Литература

Пётр Маевский провёл ночь на койке в больничном коридоре – здесь было гораздо чище и опрятнее, чем на старой квартире, а от служебного жилища он хотел немного отдохнуть. Судью разбудили вибрации коридорных застенков: призывался стажёр Лапин. Позёвывая и разминая папиросу, Маевский приветливо кивал коллеге.

– Две новости, многоуважаемый Пётр Петрович. Хорошая и плохая. С какой начать?

– Давай с плохой.

– Вы бросаете курить. Рано утром на двенадцатой станции Артист толкнул под поезд столетнюю пассажирку. Затем Артист опубликовал в застенках запись второго убийства. Хронометраж сегодняшнего файла точно такой же, как и у файла вчерашнего – ровно десять секунд, и тоже нет звука. Получается, что… – прочистив горло, стажёр торжественно приосанился, – вопреки вашему прогнозу Артист повторился, причём, повторился практически во всём. Место преступления, способ убийства, публикация немого файла – Артист действовал как будто под вчерашнюю копирку.

– А ты не мог бы называть его Артистом чуть пореже? А то заладил: артист, артист… Выиграл пари – веди себя достойно, не глумись. А хорошая новость какая?

Стажёр Лапин позволил себе выдержать паузу, чтобы придать ответу значительности.

– Я арестовал его, – сказал он звенящим от гордости голосом.

– Что ж, а ты большой молодец, не ожидал от тебя такой прыти, – судья зевнул. – Надо же… поверить не могу, Артист арестован. Что же получается, это у нас вроде как сенсация?

– И это всё-ё-ё? – разочарованно протянул стажёр.

Маевский встрепенулся, прокашлялся раскатами заядлого курильщика и начал энергично вещать, ритмично жестикулируя:

– Многоуважаемый стажёр Александр Лапин! Поздравляю с поимкой особо опасного преступника! Объявляю благодарность с занесением в личное дело… Нет, чёрт побери, этого мало! Сегодня же подам рапорт о представлении тебя к награде! Береги голову!

– Голову берегите!

Маевский вернулся в прежний вялый режим. Ему хотелось влить в себя кружку кофе, большую-пребольшую.

– И где сейчас Артист? – спросил судья.

– Как и положено: в вашей перcональной допросной.

– Выезжаю.

Маевский выключил застенки с тоской посмотрел на папиросу. Курить ему хотелось сильнее, чем пить кофе. Судья направился в больничную столовую, где его вкусно и сытно накормили.

Вскоре судья уже был на службе. Он шёл по коридору минус двадцатого этажа, где располагалась его персональная допросная. Стены и пол допросной были разрисованы кровавыми брызгами и разводами (кровь была бутафорской: судья Маевский не практиковал методы физического устрашения, поскольку считал их подлыми и недопустимыми, приёмы же психического воздействия применял постоянно). В углу допросной ржавел пыточный механизм, который тоже никогда не использовался по прямому назначению: Маевский использовал антикварную железяку в качестве холодильника. В морозильных камерах пыточника, предназначенных для вымораживания конечностей подозреваемых, хранились ампулы с морфием и водка.

Судья вошел в допросную, проницательным взглядом оценил вертляво-дерганого простовчанина лет тридцати, который беспрерывно вертелся на стуле, словно заводная обезьянка. Это сходство с обезьянкой было настолько сильным, что для экономии запятых и сравнительных оборотов в этой сцене мы будем называть его обезьянкой.

– А-а-а! Вот и главный заявился! Меня покажут в центральных застенках? Покажут? – затараторила обезьянка.

Стажёр Лапин, небрежно скрестив руки на груди, стоял над обезьянкой и снисходительно смотрел на судью, с трудом сдерживая торжество победителя. Маевский достал папиросу, понюхал её и с наслаждением закурил… Ух, как же хорошо!.. Первая утренняя затяжка – самая вкусная, самая сочная и самая желанная; кто заядло не курил табак, тот не поймёт, о каком блаженстве идёт речь. Судья протянул стажёру портсигар, мол, угощайся. Тот фыркнул, сжал кулаки, заиграл желваками, засопел и даже покраснел, нет, нарисуем ещё гуще – побагровел, то есть повел себя ровно так, как и ведут себя раздраженные гиганты в досадных ситуациях. И вообще, с какой такой стати судья курит?! А как же пари?!

Насладившись обильной реакцией стажёра, судья показал папиросой на обезьянку и пояснил:

– Это не Артист.

