

– Без свидетелей работать? Пойди туда – не знаю куда, поймай того – не знаю кого.

– И что теперь? Искать другого судью? Ладно, найду тебе замену, раз ты такой нежный.

– Уж и поломаться нельзя? Сразу заменой грозишь?

– Так ты берёшь дело или нет? Говори прямо, как есть… Или тебе слабо?

– Беру, успокойся.

– Вот и чудненько. Кстати, в старину практиковались опросы очевидцев. И очевидцев у нас полно. А одна очевидица – весьма прехорошенькая.

– Кто такая?

– Покойный учитель был в метро с ученицей. Провожал барышню домой.

– Сколько ей лет?

– Пятнадцать, но выглядит на восемнадцать, – Горшков некрасиво облизнулся.

– Полагаешь, у них это самое?

Судья Горшков заулыбался и сказал:

– Не осуждаю. С пятнадцати – можно.

– Где она?

– В больнице у психологов. Разнервничалась девушка, потрясение…

Маевский окинул взглядом пассажиров, толпившихся за оцеплением, и спросил:

– Как думаешь, он продолжит убивать?

Горшков усмехнулся.

– А ты сомневаешься? По-моему, он только начал. Ладно, пойдём покурим.

Судьи вышли из метро, раскрыли зонты, чтобы не мокнуть под снежным крошевом. Над станцией мигала огромная вывеска с надписью: «До конца света осталось 179275 дней». Мерцающие отблески падали на впалые щёки Маевского, отчего судья походил на призрака. Снежинки шелестели, товарищи некоторое время курили молча. Прохожие косились на красные судейские комбинезоны, ускоряли шаг. Горшков мялся, явно хотел о чём-то попросить, но всё никак не мог начать.

– Выкладывай, не томи, – сказал Маевский.

– Возьми на дело стажёра.

Маевский поперхнулся табачным дымом. Откашлявшись, сказал:

– Либо я служу один, либо подаю в отставку.

– Ты задолбал своей отставкой, как вечной мерзлотой. Ну куда ты денешься? Мы же знаем, что от судейства ты не откажешься. Ничего другого не умеешь.

Маевский извлёк из кармана перламутровый файл с рапортом и протянул Горшкову. Тот схватил его, скомкал, бросил в черную слякоть и растоптал калошей: верховный судья Горшков не носил казённых сапог, предпочитал классические валенки.

Маевский пожал плечами.

– Новый изготовлю. Делов-то.

Взгляд Горшкова стал жёстким.

– По-плохому хочешь?

Горшков призвал файл с перемещениями вездехода Маевского.

– Что ты делал на мусорном полигоне?

Маевский оскалился улыбкой, от которой Горшкову стало не по себе, и он даже сделал рефлекторный шаг назад.

– Потихоньку избавляюсь от хлама. Мешок туда, мешок сюда, – сказал Маевский. – Ты же видел мою старую квартиру, там давно пора прибраться.

Горшков взял себя в руки и придал лицу строгое выражение.

– Дай револьвер.

Маевский вынул из кобуры револьвер и передал Горшкову. Тот понюхал барабан и сказал:

– Смердит. Я даже догадываюсь кем.

– Ты умный и догадливый судья. Кто бы сомневался.

– А если вдруг, совершенно внезапно, устроят проверку твоей загородной поездки?

– Пусть проверяют.

– И ты сможешь перед свидетелями заявить, что твой попутчик покинул Простов добровольно? Он был согласен на дуэль?

– Неужели ты меня шантажируешь?

– Да, Петя, шантажирую. Но прошу заметить: делаю это деликатно, по-дружески.

Маевского коробило от прямоты Горшкова; впрочем, Отрыжка всегда был таким – действовал грубо и напролом, ни с кем не церемонился. Дуболом – он и есть дуболом. Но у прямолинейного характера Горшкова был и плюс: он никогда не подличал за спиной.

Маевский сделал протяжный вдох, показывая, какое великое одолжение делает:

– Что за стажёр?

Горшков улыбнулся:

– Александр Иванович Лапин. Окончил кадетку с отличием. Умница, голова светлая. Специализируется на психопатологиях и застенках. Мастерски владеет рукопашным боем. Не пьёт и не курит.

– Не пьёт и не курит? Инвалид?

– Нет, говорю же: спортсмен. К тому же очень высокий. Истинный богатырь и гигант.

– И твой племянник.

– Виноват, – Горшков с комическим сожалением склонил голову. – Оголтелый непотизм, махровое кумовство. Впрочем, каждая личность имеет право на слабости.

Маевский спросил:

– А почему гиганту приспичило стажироваться у меня?

– Потому что он восторженный романтик, а ты судья с дурной репутацией. Молодежь тянется к плохишам, всегда так было, – Горшков перестал кривляться и пристально посмотрел на Маевского. – И потом это для твоего же блага. Живешь в уединении, ни с кем не общаешься. Не обижайся, Петь, но ты совсем одичал.

Маевский бросил окурок в лужицу, окаймленную корочкой чёрного льда.

– Пусть будет у меня через час. Только учти – спуску ему не дам, никаких поблажек.

– Само собой. Муштруй, дрессируй беспощадно, учи уму-разуму… – Горшков приложил ладонь к груди, – и всё же в загородные дела мальчика не впутывай. Я тебя очень прошу: не надо. Он мне как сын родной.

– Не впутаю. Клянусь памятью сына, – ответил Маевский.

Верховному судье Горшкову этого было достаточно. Таким клятвами в вашем городе не разбрасывались.

– Береги голову, – сказал Горшков.

– Голову береги, – сказал Маевский.

Друзья разошлись. Горшкову предстояло доложить о скандальном убийстве в высший городской совет, а Маевский хотел перед знакомством с гигантским стажёром принять горячий душ и сменить липкое термобельё. Судья мечтал о сухих носках с самого утра. Его левый сапог уже даже не протекал, а почти разваливался: нога была насквозь промокшей, онемевшей и жутко чесалась. Маевскому казалось, что в носок подложили ледяную селёдку.