Литература

Второго пассажира Мастер убил на одиннадцатой станции кольцевой линии, и единственное, в чём он повторился – во внешнем виде: тот же чёрный комбинезон, та же стерильная маска в пол-лица и солнцезащитные очки. В остальном Мастер действовал по-другому. Он выбрал пассажира, зашедшего в станционный туалет. Мастер проследовал за ним; ладонь убийцы коснулась спины пассажира – тот обернулся, – нож пронзил грудную клетку. Сердце потерпевшего остановилось моментально: пара судорог и всё. Мастер извлек из рюкзака хирургическую пилу и за пару минут отпилил голову. Он не спешил, не суетился, не дёргался. Мастер упаковал голову в пластиковый мешок, положил в рюкзак и вышел из туалета, оставив пилу рядом с обезглавленным трупом. Несмотря на час пик и плотный пассажиропоток, на Мастера никто не обращал внимания, хотя пятна крови на стерильной маске и его руках были, мягко говоря, более чем заметны. Свидетели, как и в прошлый раз, в упор смотрели на убийцу, но не обездвиживали: он оставался для них неприкасаемым (это правда: мы были бессильны). Когда Мастер поднимался по эскалатору, то станционные стены, как в предыдущий раз, он не рассматривал.

В кабинете судьи Маевского было накурено.

Судья поставил застенки на паузу, и некоторое время он и стажёр Лапин рассматривали неподвижные силуэты Мастера.

– Как я и предсказывал: не станет он записывать второе убийство, вот он и не стал, – сказал Маевский. – Какие ещё отличия от первого эпизода?

– Разные станции. Позавчера Мастер убил на двенадцатой станции, сегодня на одиннадцатой.

Судья призвал файл с планом городского метро. На схеме, похожей на звездный атлас, две звезды загорелись чуть ярче остальных. Маевский прищурился, вглядываясь.

– Обе станции на кольцевой линии. Похоже, он не собирается убивать в одном месте, – сказал судья. – В чём ещё отличия?

– Способы убийства. Первого пассажира он толкнул под поезд. Второго – зарезал. Думаю, отрезанная голова – трофей.

– Мастер не похож на коллекционера трофеев. Тогда бы он что-нибудь забрал на память и от учителя истории.

– Запись первого убийства нельзя считать трофеем?

– Нельзя.

– Почему?

Маевский выпустил в потолок длинную струю папиросного дыма. Задумался. Поскольку это был не музейный разговор с самим собой, а поток служебных мыслей, то мы расскажем, о чём думал Пётр. Он думал о ржавой жестянке, наполненной стреляными гильзами. Ему представлялась такая картина: он достаёт из обледенелого вездехода связанного Мастера, трясущегося от страха; револьверный барабан заряжается пятью патронами, и начинается первобытная рулетка, в которой Пётр Петрович Маевский не может, не имеет права проиграть. Солнечные очки Мастера и стерильная маска срываются, Пётр пристально смотрит в глаза убийцы, а там – страх и трепет. Именно так: Мастер дрожит не от холода, а от ужаса. Дуло револьвера, прижатое к переносице убийцы, вздрагивает от отдачи, голова взрывается, и на красном рукаве комбеза моментально застывают бурые брызги; чуть позже Пётр на старой квартире выпивает реки водки; новая гильза помечается особым крестиком, ведь это не простая, это очень особенная гильза даже для ржавой жестянки, где по определению все гильзы особенные и у каждой незабываемая история; но гильза Мастера должна выделяться, ведь она не просто особенная, она – самая драгоценная.

– Пётр Петрович? – бас стажёра вернул судью в реальность.

– Извини, отвлёкся.

– Почему запись первого убийства нельзя считать трофеем?

– Трофеи многосерийного убийцы – самое сокровенное, что у него есть. Он не станет выставлять свои сокровища напоказ. Отрезанная голова Мастеру не нужна, он скоро вернёт её в виде какого-нибудь послания… Какие ещё отличия от первого эпизода? У потерпевших есть что-нибудь общее?

– Первый пассажир – Михаил Семёнов, школьный учитель истории. Второй пассажир – врач. Секундочку… Кирилл Кречетов, нарколог. Никаких связей между ними нет.

– А вот это уже не отличие, а сходство. Разные потерпевшие указывают на общее – на спонтанность выбора в двух эпизодах. Кого увидел, того и убил.

В кабинет медленно входит верховный судья Григорий Горшков – понурый и печальный.

– Привет, Григорий. Что стряслось? – спрашивает Маевский.

Горшков делает демонстративно-тяжёлый вздох, включает застенки. В кабинет вплывает новостная студия. По глазам бьёт аппетитное декольте популярной журналистки. На столе перед ней лежит отрезанная голова Кирилла Кречетова. В нижней части стен пульсируют бегущие слова: «Эксклюзив! Только у нас! Эксклюзив! Только у нас!..» Журналистка с надрывом рассказывает о том, как в редакцию прислали посылку с кошмарным содержимым, и как она, простая простовская женщина, превозмогая тошноту и боль сострадания к убитому, своими слабыми руками выкладывала голову на стол, чтобы донести до горожан ужасную правду, скрываемую властями Простова (при этом журналистка театрально поднимает руки, чтобы зрители могли по достоинству оценить обильную грудь), и что пора, наконец, спросить у судебной коллегии: почему в городе происходят чудовищные и безнаказанные преступления? Почему убийца до сих пор не пойман?..