– И как вы это определили? За одну секунду-то? – с трудом сдерживая раздражение, спрашивал стажёр.

– Как определил? Да по его волшебной ухмылке и определил. Ты арестовал подражателя.

Маевский подошел к арестованному, погладил по голове. Подмигнул зелёным глазом.

– Давай знакомиться. Пётр Петрович Маевский, твой сегодняшний судья.

– А я Борис Беляев.

– Очень приятно. По отчеству как тебя?

– Борис Палыч.

– Ты зачем старушку убил, Борис Палыч? Она жить тебе мешала?

– Дай закурить. Тогда всё расскажу, – ответила обезьянка.

– Ну вот еще. Буду я на всякое отребье табак переводить.

Обезьянка сплюнула на пол. Одна капля попала на сапог судьи. Маевский посмотрел на Бориса Палыча так ласково и так нежно, что наглая ухмылка с арестованной мордочки тут же улетучилась.

– Как ты его арестовал? – спросил судья у стажёра.

– Свидетели зафиксировали убийцу сразу после убийства.

– То есть, на этот раз свидетели не подкачали?

– Совершенно верно. Сегодня свидетели сработали без сбоев.

– Прекрасно-прекрасно… А ты первым примчался на место преступления и надел на него наручники. Так что ли?

– Получается так.

– Вот она, истинная доблесть! Оказаться в нужное время в нужном месте. Впечатляет. Лапин, ты станешь великим судьёй!

– Зря иронизируете. Я между прочим с пяти часов утра был наготове и ждал новых убийств.

– Александр Иванович, я не обвиняю тебя в излишнем рвении. Будь проще. К тому же столь ранний подъём уже сам по себе тянет на геройство. Ишь ты… в пять утра…

Маевский развалился в кресле и сказал:

– Покажи убийство, арест – всё что есть.

Стажёр Лапин призывает служебные файлы: по душному воздуху персональной допросной плывут свежие шарики розового цвета. Шарики касаются стен, и там сразу вспыхивают свидетельства трёхчасовой давности. Застенки показывают свод подземной станции; перед судьёй и стажёром чернеет перрон с утренним потоком сонных пассажиров; транспортное подземелье поглаживает глаза серым освещением и задаёт мрачное настроение на весь грядущий день… А вот показывается и Борис Беляев, одетый в черный комбинезон. Он подходит сзади к пожилой пассажирке, проводит рукой по седым волосам. Она поворачивается и кротко смотрит на незнакомца, ожидая вопроса. Кажется, она готова отвечать, если её что-то спросят… Который час? Как проехать на Площадь Приземления?.. А зачем же до неё дотронулись, если не ради вопроса? Она даже не подозревает, что проживает последнюю минуту. Беляев толкает старушку под прибывающий поезд; лицо при этом у него тупое, блаженно-придурковатое и в высшей степени омерзительное, как у запойного пьяницы, дорвавшегося до стакана. После убийства ноги гражданина Беляева подгибаются, он не владеет ими (ими владеют свидетели), ноги убийцы прижимаются к платформе; Беляев делает хватательные движения руками; его руки похожи на руки пловца, он пытается плыть по бетонной поверхности; однако свидетели удерживают убийцу на месте мёртвой хваткой – всё, попался мерзавец, никуда не уползёшь.

– Пассажирка отказница? – спросил судья.

– Нет, она была нормальной, но оживлению не подлежит. Голова попала под колесо поезда, мозги в кашу, – ответил стажёр.

– Когда же Борис Палыч успел запустил свою запись в застенки?

– Так свидетели ему только ноги выключили, руками он мог пользоваться, вы же видели. Он прямо с платформы и подключился к стенам.

Обезьянка обиженно засопела и подала голос:

– Многоуважаемые! Вы обсуждаете меня в третьем лице, как будто я отсутствую. А я, между прочим, не пустое место, я – личность.

– Заткни фонтан, личность, – сказал судья обезьянке. – Не то я разозлюсь и начну бить тебя ногами. Или натравлю на тебя антикварного робота. Разве не видишь, он совсем заржавел без дела…

Обезьяна нахально улыбнулась, мол, какой ты страшный-страшный, боюсь-боюсь, однако рот ладонью всё-таки прикрыла.

– Что насчёт предыдущего убийства? – спрашивал судья. – Школьного учителя под поезд тоже этот толкнул? Свидетели подтверждают его причастность?

Стажёр отвёл глаза, несколько замялся:

– Свидетели нет… не подтверждают, но я полагаю, что из-за вчерашнего сбоя на свидетелей мы не можем положиться.

– Не заговаривай мне зубы. Причём тут вчерашний сбой? Сегодня всё работает как часы. Если свидетели не подтверждают причастность Бориски к убийству учителя – значит, он не убивал.

– Но арестованный уже дал признательные показания! – воскликнул стажёр – Он добровольно признаёт за собой оба убийства. И мой дядь… тьфу, многоуважаемый судья Горшков уже пообещал представить меня к награде.

Судья понимающе улыбнулся: молодость, рвение, амбиции. На уме одни лишь медальки да наградные цацки.

– Этот пассажир в чём угодно сознается, лишь бы оказаться центре всеобщего внимания. К тому же, ему без разницы, сколько трупов на него повесят. Наказание-то всё равно одно: пожизненная одиночка с выключенными застенками.

Маевский пододвинул своё кресло поближе к обезьянке.

– Скажи, милейший, а зачем ты сознался? Надо было всё отрицать. Надо было орать во весь голос, что продажные судьи тебя подставляют. Надо было отчаянно настаивать на том, что свидетели тебя оболгали.

– Это ещё почему? – обезьянка насторожилась.

– Ты устав города в школе читал? Он входит в обязательный список чтения.

– Ну, читал…

– Седалищем ты его читал, а не глазами! Напоминаю, устав гласит: преступник, добровольно сознавшийся в убийстве, отправляется в одиночное пожизненное заключение без судебного следствия. Понимаешь? Без суда! Не будет ни прессы, ни присяжных, ни даже упоминания твоего имени. Всё, Борис Палыч, поздравляю: тебя больше нет. Я и многоуважаемый стажёр Лапин – последние простовчане, с которыми ты общаешься. В тюрьме тебя будут круглосуточно охранять и обслуживать предохранители. Ты вообще знаешь, что такое предохранители?

Маевский закурил очередную папиросу и выпустил струю дыма в мордочку арестанта. Ноздри обезьянки жадно расширились.

– Даже не надейся, что это будут вот такие человекоподобные железки, – судья показал на ржавого пыточника. – Нет, предохранители очень похожи на свидетелей, они тоже являются психическими организмами. Но, в отличие от свидетелей, предохранители… скажем так, не столь деликатны. Предохранители с заключёнными не церемонятся. Стены одиночной камеры отключены от застенков. Ни новостей, ни фильмов, ни музыки, ни задушевных бесед с друзьями детства. Абсолютная изоляция. Пустая камера станет твоей единственной подружкой, возможно, ты даже как-нибудь её назовёшь. Машей, например, или Любашей. Через полгода ты свою Машку возненавидишь и попытаешься разбить, но тюремные стены крепкие, нерушимые. Постепенно ты погрузишься в ад одиночества. Психозы и галлюцинации станут твоей обыденностью. Ты попытаешься покончить с собой, но предохранители не позволят. Ты даже не сможешь изготовить орудие для самоубийства, у тебя не будет необходимых материалов. Единственное, что тебе останется – это надеяться на то, что однажды окончательно сойдёшь с ума, и сбежишь от своей бетонной Машки в спасительное безумие. Но с ума ты не сойдёшь, потому что предохранители будут ремонтировать твою психику, пока ты будешь спать.

Обезьянке очень, очень хочется курить. Она аж засучила ножкой. Судья же продолжает смаковать тюремную страшилку:

– Расскажу несколько историй. Один пожизненник откусил себе язык, надеясь умереть от потери крови и болевого шока. Его, разумеется, откачали. Потом ему удалили все зубы, и с тех пор он питается исключительно кашкой. Другой попытался убить себя об стену камеры: он бился головой о бетон с такой силой, что его череп треснул. Череп треснул, но мозги не вытекли. Предохранители откачали без проблем. А потом ему вставили в череп титановые пластины. Наконец, третий, самый находчивый и отважный, выдавил себе глаза указательными пальцами, пытаясь добраться до мозга, но, увы и ах, пальцы оказались коротковаты. Ослепший умник стал идиотом с капающей слюнкой. И только одному герою удалось покончить с собой. Хочешь знать, как он это сделал?

Обезьянка, загипнотизированая рассказом судьи, медленно кивнула.