– И куда только смотрят судьи? Куда? – яростно вопрошала журналистка.

Стажёр, судья и верховный судья хором смотрели на грудь.

Маевский выключил застенки, повернулся к стажёру и сказал:

– Едем за головой.

Маевский и Лапин направились к выходу из кабинета.

– Пётр Петрович, задержись на минуточку, – сказал Горшков.

Маевский кивнул Лапину, и тот вышел из кабинета.

– Что? – спросил Маевский.

– Будь другом, возьми у грудастенькой призывные данные. Давно хочу с ней познакомиться.

Маевский улыбнулся.

– А в чём проблема? Состряпай дельце, арестуй и допроси. Вот и познакомитесь.

– Да, конечно, но… – Горшков немного смутился, – в таком подходе нет никакой романтики. А мои намерения самые благородные.

– Знаю я твои намерения, старый козёл.

– Не просто козёл, а козёл вдовствующий. Надоело засыпать и просыпаться в одиночестве.

– Прости за прямоту, но тебя не смущает, что она журнашлюха? Ты хоть раз в её нутро заглядывал? Я, например, однажды её освидетельствовал и такое там повидал…

Горшков сделал протестующее движение.

– Стоп! Ничего не хочу знать! Я, в отличие от некоторых, в красивых женщин свидетелей не засовываю… Так ты добудешь её призывные?

Судья Маевский выполнил поручение друга. Он обменял личный призывной номер грудастой на обещание делиться судебными эксклюзивами, а также предупредил, что в ближайшее время к ней призовётся тайный и очень высокопоставленный поклонник. Грудастая аж вся затрепетала от предвкушения многообещающей интрижки. Когда Маевский и Лапин выходили из новостной студии, она шлёпнула судью по ягодицам. Маевский не обратил на флирт никакого внимания: он любил и ненавидел только Ксению.

Напарники привезли добытую голову в судебную лабораторию, расположенную в подвалах неприметного небоскреба. Судмедэксперт Павел Пугачёв, добродушный толстяк по прозвищу Паштет, приветливо кивнул Маевскому. На прозекторском столе лежал обезглавленный труп второго пассажира.

Маевский бросил судмедэксперту прозрачный мешок с головой, и тот ловко принял подачу.

– Оживляй.

Судмедэксперт просканировал голову потерпевшего и покачал своей головой.

– Нельзя. Отказник.

– Твою лабораторию на запрещёнку давно проверяли?

Паштет примирительно поднял руки, мол, всё понятно, давить не надо.

– За сколько управишься? – спросил судья.

– За полчаса.

Маевский и Лапин вышли из лаборатории на перекур, и ровно через тридцать минут вернулись. Во время перекура Маевский рассказывал Лапину о том, почему Паштета называют Паштетом. Злые языки поговаривали, что тела погибших он не сдаёт на переработку, а готовит из них изысканные паштеты. Сам же Паштет никогда эти слухи не опровергал; он только посмеивался да год от году прибавлял в весе.

Голова подключена к типовому протезному телу. Тело сидело в кресле, похожем на древний электрический стул из простовского музея. Казалось, что мёртвый простовчанин просто спит. Судмедэксперт подошёл к настенному рубильнику и посмотрел на судью.

– Врубай! – приказал судья.

Рубильник заискрился. В лаборатории от скачка напряжения замерцал свет. Воздух наполнился затхлым и горьковатым запахом, похожим на запах подгоревшего пластика. Когда Маевский ставит заплатки на свои дырявые сапоги, пахнет очень похоже.

Голова открыла глаза. Поначалу взгляд был расфокусированным, как у пьяного, но постепенно прояснялся и становился осмысленным.

Голова посмотрела на судью и спросила:

– Его здесь нет?

– Кого его?

– Пассажира в чёрном комбинезоне. Он что-то нехорошее со мной сделал?

Судья ответил:

– Многоуважаемый Кирилл Альбертович, тот пассажир вас убил. Ударил ножом в сердце, а затем отпилил вам голову, – судья общался на вы не только с детьми, но и с покойниками. – Меня зовут Пётр Маевский, я расследую вашу смерть.

Голова опустила взгляд, рассмотрела протезное тело. На лице головы появилось возмущённое выражение.

– Я же оформлял отказ от оживления! Как вы посмели?

– Я не успел навести справки о вашем отказе. А делу присвоен статус особой городской важности. Для того, чтобы обезвредить убийцу, я вынужден добывать информацию оперативно, молниеносно, без бюрократических проволочек. Поэтому, и только поэтому я вас оживил. Поверьте, никоим образом не хотел вас обидеть. Но ваши показания крайне необходимы. Убийца разгуливает на свободе, подумайте о живых.