– Я раскрою секретный метод тюремного самоубийства, если расскажешь, зачем убил старушку. Только не говори, что хотел получить пять минут славы. Мне нужен сокровенный мотив – настоящий, подлинный. Ты же знал, что свидетели повсюду и что наказание неотвратимо. А ещё ты знал, что непременно попадёшь в одиночку, так зачем же ты это сделал? Я могу, конечно, попросить свидетелей вытащить из тебя мотив, но мне хочется, чтобы ты сам всё рассказал. Это твоя последняя возможность побыть настоящей личностью.

– Дай покурить. Пожалуйста. Тогда скажу.

Судья дал арестанту папироску. Тот закурил, успокоился, мордочка приобрела черты лица.

– Я всегда был неудачником и фантазёром. Единственное моё реальное достижение – стал наркоманом. Я давно мечтал совершить хоть какой-нибудь поступок. Хотя бы один-единственный, но поступок. Понимаешь? Устал быть пустым местом.

– Убийство старушки того стоило?

– Да. Ещё как. Когда я толкнул её под поезд, то испытал предельное блаженство, пик полноты жизни. Ни один наркотик не сравнится с этим… Как тебе объяснить? Мне было и страшно до жути, и одновременно радостно. Такое ощущение беспредельной власти и силы. И свободы, да, именно свободы. У меня до сих мурашки под кожей бегают, когда вспоминаю этот толчок. Я бы всё отдал за то, чтобы ещё раз толкнуть кого-нибудь под поезд.

Судья и стажёр посмотрели на обезьянку с отвращением. Они были гуманистами не только потому, что служили в судебной коллегии и носили красные комбинезоны. Они совершенно искренне не любили именно вот таких убийц – убийц-сладострастников.

Арестант развязно улыбнулся и спросил к Маевского:

– Ты вроде собирался рассказать, как можно покончить с собой в одиночке.

– Там? Увы, там никак нельзя. Но можно прямо здесь всё устроить.

Судья достал чёрный револьвер. Арестант и стажёр вздрогнули.

– Выстрел в голову – лёгкая мгновенная смерть. Пуля вышибет твои мозги, и тебя никто не оживит, не восстановит… Выбирай. Или годами сходить с ума в одиночке. Или отмучиться прямо здесь и сейчас.

– Здесь же свидетели! – вскричал стажер. – Нельзя!

– Успокойся, Александр Иванович, одиночная камера в мои планы не входит. Эта личность сама всё сделает.

– Это каким же образом? Вы дадите ему оружие? Серьёзно?

– Ни в коем случае. Я сам выстрелю, но с его согласия.

– Неужели? Да ну! А как же устав города? Мы должны немедленно отправить его в тюрьму. У него больше нет права на самоубийство. И на дуэль его вызвать нельзя!

– А ничего, что я присутствую? Вы опять меня в третьем лице поминаете, – вяло возмутилась обезьянка. – Какие же вы гнусные живодёры, как же тошно вас слушать…

– Пётр Петрович, мы присягу давали! Клялись действовать по уставу.

Судья сердечно улыбнулся.

– Молодец, Саша. Я в тебе не сомневался. Береги голову.

– Опять меня проверяете? На предмет чего? – раздраженно спросил стажёр.

– На предмет порядочности и принципиальности. А теперь оставь меня с арестованным наедине.

– Это ещё зачем? – Лапин насторожился.

– Хочу над ним поглумиться. Или ты откажешь мне и в этом невинном удовольствии?

Стажёр выдохнул с облечением.

– Вот это – пожалуйста. Глумитесь сколько угодно. Но ваш револьвер я изымаю.

Судья кивнул и протянул стажёру и револьвер, и папиросу.

– И раз ты у нас такой порядочный и принципиальный, то напоминаю о проигрыше. Дуй в коридор на первый перекур. Ну? Что стоишь? Пари ты проиграл. Действуй!

Стажёр с обреченным видом вышел из допросной.

Обезьянка подмигнула судье.

– Тоже кайфуешь от власти? Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь. Впрочем, мы отвлеклись от темы.

Судья достал из потайного кармана второй револьвер, не менее чёрный. Арестант снова вздрогнул.

– Не бойся, не пристрелю. Если, конечно, сам не попросишь. Но ты подумай хорошенько. Повторяю расклад. Или до конца жизни гнить в одиночке, или отмучиться сразу. И ты не первый убийца, которому я оказываю милосердную услугу. Многие на твоём месте даже умоляли меня об этом.

Арестант жестом попросил покурить. Судья дал папиросу и продолжил увещевать:

– Ты же наркоман. А наркоманы физиологически не умеют ждать. Время для таких, как ты, невыносимо. Ты только представь: несколько лет ждать момента, когда дозреешь до мысли о самоубийстве. И эта страшная мысль станет твоей единственной мыслью. Эта мысль сожрёт тебя заживо. Более того, запретных веществ, даже самых лёгких, в одиночке не будет, не положено. Представь ещё раз, какая это мука: ни застенков, ни книг, ни музыки. Только еда, питьё, тишина и ты сам. А ты, будем откровенны, собеседник малоприятный и скучный.

– Даже табака не будет?

– Даже табака.

Арестант задумчиво смотрел на извилистый дымок папиросы и бормотал:

– Выбор между легкой моментальной смертью и смертью долгой и мучительной.

– Соображаешь. Оказывается, ты не совсем дурачок.

Арестант, поколебавшись, всё же кивнул.

– Давай по-быстрому. А это точно не больно? Я боль не переношу.

– У меня пули с тупыми наконечниками. Голова лопнет как воздушный шарик. Ты ничего не почувствуешь.

– Согласен. Давай… А что мне нужно сказать? Не помню.

– Ничего сложного, протокол простой. Просто вырази согласие.

Маевский прочистил горло и произнёс:

– Многоуважаемый Борис Павлович Беляев. Ты подтверждаешь своё согласие на то, чтобы я выстрелил тебе в лоб?

– Да, согласие подтверждаю. Согласен.

– Выстрел состоится на счёт три.

Судья прижимает дуло к переносице Бориски. Тот закатывает глаза. Обезьянье тельце начинает мелко дрожать.

– О-о-о-о-о! Такое же ощущение, как в метро! Пошла тяга! Ну же! Считай!

– Раз… два…

В коридоре стажёр Лапин учится курить: покашливая, с отвращением вдыхает вонючий дым. Он вздрагивает от выстрела, приглушенного дверью. Стажёр врывается в допросную и на пару мгновений столбенеет от представшей картины: судья с дымящимся револьвером стоит над распластанным телом.

Стажёр набрасывается на судью, поваливает на пол, заковывает в наручники.

– Многоуважаемый судья Пётр Маевский! Вы арестованы за убийство!

Судья смеётся и переворачивается с живота на спину. Взглядом показывает на потолок. Стажёр поднимает голову.

На белом потолке допросной чернеет россыпь пулевых отверстий.

Стажёр подходит к арестанту, быстро осматривает и прощупывает тело. Крови нет. Арестант в глубоком нокауте: скула, явно сломанная, распухает и багровеет.

Стажёр снимает наручники с судьи и спрашивает:

– И к чему этот цирк?

– А ни к чему. Я же говорил: обожаю глумиться над беззащитными арестантами. Это моё хобби. Кто мне может запретить?

Стажёр пристально смотрит на судью.

– За идиота меня держите? Вы не над ним, вы надо мной глумились!

– И как ты это определил?

– Не знаю! Но вы постоянно пытаетесь мной манипулировать. Товарищи так не поступают!

– А ты мне не товарищ.

– Это еще почему?!

– А ты, Саша, подумай. Только головой подумай, а не прочими частями тела. Если додумаешься, то станешь товарищем прямо сейчас.

В глазах стажёра мелькает озарение.

– Пётр Петрович, ещё хоть одна подобная выходка – и я набью тебе рожу.

– Под трибунал пойдешь! – с восторгом отвечает Маевский. – За нарушение субординации! Простовских судей бить запрещено! Лет на пять заскучаешь!

– Ничего. Пятёрочку отскучаю, а потом выйду. И снова набью тебе рожу.

Стажёр Лапин протягивает руку и спрашивает:

– Товарищи?

– Ладно, чёрт с тобой. Товарищи.

Гулкий хлопок рукопожатия. Это, конечно, ещё не дружба, но уже первые шаги именно в этом направлении.

Маевский улыбается.

– На сегодня у нас три хорошие новости. Поправили твой язык. Я курить не бросил. Ты курить начал.

– Но будут и плохие новости.

– Само собой, будут непременно. Артист продолжит убивать.

– Артист? – удивился Лапин. – Не хочешь называть его по-своему?

– Формально ты пари пока не проиграл. Ты просто обмишурился с арестом подражателя. Как именно произойдёт следующее убийство, мы ещё не знаем. Может, там и будут какие повторы.

Побитая обезьянка застонала и медленно встала. Прислонившись к стене, с ненавистью посмотрела на судью:

– Сволочь.

Пётр Петрович кивнул и ответил:

– Зато старушек не убиваю.