Голова проницательно смотрела на судью.

– Хватит врать. Я же нарколог. Меня постоянно осаждали толпы наркоманов с рассказами о том, почему я должен выписать рецепт на дурь. Наслушался небылиц, врунов вижу за километр… Вам плевать на правила, и на меня плевать, и на живых. Меня вы оживили, потому что вам так вздумалось… Отключайте немедленно. Я требую!

Судья повернулся к стажёру и судмедэксперту.

– Уходите.

Паштета уговаривать не пришлось, а Лапин остался.

– Я не проболтаюсь, – твердо сказал стажёр.

– Сперва научись свидетелей обманывать. Пожалуйста, покинь помещение. Это для твоего же блага, и на этот раз я над тобой не глумлюсь, честное слово. Покури, водки выпей, дуэль прохожих по-быстрому рассуди. Я тебе потом всё расскажу.

Стажёр сунул папиросу в рот и вышел из лаборатории. Судья запер дверь.

– Понимаете, ситуация складывается непростая, – обратился Маевский к голове, – по уставу города сейчас вы считаетесь живым простовчанином. Если я вас отключу, то стану убийцей. Пожизненная одиночка в мои планы не входит.

– Не морочьте мне голову. Ситуация очень простая. Я тоже, знаете ли, почитывал городской устав и на ваши судейские уловки не поведусь. Так вот, пусть ваши свидетели сейчас меня услышат: заявляю полный и категорические отказ от любых оживляющих процедур. Между прочим, принудительное оживление отказника приравнивается к убийству. Отключайте меня немедленно!

– Ладно-ладно, отключу, раз вы такой упрямый. Только сначала попрошу вас ответить на несколько вопросов. Помогите нам напоследок, вас-то уже не убудет.

Голова подумала, кивнула.

– Хорошо, спрашивайте.

– У него были особые приметы?

– Да. Он был в стерильной маске и носил тёмные очки.

– А ещё?

– Ещё у него были странные глаза.

– Он же был в тёмных очках. Как вы могли их рассмотреть?

– В момент удара он наклонил голову, я встретился с его взглядом.

– Странные глаза? В чём странность? Поясните.

– Они были разными.

– Гетерохромия?

– Нет. Глаза были одноцветные, но отличались размерами. Левый был значительно больше правого. Такая ярко выраженная асимметрия в лице. Как бы косой взгляд, скользкий, очень неприятный.

– И какого цвета эти неприятные глаза?

– Точно не скажу. Не то серые, не то чёрные… не то… бесцветные. В общем, мутные. Да, мутные – довольно точное их определение.

Маевский закурил, задумчиво прошёлся вокруг прозекторского стола.

– Посмотрите сюда. Глаза как на первобытных фресках?

По воздуху поплыли музейные файлы. Подслеповатая голова прищурилась, рассматривая изображения древних дуэлянтов в золотых касках.

– Вроде бы да, похоже, – сказала голова. – Не точь-в-точь, но похоже.

Маевский взял стул и сел напротив головы.

– Почему вы так стремитесь вернуться туда? В окончательной смерти что-то есть?

– Там ничего нет.

– Как это понимать? Ни-че-го. Что такое ничего?

– Ни света, ни тьмы, ни времени. Пустота. И там нет обременительной гнусности, которую мы называем «я». Впрочем, словами не выразить.

– И почему это невыразимое так вас манит? Должны быть причины.

– Тишина и покой. А ещё там нет простовского холода. Таких причин достаточно?

– Вполне. Причины веские.

Судья пристально и долго смотрел на голову. Голова несколько раз моргнула, опустила глаза.

– У вас такой же взгляд, – тихо сказала голова. – Глаза другие, но взгляд такой же.

– Неудивительно. Я ведь не только судья, но и палач. А вы сейчас меня очень расстроили. Можно даже сказать – разозлили.

– Чем же?

– Я многих мерзавцев приговорил к окончательной смерти, и все они покоя не заслуживали. И если они там блаженствуют, то всё было зря.

– Простите. Но я сказал правду.

– За правду извиняться не надо.

Некоторое время оба молчали, смотрели в разные стороны.

Судья спросил:

– Пожить совсем-совсем не хотите? У меня есть связи, могу достать вам приличное тело. А выстрелить в голову всегда успеете.

Голова поморщилась.

– Хватит, перестаньте. Я бы встал на колени, но не могу: не привык к протезному туловищу. Умоляю, отключайте уже, я больше не могу всё это выносить…

По щеке головы текли слезы.

Маевский подошел к рубильнику. Взялся за ручку.

– Благодарю, – сказала голова.

– Прощайте.

В лаборатории замерцал свет. Глаза головы закрылись – теперь уже навсегда. Пётр закурил. Рука дрожала, взгляд был пуст, но в этой пустоте не было даже намёка на покой.

Судья посмотрел на часы: два часа ночи, пора спать.